Окончание
Опубликовано в журнале СловоWord, номер 58, 2008
ДУМАЯ О БУЛГАКОВЕ
ТРИ ВСТРЕЧИ
Окончание
* * *
Февраль тридцать шестого года был месяцем «Мольера», и Елена Сергеевна настороженно отмечала:
5 февраля.
Вчера, после многочисленных мучений, была первая генеральная «Мольера», черновая… Аплодировали после каждой картины… М.А. извлекли из вестибюля (он уже уходил) и вытащили на сцену.
9 февраля.
Опять успех и большой. Занавес давали раз двадцать.
11 февраля.
Сегодня был первый, закрытый, спектакль «Мольера» — для пролетарского студенчества… Двадцать один занавес.
14 февраля.
Опять генеральная… Столько же занавесов.
16 февраля.
Итак, премьера «Мольера» прошла. Сколько лет мы ее ждали! Зал был, как говорит Мольер, нашпигован знатными людьми… Вся масса публики была какая-то отобранная, масса профессоров, докторов, актеров, писателей… Занавес давали, по счету за кулисами, двадцать два раза. Очень вызывали автора.
И даже сорок лет спустя Виктор Станицын, исполнитель главной роли, волнуясь, говорил:
– Спектакль шел с бешеным успехом!
Но дело было не только в спектакле, двадцать два занавеса после пятого представления это не просто успех, это демонстрация! Вся театральная столица, профессора, писатели и даже пролетарские студенты пользовались случаем, чтобы открыто, после долгих лет молчания – и травли – выразить свое отношение к опальному драматургу. Так, в канун тридцать седьмого года Москва устроила овацию «контрреволюционеру» Булгакову.
Было ему без малого сорок пять лет, и это был его последний и недолгий триумф.
* * *
«Какая несправедливая вещь театр!» – воскликнул как-то Павел Марков, мхатовский завлит. Охотно верю. А литература? Двадцать лет сряду из недолгих своих сорока восьми горбил Булгаков над листом бумаги – и пятнадцать из них, до самой смерти, не мог напечатать ни одной строки. А ныне книги его расходятся миллионными тиражами, и какие-то неведомые деловые люди пожинают плоды его трудов.
Велика сила у белого листа бумаги. «Мольер» снят, «Иван Васильевич» запрещен в канун премьеры, все сценарии и оперные либретто одно за другим ложатся на полку, а Михаил Афанасьевич, встав пораньше, каждое утро садится за стол и переплавляет все свои печали в сокрушительно веселый «Театральный роман».
Печаль непризнанности временами омрачала его чело. Но ненадолго. Людей, современников своих он видел в корень и ничего хорошего от них не ждал.
* * *
Тщеславным Булгаков не был, но честолюбие, желанье большого театрального успеха в нем никогда не угасало, смолоду мечтал он, как выйдет к рампе после премьеры своей пьесы, и много позже охотно выходил. Бывало, он искал у зрителей поддержку – и неизменно находил.
Николай Заболоцкий спросил как-то Ермолинского, был ли Булгаков житейски опытный человек. Думаю, да, – ответил Сергей Александрович и сам спросил: «А иначе как бы он выжил?»
Булгаков умел, не уронив себя, сочетать в одном лице мастера, творца высокой литературы с практичностью вполне делового человека. Обрабатывая его архив, сотрудница Отдела рукописей удивлялась количеству всевозможных договоров с разными театрами, киностудиями… Как правило, договоры эти оставались на бумаге, но за каждым следовал аванс. Театры словно сговорились поддержать опального драматурга, и драматург охотно шел им навстречу. Иначе как бы он выжил?
Помню, талантливый художник, мой приятель, сказал: «Большую картину кормить надо!» Он имел ввиду поденную работу, чтобы прожить. Булгаков кормился писанием сценариев, которые не стали фильмами, правил чужие оперные либретто и сочинял их сам, чтобы закончить главный труд.
Непостижимы судьбы книг. «Бальзак лупил к славе на десятках романов», – изумлялся Белый. А Булгакову и одного хватило, да жаль слава сильно запоздала.
И впрямь писателю в России надо долго-долго жить, чтобы увидеть свою рукопись в печати, но кто же мог предвидеть, что настанут времена, когда и жизни никакой не хватит!
* * *
Литература и искусство – это первое, чем люди в трудные годы начинают жертвовать, а между тем, в мире нет ничего более прочного и долговечного, чем настоящая литература и подлинное искусство. Роман Булгакова, впервые увидевший свет двадцать шесть лет после смерти автора и ставший теперь национальным культом на его родине, лучшее тому подтверждение.
Как-то из писем я узнал, что в одну из булгаковских годовщин Елена Сергеевна подарила МХАТу посмертную маску писателя, снятую скульптором Меркуровым. Вот бы взглянуть хоть раз, – подумал я. – Но где ж теперь ее отыщешь?.. Попробую в музее Театра.
И в первый же приход я попросил сотрудника показать мне, где хранится маска любимейшего драматурга МХАТа.
– Вон там… наверно, – палец его потянулся куда-то вверх, к высоким антресолям.
Под потолком, среди запыленных пакетов, мхатовских реликвий оказалась маска Мастера, последняя улыбка его остывшего уже лица. Осторожно я спустился с ней к окну и здесь, при свете солнца, вдруг увидел несколько светлых волосков, прилипших к гипсу изнутри… Да, несомненно, это был оригинал, первый слепок, с которого Меркуров сделал потом несколько авторских реплик. Повезло мне, повезло. Но что же делать, думал я, с этой неожиданной находкой? Ведь кроме книг, романов, пьес, кроме пришедших к нему с таким опозданьем признания и славы, был еще просто человек, живой Михаил Афанасьевич Булгаков – и эти три рыжеватых волоска есть все, что ныне от него осталось. Неужели и они исчезнут? Я снял их с маски и уложил в бумагу.
