Опубликовано в журнале СловоWord, номер 58, 2008
Предлогаем вниманию наших читателей эссе, написанное вслед за беседой…
Олег Вулф
ЗА УГОЛ
«Февраль. Достать чернил и плакать». К чему плакать?
«Писать о феврале навзрыд». Это ещё зачем? К чему теперь рыданья?
Просто февраль, просто плакать. Мужчины не плачут от обид. Они понимают обиды.
Поэт склоняет голову перед красотой, мощью, непостижимостью, невозможностью, открытостью мироздания, наведённого февралём на резкость.
Хорошо ли это? Грешно ли? Несёт ли такая поэзия читателю добро, свет, счатье? Делает ли его лучше? Может статься, читатель опечалился. А там, того и гляди, расплакался? Может, читателю стало теперь хуже, печальней, горестней, безутешней жить? Или, хуже того, превратился он из единицы должностной (от «должен») в единицу (да и есть ли она, единица, «кто её видел», по выражению философа Мамардашвили), схваченную бесконечными связями со всем мирозданием (читай: мироощущением), ей отпущенным?
Существуют ли вообще поэзия, живопись, музыка, архитектура, искусство как некие закреплённые за этими понятиями явления культуры? Или это – только подручные средства, приспособления, попытки закрепить на бумаге, холсте пронзительные, мгновенные всполохи вдохновенного сознания? И что есть тогда вдохновение? И что – сознание? И что – культура?
Хорошо бы разобраться в трёх-четырёх соснах, если хватит жизни.
Хорошо бы перечитать Мамардашвили, Померанца, беседы Давида Бома с Кришнамурти.
Хорошо бы прав был художник Николай Мамчур, и существовала некая, по его словам, «тайная эзотерика», в которую мастер-живописец посвящал ученика. Можно было бы тогда разжечь огонь и ронять себе тапок в камин. Хотя на древнегреческом «эзотерический» и означает «скрытый», но кто считает. Раньше вообще деревья были выше, а тайное – совсем сокрытым. Это теперь непосвящённые пишут иконы, и этих людей даже не стараются с готовностью сжечь. А ещё – многие люди пытаются сложное сказать по-своему. Просто и точно, но по-своему пробивая шурф. Разве этого не было прежде?
Допустим, разобрались. Поэзия, живопись, музыка, искусство по-своему существуют, значит они по-своему ходят в должниках. Не могут же они существовать просто так, даром. Тоже ведь воздухом дышат.
В конце концов, если живопись не то чтобы необходима, но что-то людям должна, то и жизнь живописца приобретает смысл, цель и внятные ориентиры, становится служением. Живописец становится фигурой уже не вполне смертно-земной, не слепо-богоискательской во тьме страданий и заблуждений человеческих. Из вопрошающей она преращается – в воплощающую. В знаковую, как теперь принято говорить.
«Тот, кто постоянно ясен, тот, по-моему, просто глуп», писал Маяковский. Согласимся ли с поэтом-самоубийцей? Или вернёмся, так сказать, к нашим баракам? Или обменяемся рукопожатием с Ильёй Шенкером, который говорит, что ребёнок, стоящий вне добра и зла, создаёт свое, в абсолютных числах девятьсот девяносто девятое, но всякий раз, – первое, изначальное право быть человеком?
Или – попробуем пройти до угла за Николаем Мамчуром? Художник – должен. Талант ему дан с условием, в долг. Здесь возникает неразрешимое противоречие. Ибо с этого момента художник не существует. Не существует абсолютной творческой воли, в которою он воплощён. Есть обязательство, некое состояние, ограниченное долгом. По сути, не важно, что именно он должен и кому. Важно, что человек получил свои границы, векторы. Неизбежно из этого следует, что некоей живописи нет, а есть обязательство принесения света и добра, метлы и совка, чёрта и дьявола. Никто не знает, что во что выльется, если, конечно, не считать «тайной эзотерики», личной гордыни, фольксвагена и социалистического реализма.
Последуем теперь за Славой Полищуком. Существует художник, живопись, конечная свобода, открытость миру как он есть, всем его проявлениям. Есть воля как таковая, данная художнику по образу и подобию Божьему. Есть – талант, право быть собой, какой ни есть. Есть доверие, с которым это право и талант даны художнику.
Надо полагать, появляются, как следствие, произведения искусства. И само искусство.
Появляются смешные, странные и страшные вопросы.
Я предпочитаю вопросы ответам. Эйнштейн как-то заметил, что любая теория может быть, в конечном счёте, опровергнута.
Мне симпатичны почемучки, они хотя бы понимают, что трава зелёная.
Мне добрее в этом мире со Славой Полищуком и Асей Додиной, пишущими то, что они называют химерами. «Химера», в переводе с древнегреческого, означает «воздух холодный, морозный». Февраль.
Мне, пишушему эти строки, лучше, морозней, вольнее с Ильёй Шенкером, Славой Полищуком, Асей Додиной и Борисом Пастернаком.
Пожалуй, я сверну с ними за угол, дай натяну валенки.