* * *
О пьесе «Мольер», снятой со сцены Театра после 7-го представленья, в советской прессе было сказано столько злых и несправедливых слов, что пора, думается, выслушатъ самого драматурга.
В канул премьеры мхатовская многотиражка «Горьковец» опубликовала статью
ОН БЫЛ ВЕЛИК И НЕУДАЧЛИВ
Беседа с автором пьесы М.А. Булгаковым
…Я читаю, перечитываю и люблю Мольера с детских лет. Он имел большое влияние на мое формирование как писателя. Меня привлекла личность учителя многих поколений драматургов – комедианта на сцене, неудачника, меланхолика и трагического человека…
Я писал романтическую драму, а не историческую хронику. В романтической драме не возможна и не нужна полная биографическая точность. Я допустил целый ряд сдвигов, служащих к драматургическому усилению и художественному украшению пьесы. Например, Мольер фактически умер не на сцене, а почувствовав себя на сцене дурно, успел добраться домой; охлаждение короля к Мольеру, имевшее место в истории, доведено мною в драме, до степени конфликта и т.д.
Окружающие Мольера персонажи частично исторические, частично сочинены мною. На попытке проникнуть в загадку личной драмы Мольера построен любовный конфликт в пьесе. Мольер в течение двадцати лет был связан с Мадленой Бежар. Его вторая, церковная жена, Арманда Бежар, была по документам сестрой Мадлены, а по не вполне доказанным сведениям – дочерью Мадлены и отца, оставшегося неизвестным – дочерью самого Мольера, по утверждениям его врагов. Истина не установлена до сих пор…
Я использовал догадку для драматургического усиления пьесы.
Так работал Мастер, и лучше всех это понял Владимир Иванович Немирович-Данченко, завершивший работу над спектаклем. В той же газете он заявил: «Булгаков едва ли не самый яркий представитель драматургической техники. Его талант вести интригу, держать зал в напряжении в течение всего спектакля, рисовать образы в движении и вести публику к определенной, заостренной идее, – совершенно исключителен, и мне сильно кажется, что нападки на него вызваны недоразумением».
«Пьеса Булгакова наполнена сплетнями о великом драматурге», – почти в тот же день писала вечерняя газета. И следом «Правда», «Рабочая Москва», «Советское искусство» – о, сколько же завистливых бездарностей кормились травлей этого человека!
* * *
Владимир Иванович Немирович-Данченко не пользовался у Булгаковых большой симпатией, чаще всех «мхатчиков» Елена Сергеевна укоряла и высмеивала его в своем «Дневнике». Однако, это он, Немирович, довел застрявшую пьесу «Мольер» до премьеры и, не считаясь со Станиславским, выпустил спектакль в свет.
Три года почти прошли со дня падения «Мольера», разгрома всех трех пьес, и вдруг Немирович дерзнул вступиться, обратился на большом совете к театральному начальству: «Почему вы все забыли такого талантливого драматурга? Почему не ставите пьес Булгакова?» Голос из зала:
– Он не наш!
– Откуда вы знаете? – не уступал Немирович. – Я работал над «Мольером», спектакль шел бы и сейчас…
Узнав об этом выступлении, Булгаков прежде всего задумался над возгласом из зала, сказал: «Лучше бы Немирович ничего не говорил – этот «не наш» обойдется мне дороже, чем сама его речь».
…Давно уж нет Советского Союза, распался и погиб Художественный театр, а все идут в стране разборки: «наш» – «не наш»…
* * *
Поступая в Большой театр, Булгаков должен был в который раз заполнять советскую анкету. Но к тридцать шестому году он уже накопил солидный опыт и на прямой, неприкрыто угрожающий вопрос: «В белой армии служили?» уклончиво ответил: «В 1919 году, проживая в Киеве, последовательно призывался на службу в качестве врача всеми властями, занимавшими город». И пытливые исследователи ныне доподлинно установили: Булгаков был мобилизован в Киеве 12 сентября 1919 года белой, по счету, пятой властью. Спорить с этим фактом вроде невозможно, да только почему лишь пятой власти удалось его призватъ, ведь призывали, по его словам, подряд все власти?
За короткий срок, с ноября 1917 по август девятнадцатого, Киевом попеременно владели гайдуки Центральной Рады, объявившей независимость Украины, немцы с гетманом Скоропадским, Петлюра, наконец, большевики – и никому из них Булгаков не служил, всеми силами отбивался и счастливо уходил. Но вот на рассвете 31 августа 1919 года в город вступили первые, генерала Бредова, колонны белой армии, и двух недель не прошло, 12 сентября доктор Булгаков стоял в ее рядах. Но в Киеве под белым флагом он воевать не мог.
ПЯТЬ ОШИБОК ДОКТОРА БУЛГАКОВА
«Не будь их… солнце светило бы мне по-иному, и сочинял бы я, не шевеля беззвучно губами на рассвете в постели, а как следует быть за письменным столом».
Речь шла, конечно, об ошибках, помешавших Булгакову вырваться вслед за братьями за рубеж. Чтобы не было сомненья, он добавил: «Проклинаю я только те два припадка нежданной, налетевшей как обморок робости, из-за которой я совершил две ошибки из пяти». В этих двух фразах – ключ ко всем пяти загадкам.
Бросок на юг определил судьбу Булгакова. Белый офицер, останься он в пределах Киева, наверняка ушел бы вместе с братьями за кордон. Но поступить иначе он не мог.
Булгаков стал в ряды Добровольческой армии, чтобы бороться с большевиками. Об этом он позднее сам сказал: «Мы будем драться… Негодяи и безумцы будут изгнаны, рассеяны, уничтожены. «Но вступая в добровольцы, он не хотел подвергать опасности свою семью. Город переходил из рук в руки, а мать, сестры, младший брат Ваня оставались в доме на Андреевском спуске и, в случае отхода белых, могли легко стать жертвами мстительных петлюровцев или большевиков.
Должно быть, хорошо продумал доктор Булгаков свое вступление в ряды белых офицеров, он не остался с ними в Киеве, вблизи родного дома, слишком многие его здесь знали, а власть менялась со дня на день. Получив маузер и немного провианта, Булгаков незаметно, без огласки отбыл на Северный Кавказ. Родных он уберег, но сам оказался в западне.
Вскоре после отъезда Булгакова Киев был сдан большевикам, но он с красным крестом на рукаве работал уже на перевязочном пункте белых в горах под Грозным. И отсюда начался его петлистый путь по аулам и кишлакам.
Нелегко далась ему та служба на Кавказе, много лет пройдет и вспомнит он:
«…вагон в январе 20-го года, и фляжку с водкой на сером ремне, и даму, которая жалела меня зато, что я так страшно дергаюсь. Я смотрел в лицо Р.О. и видел двойное видение. Ему говорил, а сам вспоминал…
Нет, не двойное, а тройное. Видел Р.О., одновременно – вагон, в котором я ехал не туда, и одновременно же – картину моей контузии под дубом и полковника, раненного в живот… Чтобы не забыть и чтобы потомство не забыло, записываю, когда и как он умер. Он умер в ноябре 19-го года во время похода за Шали-Аул и последнюю фразу сказал мне так:
– Напрасно вы утешаете меня, я не мальчик.
Меня уже контузили через полчаса после него…
В том поезде, контуженный, он возвращался с фронта в тыл белой армии, во Владикавказ, и лишь позднее понял, что совершил ошибку: город был вскоре сдан большевикам. И Булгаков, пытаясь вырваться на волю, кинулся к Батуму, но не успел… Какое же отчаяние, должно быть, охватило его душу – рывок на юг, в портовый город, где ждали его нищета и голод, с мешком на плече ходил он по батумской барахолке и предлагал прохожим небогатые пожитки, в итоге – тиф и трехнедельная задержка, полуживой он все еще стремился на свободу – поздно, путь отрезан! Как он корил себя за ту ошибку…
Блажен, кого постигнул бой. Меня он постигнул мало, и я должен получить свою порцию.
Не зря так горевал Булгаков, в аулах Предкавказья решилась его судьба. Здесь он совершил две важные ошибки: сперва, застигнутый болезнью, промедлил кинуться к Батуму и, опоздав, снова вернулся «не туда», то есть во Владикавказ, взятый вскоре большевиками.
По сути, все эти три ошибки – в Киеве и на Кавказе – были неизбежны. Булгаков не мог предвидеть ход событий, едва оправясь после возвратного тифа, голодный, без копейки, он метался в поисках лаза из западни, но не нашел. И потому в письме к Попову он проклял только два припадка робости. Тут речь шла о собственной его вине.
Правительству СССР
Я обращаюсь к гуманности советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя в отечестве, великодушно отпустить на свободу.
М. Булгаков
Москва
28 марта 1930 года
Первый припадок робости случился у Михаила Афанасьевича в результате этого письма. 18 апреля того же года, пообедав, он прилег отдохнуть и тут же, разбуженный телефонным звонком, услышал: «С вами будет говорить товарищ Сталин…» Взъерошенный и раздраженный, подозревая очередную шутку Юрия Олеши, он уже хотел бросить трубку, как вдруг услышал неповторимый сталинский акцент: «Мы ваше письмо получили…» Без сомненья, это был он, и Булгаков успел только крикнуть: «Любаша!» У телефона был отвод, и Любовь Евгеньевна, жена, одев наушники, стала единственной свидетельницей этого разговора. Мне она сказала: «Разговор был странный… Сталин читал ваше письмо… Сталин думает… он говорил о себе в третьем лице. Потом друг спросил: «Очень мы надоели вам? Может быть, вам действительно нужно уехать за границу?..»
И вот тут Булгаков оробел и… дал абсолютно правильный ответ: русский писатель не может жить вне родины. Сталин согласился и поспешил закончить разговор. В трубке щелкнуло – отбой. Булгаков был взволнован и растерян. Радуясь, что наконец услышан, понят, он не успел заметить, как ловко вождь увел его от главной просьбы. Как же будет он жить, писать в стране, где даже имя его без хулы произнести не могут? Сталин об этом ни слова не сказал. Кончился королевский спектакль, как раз на том месте оборвался, где мог пойти настоящий разговор. И все-таки Булгаков был рад и обнадежен, главное, он не проговорился, слова лишнего не сказал…
Повесив трубку, он первым делом спросил жену: «Какое у тебя чувство? Не было ли это предложение (насчет заграницы) провокацией?» Сам он, по ее словам, в тот миг не сомневался, что Сталин умышленно наводит его на откровенный разговор. И отшатнулся, оробел. «Оправдание у меня есть: эта робость была случайна – плод утомления. Я устал за годы моей литературной работы». И эта усталость, испуг от внезапного вопроса сыграли в его судьбе решающую роль. «Ничего уж не вернешь, – сокрушался пленный автор. – Оправдание есть, но утешения нет».
Напрасно укорял себя Булгаков, не робость то была, а вполне естественный при том разговоре инстинкт самосохранения. Мастер знал, с кем говорил.
Но неизбывна была его мечта покинуть страну большевиков.
Я встаю с этой мыслью и с нею засыпаю… Ведь он же произнес фразу: «Быть может, вам действительно нужно уехать за границу?..» Он произнес ее! Что произошло?..
Сталин ему больше не звонил.
Второй припадок робости случился у Михаила Афанасьевича, скорей всего, во время большого приема писателей на даче Горького близ Москвы. Булгаков знал, что веское слово главы советских писателей помогло Евгению Замятину получить выездную визу на Запад в тридцать первом году, и в письмах не раз просил Горького о подобной же услуге. Но без ответа. На даче писателя в Горках ему мог представиться первый случай высказать эту просьбу с глаза на глаз, минуя почту и «секретарей». Но здесь в Горках за каждой дверью было «вот какое ухо!» – показал он жене, вернувшись с той дачи домой. Тут было не до просьб. И Булгаков снова оробел. Очень понятная робость в те дни, когда все маршруты в стране вели на Восток.
Вот все пять ошибок, о которых горевал писатель. Не будь их, верил он, солнце светило бы ему иначе… Впрочем, тут он мог серьезно заблуждаться.
Помню, опытный литературовед недоумевала, почему Булгаков так истово рвался за рубеж? Что ж удивляться, то было невольное чувство человека, который чувствовал себя невольником.
* * *
Булгаков был лишен бравады, неоправданного риска, но не робость, а прямота и смелость были главной составной его натуры. В середине двадцатых годов, когда гражданская война перешла с полей сраженья в тыл, и победители начали жестоко мстить побежденным, Булгаков, бывший белый офицер, вынужденный скрывать свое прошлое, вдруг публикует роман о Белой гвардии и, немного погодя, ставит его на сцене в Москве. С новой силой после «Дьяволиады» он открыто заявляет незаконной власти: я не с вами – я против вас! А в дневнике своем в те же дни пишет об арестах, расправах, и в конце концов сам прямо из Театра попадает на допрос в Большой дом… Не перестаю удивляться мужеству этого человека.
Смерть ходила вокруг него в Киеве, подстерегала на Кавказе, ждала в Москве, пока не добила его, лежачего, в Нащокинском переулке, на четвертом этаже.
– Меня травят, как никого и никогда не травили… Я поднадзорный, у которого только конвойных нет!
Сейчас трудно представить, как обреченно звучала в те годы кличка «контрреволюционер». Бей насмерть!.. Булгаков ходил с этим клеймом пятнадцать лет – до смерти. А недавно опубликованные протоколы допросов Ермолинского свидетельствуют, что даже мертвому писателю лубянцы отвели главную роль в очередном «заговоре контрреволюционеров».
Булгаков пощады не ждал, готов был к худшему исходу, а Елена Сергеевна все надеялась, мечтала: Сталин вмешается, Сталин нас спасет! Но временами и она смотрела правде в лицо: «Участь Миши мне ясна, он будет одинок и затравлен до конца своих дней».
Никак не удавалось им встретиться, поговорить. Бывая в Большом, Сталин обычно сидел рядом со сценой, в боковой ложе «А», случалось, Михаил Афанасьевич иной раз сиживал прямо напротив – в боковой ложе «Б», но когда ложа «А» была занята, ложа «Б», как правило, пустовала, а сверху над ложей «А» появлялись серьезные молодые люди в штатском и, опершись ладонью на барьер, внимательно всматривались в первые ряды партера, держа при этом правую руку в кармане пиджака. Так и не пришлось им встретиться, поговорить.
Странная штука судьба. В те дни, когда Булгаков, белый офицер, умирал в своей постели, Мейерхольд, провозгласивший в самом начале революции «Красный Октябрь в театре», проходил через конвейер пыток в Лубянской внутренней тюрьме НКВД.
Последний месяц тридцать девятого года «контрреволюционер» Булгаков провел в отдельной полосе кремлевского санатория «Барвиха». Такую услугу опальному писателю мог оказать лишь человек, облеченный большою властью. А на Лубянке, знай свое дело, продолжали собирать на писателя компромат. И который год держали наготове его «Дневник». Прав был Ермолинский: свершись тут чудо, вырвись Михаил Афанасьевич из лап смертельного недуга, от «своих» ему бы не уйти.
Наша охранка никак не могла простить Булгакову, что он умер, ни разу не отсидев. Отыгрались на приятеле его Сергее Ермолинском.
После долгих ночных допросов на Лубянке, несколько месяцев подряд Сергея Александровича держали, как важного преступника, в одиночной камере лефортовской тюрьмы. Академик Вавилов, обвиненный во вредительстве и шпионаже, находился в те же дни на общем режиме. И, похоже, арест Ермолинского был здесь воспринят как подготовка к большому делу с участием самого Булгакова, которого к тому времени уже не оказалось в живых. Во всяком случае, на первых же допросах следователь дознавался: «С писателем Булгаковым вы знакомы?» И. Ермолинский тихо поправлял: «С писателем Булгаковым до его смерти был хорошо знаком».
Из следственного дела обвиняемого Ермолинского С.А.
Протокол допроса от 13-14 декабря 1940 года
Вопрос: Ваша дружба с контрреволюционным писателем БУЛГАКОВЫМ явление не случайное, а есть результат ваших антисоветских взглядов?
Ответ: Антисоветских взглядов у меня не было, а о своей дружбе с БУЛГАКОВЫМ, если нужно, могу рассказать, в этой дружбе ничего антисоветского не было.
…………………………………………
Допрос 31 января 1941 года.
В.: Кто участвовал в проводившихся сборищах на квартире реакционного писателя БУЛГАКОВА?
О.: На сборищах на квартире писателя БУЛГАКОВА я не бывал, а заходя к нему вечерами, чаще всего встречал: (перечисляет фамилии известных художников и актеров).
………………………………………….
В.: Как часто проводились сборища на квартире БУЛГАКОВА указанных вами лиц?
О.: Встречи указанных лиц на квартире БУЛГАКОВА «сборищами» назвать не могу.
…………………………………………
Допрос 10 февраля 1941 года.
Допрос начат в 24 часа.
Допрос окончен в 2 часа.
В.: По какой линии шла ваша антисоветская деятельность?
О.: На этот вопрос я ответить не могу, так как антисоветской деятельностью не занимался.
В.: Расскажите о характере сборищ, происходивших на квартире БУЛГАКОВА.
О.: Сборищ на квартире БУЛГАКОВА не было, у него собирались гости…*
Следователь выбил Ермолинскому передний зуб, но подследственный продолжал давать ему уроки. «Я был хорошо оснащен», – вспоминал он позже. Дали ему три года ссылки с зачетом почти двух лет, проведенных в тюрьме – приговор по тем временам необычайно мягкий и объяснимый лишь твердостью его души и тем, что был он не главною фигурой задуманного дела.
– Вы не знаете, в чем ваше преступление?! – кричал ему вдогонку следователь. – В пропаганде антисоветского, контрреволюционного, так называемого писателя Булгакова, которого вовремя прибрала смерть!
Позвольте, как же так, генсек Фадеев, выполняя поручение Сталина, уверял смертельно больного писателя: «Выздоравливайте, теперь все будет по-другому… Мы пошлем вас в Италию…» А Сергей Ермолинский, арестованный всего полгода после кончины Михаила Афанасьевича, услышал от следователя НКВД, что только смерть спасла Булгакова от застенка. Уж не собирались ли лубянцы нарушить волю своего вождя?
О, нет – это вождь, послав Фадеева, играл перед умиравшим драматургом последний акт королевского спектакля.
Генсек Фадеев не случайно заговорил о поездке за рубеж. Мастер умирал с не утихающей надеждой перед смертью увидеть свет. Мысль о бегстве никогда его не оставляла. Едва женясь, он обещал Елена: «Ты совершишь со мной последний полет». И чуть позднее – еще уверенней и тверже: «Мы победим и взлетим!» Полет из плена стал их фантазией, химерой, все десять лет после того звонка Булгаков ждал, томился, писал вождю… И вот они взлетели и пролетели над башнями Москвы.
«Невидима и свободна!» – ликует Маргарита. Ожила, в романе сбылась его мечта.
* * *
Неодинаково сложились судьбы главных гонителей Булгакова. Председатель Главреперткома Осаф Литовский прожил долгую и вполне благополучную жизнь и в воспоминаниях своих «Так это было» убедительно показал, что до конца дней оставался тем, кем всегда был. На пятьдесят первом году инфаркт сразил Всеволода Вишневского, а Киршон, ставленник Ягоды, был казнен 36 лет от роду в тридцать восьмом году. Не лучше кончили и другие хулители «внутреннего иммигранта». Платон Керженцев, председатель Госкомитета по делам искусств, столь рьяно оберегавший театры от пьес Булгакова, ушел из жизни следом за драматургом, он был расстрелян в 1940-ом году. Год спустя покончил с собой Александр Афиногенов, постоянный недоброхот Булгакова в Художественном театре, было ему 37 лет. Время шло, и в 1950-ом году в номере Лефортовской тюрьмы умер пожилой литератор Исаак Нусинов, неустанно поносивший Булгакова в печати, в лагере погиб писатель Михаил Левидов, охотно поддержавший травлю автора «Дней Турбиных», домашние соглядатаи, переводчик Жуховицкий, журналист Добраницкий погибли еще в 1937-ом году.
Без злой иронии и без печали вспоминаю я этих людей, участь их определилась вне всякой связи с их противостоянием Булгакову, но что же делать, костер, раздутый ими, их же и спалил.
* * *
Когда Булгаков, вникая во все преддуэльные детали, работал над пьесой о Пушкине, Елена Сергеевна, всегда разделявшая его интересы, тоже глубоко вошла в эту тему. И дома у них в бесконечных разговорах день за днем прояснялась цепь событий, приведших к гибели поэта… Однажды мы долго говорили с ней о судьбе Пушкина, и я вдруг воскликнул: «Неужели она изменила ему?» Елена Сергеевна не сразу, внимательно посмотрев на меня, тихо сказала: «Да…» И в улыбке ее я прочел: «Боже, как он наивен!»
Но, думается, не так все это было. Устроенное Полетикой свидание Натальи Пушкиной с Дантесом, пожалуй, единственный случай, когда что-то могло произойти. Но не произошло! – вот в чем дело. Еще Анна Ахматова задумалась над обманчивой простотой этой цепочки: свидание – вызов – дуэль… Как все ожиданно и ясно! Даже слишком просто выглядит эта догадка теперь, когда мы точно знаем, что между свиданьем и дуэлью прошло без малого три месяца. Так что же там произошло?
Жорж Дантес – барону Геккерну, приемному отцу.
… Мы объяснились. Это было ужасно, но в чем-то мне стало легче. В этой женщине обычно находят мало ума, не знаю, любовь ли дает его, но невозможно вести себя с большим тактом, изяществом и умом, чем она проявила в этом разговоре. А ведь разговор был для нее нелегким. Да и не мог быть иным, ведь она отказывала человеку, который любит и который обожает ее – и только ради того, чтобы не нарушить свой долг. Она описала мне свое положение с такой непосредственностью, просила пощадить ее с такою наивностью, что я воистину был сражен и не мог найти ни единого слова в ответ.
Если бы ты знал, как она утешала меня, видя, что я задыхаюсь и в ужасном состоянии; и как она сказала: «Я люблю вас, как не любила никогда, но не просите большего, чем мое сердце, ибо все остальное мне не принадлежит… пощадите же меня и любите всегда так, как теперь, моя любовь будет вам наградой…»
Какой ценный, всеразъясняющий документ. От самого Дантеса мы, наконец, доподлинно узнали: как искренне и глубоко он не любил Наталью, сколь пылко не объяснялся ей в любви, ему не удалось склонить ее к интимным отношениям. Но сердце свое она не уберегла. А письмо Дантеса многое говорит о нем самом: «…будь мы одни, я пал бы к ее ногам и целовал их…» Бальные офицерики о любимых так не пишут**.
Объяснение это произошло между ними зимой 1836 года, когда Наталья Николаевна на шестом месяце донашивала четвертого ребенка Пушкина – дочь Наталью. И при этом, как уточнил Дантес, они были не одни.
Жена поэта осталась ему верна. Да и любовь ее к Дантесу была, я думаю, меньше всего похожа на то, что ныне называют сексом. Многие в Петербурге точили языки насчет увлечения красавицы Натальи, и сплетни эти, надо полагать, тревожили поэта, но главного он еще не знал, и до решительного разговора было далеко. Лишь в ноябре того же года, когда Пушкин получил конверт с дипломом магистра Ордена рогоносцев, наступил семейный кризис…
Однажды, вдалеке от дома, он в шутку спросил у жены в письме, а не наставила ли она ему рога? Но тут ему было не до шуток. Разговор был остр и откровенен и, защищаясь, Наталья Николаевна рассказала ему все. В доказательство она показала мужу любовные послания Дантеса. И Пушкин ей поверил: «Будь спокойна, ты ни в чем не виновата», – сказал он жене. Но не трудно понять, как глубоко ранило его признание Натальи. Ведь Дантес за полгода добился того, о чем он, Пушкин, мечтал все пять лет.
Дантесу он собирался предъявить особый счет. Жуковский, друзья, сам царь Николай удержали его от поединка в ноябре 1836 года, но мысль о дуэли с тех пор его не оставляла. Слишком большая тяжесть свалилась на его душу, и облегчить ее могла лишь кровь.
«Слезы Пушкина», – отметил Жуковский после одной беседы в ноябре того года. О чем плакал поэт? Анонимное письмо его не оскорбило, он сам сказал: «Если кто-нибудь сзади плюнет на мое платье – это дело моего камердинера, не мое…» Ухаживания Дантеса? Да он наблюдал их уж который месяц, с тревогой, но без слез. Так что же так ударило, стеснило его душу – и заставило открыть ее перед Жуковским?
Чужой человек вошел в их жизнь, нарушив таинство семейных отношений. Мысль эта была невыносима, сверлила мозг. Рушилась его семья. Как он пестовал ее, сколько вложил труда, забот и как старался угодить Наташе. Возьмите его письма, боги мои, боги, да там же каждая строка пропитана такой любовью, тоской – и страхом потерять ее, красавицу, его мадонну, мать его детей… И как он добивался ее любви – он, арап, урод, недостойный своей богини. И вот когда все сладилось, казалось, сбылась его мечта, когда уж трое юных Пушкиных шумят, живут в его квартире, четвертая с полгода как родилась, жена его вдруг признается, что любит другого человека… Приступы тоски и взрывы гнева, припадки бешенства и слезы, наконец, желанье смерти – все это результат его объяснений с женой, с его Наташей.
Оставим их, опустим эти три ужасных месяца – с ноября до января – когда вдвоем, муж и жена, не раз обдумав, обговорив, оплакав эту несчастную любовь Натальи, они оставались наедине друг с другом. Он все понимал и силу, всесокрушающую силу любви, ему ли было не знать.
Какое меткое, истинно цветаевское наблюдение: «…Пушкин, как мужчина, знавший многих женщин, не мог не знать Гончаровой больше, чем Гончарова, никогда еще не любившая».
* * *
Больше ста лет исследователи считали автора подметного письма главным виновником дуэли и стремились вычислить, пригвоздить его к позорному столбу. Но не анонимный пасквиль с дипломом рогоносца привел поэта на Черную речку, а украденная любовь. Письмо же сыграло роль триггера, затравки, не будь в ноябре того злобного навета, вызвавшего супругов на откровенный разговор, Пушкин, мучаясь, ревнуя, мог жить, так и не узнав всей правды до конца.
В самом деле, зачем Наталье, имевшей уже четырех детей от Пушкина и знавшей, что брак их нерасторжим по множеству причин, вдруг было сообщать супругу о своей любви к другому человеку? Нет, не такой была жена поэта. Еще в начале тридцать шестого года, вся во власти той любви, она сумела сохранить рассудок и, хорошо обдумав каждый шаг, решила остановить Дантеса. «Любите меня всегда так, как теперь…» И ни шагу дальше: «Моя любовь будет вам наградой». Но Дантесу шел 25-ый год, и не такой награды он добивался от Натальи.
В ноябре ей пришлось раскрыть свою тайну, и дело быстро шло к поединку. Барон и поручик были захвачены врасплох, дуэль никак не входила в их планы. Взвесив все варианты и возможные потери, они заключили, что без жертв на этот раз не обойтись. Выход они нашли без промедленья, барон отказывался от необычной связи с приемным сыном, а сын, скрепя сердце, принес в жертву самого себя. И объявил сестру Наталью предметом своей истинной любви. Двадцатисемилетняя Екатерина, давно и безнадежно влюбленная в Дантеса, не помня себя от счастья, тут же согласилась стать его женой. Игра сделана! — решил барон, несомненный архитектор этого альянса.
…В январе Дантес женился на Екатерине Гончаровой, и Пушкин видел, как жена его ревнует. Я думаю, те две январские недели, между венчанием Дантеса и гибельной дуэлью, были, наверно, самым мучительным и горьким из всего, что пережил он на своем веку. Мести, мести алкало его сердце. «Он был страшен!» – вспоминал Сологуб. И когда Наталья – по своей ли, по чужой ли воле – стала снова встречаться на балах с уже повенчанным Дантесом, оба они, Пушкин и его жена, поняли, что тут судьба, что этот человек стал между ними, и кто-то должен умереть. Ведь эта злосчастная любовь Натальи для Пушкина означала конец всем его надеждам. Вот о чем плакал, горевал он наедине с Жуковским. И с этими слезами, высохшими на морозе, он целил в грудь Дантеса в тот январский день.
* * *
Пушкинисты, как правило, осуждали петербургский высший свет, воспринявший женитьбу Дантеса на Екатерине Гончаровой как большую жертву. А что же это было в самом деле? Красавец кавалергард, на которого засматривались невесты княжеского рода, вдруг сватается к бесприданнице и вековуше, похожей, как пишет современник, на ручку от помела… Полагаю, все же это была жертва, но действовал он с расчетом, как жертвуют конем, чтобы защитить ферзя. Пушкин это понял и, отослав письмо Геккерну, сделал ответный ход.
После свадьбы Дантеса поэт еще раз убедился, что барон, карьерный дипломат, готов на большие жертвы, чтобы сохранить свой пост в столице. Но на этот раз Пушкин составил письмо в таких выражениях, что барону пришлось забеспокоиться о чести. Дантес послал вызов. Именно этого желал поэт.
* * *
Всю жизнь смерть Пушкина я ощущал, как личную потерю, катастрофу, удар судьбы – и проклинал Дантеса. Но разве виноват тот человек, что полюбил Наталью – и что она ответила на его любовь?
А Пушкин, как мог он смириться, почувствовав себя вдруг третьим лишним? С ноября тридцать шестого года он мечтал о мести, жаждал убить соперника, врага, друзья удержали его от дуэли. И Дантес сделал примирительный ход. Но вот сыграли его свадьбу с Катериной Гончаровой, молодоженам Пушкин тут же отказал от дома – казалось, все, конфликт исчерпан… Через две недели он шлет барону Геккерну на редкость оскорбительное письмо. Как только Пушкин опустил его в почтовый ящик, поединок стал неизбежен.
Что же случилось в эти две недели, что заставило его сделать этот внезапный шаг? Да ровным счетом ничего. Наталья Николаевна, как прежде, танцевала на балах с Дантесом, а муж ее стоял невдалеке… О чем он думал, мы никогда уж не узнаем, но стремленье драться, убить или быть убитым объясняет все. Дантес украл у него любовь Натальи… Пушкин понял, что, женившись на Катерине и внешне уладив дело, молодой соперник переиграл его и получил возможность встречаться, видеться с Натальей, теперь как родственник, уж точно навсегда. Так именно потому, что ничего не изменилось, ничего не произошло и впереди были одни мученья, он и хотел убить этого человека.
* * *
В те дни Пушкин благодарил царя за то, что он сделал на балу замечание Наталье, посоветовав ей вести себя осторожнее, скромнее. Для нас же важно, что Наталья рассказала мужу об этом крайне неприятном для придворной дамы инциденте. Значит, в самые кризисные дни доверие между супругами в известной мере сохранялось. Но что еще важнее: в те же дни, буквально накануне поединка, Наталья Николаевна, не глядя на тревогу мужа, продолжала открыто любезничать с Дантесом, чем и вызвала замечание Николая. Много за этот год накопилось в душе поэта, но если уж царь завел с Натальей разговор о сплетнях вокруг ее романа… Для Пушкина то был сигнал. Поблагоодарив царя, он на следующий день отослал письмо Геккерну.
О душевном состоянии Пушкина в те последние дни лучше всего говорит его реплика царю. Когда Николай в ответ на его благодарность за урок Наталье заметил: «Разве ты мог ожидать от меня иного?», поэт внятно отрезал: «Не только мог, государь, но, признаюсь, я и вас самих подозревал в ухаживании за моей женой». То была дерзость. Николаю никто не осмеливался так отвечать. Через три дня состоялась дуэль…
Что было в те дни на душе Натальи Гончаровой, гадать не стоит. Больше года при каждой встрече, в гостях ли, кружась ли с нею в туре контрданса, Дантес настойчиво и пылко говорил ей о своей любви, уверял, что обожает – и в конце концов уверил! И вдруг объявил о своем намереньи жениться на ее родной сестре.
То был удар, расчетливый и меткий, и держать этот удар пришлось ей молча, ни с кем своею болью не делясь. Преклоняюсь перед мужеством и волей Натальи Гончаровой. Целых два месяца, вплоть до свадьбы Дантеса и Екатерины, вся сдержанность и кротость, вся в себе, она разом распахнула душу настежь, так распахнула, что сам царь должен был ее остановить. Эти две последние недели – кульминация, зенит всей драмы – стали ее реваншем, торжеством. Жорж Дантес, как прежде, был у ее ног.
Не совладала с собой Наталья. Слишком сильным потрясеньем была для нее внезапная женитьба Дантеса на сестре, и она, ни о чем не заботясь и ничего не боясь, спасала свою любовь. Бессилен был Пушкин ее остановить.
Часто я спрашивал себя: почему Наталья пренебрегла его тоскою, болью, наконец, видя его ревность, гнев, почему не убоялась его и, наперекор судьбе, продолжала встречаться с молодым французом?
И отвечал я себе: знать, она знала свою власть над ним.
Какой коварный и ловкий ход сделал Дантес, стремясь женитьбой на Екатерине избежать угрозу поединка и тем же шагом покорить Наталью. Но он просчитался. Ценою жизни Пушкин разрушил его план.
Правила русской дуэли были несложны: между противниками – четырнадцать точно отмеренных шагов, на счет “три” каждый мог стрелять сразу или сделав два шага вперед.
Не сомневаюсь, Дантес в то утро только и думал, во всех деталях обсуждал с отцом предстоящий поединок: как стать?.. когда стрелять?.. И как остаться невредимым!
А Пушкин? Пушкин водил карандашом по книге Барри Корнуэлла, отмечая для Ишимовой, что переводить. А накануне, на балу у графини Разумовской, был весел, смеялся и смешил гостей… Так что же это, легкомыслие, беспечность, неужто дуэль с кавалергардом казалась ему преходящим пустяком? О нет, к этому дню он готовился три долгих месяца, и облегчение пришло от чувства приближавшейся развязки. Одного хотел Пушкин: убить Дантеса или погибнуть самому.
И вот они стоят последний раз друг перед другом, и секундант начал медленный отсчет… “Три!” Пушкин делает шаг вперед, устремляясь к цели – Дантес стреляет сразу. Лежа на снегу, Пушкин свой выстрел сделал – и в цель попал! Но поручик только пошатнулся.
Что случилось?! Почему пуля, пущенная с двенадцати шагов, застряла в пуговице на сюртуке Дантеса? Ведь пуговица та была обыкновенною костяшкой. Да в ней ли было дело?
Приговоренный к казни на эшафоте, лишь царской милостью остался жив Дантес. Но поэт погиб.
– Сам виноват, погорячился…
Сколько раз я слышал эту фразу! Нет, друзья мои, при горячем сердце ум его был на редкость трезв и хладен. Выбора Дантес ему не оставил.
* * *
Дантес подлец, но после того письма и он тоже был выбора лишен. В каждой строке и в каждом слове он слышал лишь: к барьеру!
Вина Дантеса не в том, что он убил поэта на поединке, а в том, что он довел его до поединка. На дуэли, когда оба смотрят смерти в глаза, нет великих и малых. Много лет позднее убийцу упрекнули: «Но ведь то был Пушкин!» – «А я Дантес», – ответил он.
Булгаков понял его лучше многих пушкинистов. Не трус, не фат, а молод, самолюбив и дерзок Дантес вошел в булгаковскую пьесу. Ни в коем разе не соглашался автор поставить против Пушкина пустышку, опереточного ловеласа. «Это унизит лишь погибшего поэта!» Дантес тревожил драматурга. Был он умен, красив?.. зол на язык, заносчив?.. «О нем нет данных ни у кого. Надо выдумать Дантеса!» Но такого, каким он в самом деле был. Как в пьесе о Мольере, Булгаков шел наощупь, без документов, подлинных свидетельств, шаг за шагом, штрих за штрихом пытался воссоздать и нрав, и облик неведомого человека. Одно он твердо знал: убийцей Пушкина не может быть бальный офицерик. Но не оправдания искал ему Булгаков, не возвышающих мотивов, а точных черт, житейской достоверности поступков.
Двое мужчин – и женщина между ними… В те годы много ли таких узлов было развязано бескровно? Конечно, прав был поэт, Дантес вторгся в его семью… Но постойте, постойте, а как же быть нам с автором сей пьесы, не он ли поступил примерно так же почти сто лет спустя? Уводя от Шиловского жену, мать двух его сыновей, Булгаков только и мог сказать: «Мы любим друг друга…»
Согласен, довод звучит совершенно неотразимо. Однако и Дантес испытывал к Наталье Николаевне совсем не мимолетное влеченье, около двух лет он следовал за ней как тень.
И так же как француз, Булгаков предлагал разгневанному мужу поединок… Так как же быть, каким мерилом измерить нам вину Дантеса и как все это совместить с историей булгаковской любви?
Нет здесь ни мерил, ни правил, а действует слепая сила. И Булгаков, уже познав ее неотразимость, вводит эту убийственную силу в свою пьесу: граф Строганов, слепой старик, советует Геккерну вызвать обидчика на дуэль. Не Дантес убил поэта: слепая смерть со своим кодексом дуэли убивает, и Строганов был символ этой смерти.
Думается, Булгаков потому так горячо отстаивал у Вересаева свое представление о Дантесе, что хорошо помнил себя на месте человека, полюбившего чужую жену.
* * *
А вахтанговцы так и не поставили булгаковскую пьесу, и вышла она в Художественном театре во время Отечественной войны, три года спустя после смерти Михаила Афанасьевича. Не было там Пушкина на сцене, и не сидел Булгаков в сумраке партера.
Комбриг Шиловскйй был старинного дворянского рода, и счастье жены он почитал выше своей любви. «Раз у Люси родилось серьезное и глубокое чувстве к другому человеку, – она поступила правильно, что не пожертвовала им… Мы расстаемся друзьями», – писал он родителям Елены Сергеевны в сентябре 1932 года. И все обошлось. А ведь могло быть иначе… Мы редко вспоминаем этого человека, а было так.
Осенью семнадцатого года в селе Савинки, тамбовском имении Шиловских, что в шестнадцати верстах от Лебедяни, встретились братья Евгений и Михаил. Офицеры только что распавшейся армии, раненые, награжденные, полные сил и полностью обескураженные, они в долгих спорах решали свою судьбу. За кем идти?.. Глухая пора, заброшенная деревня, судя по всему, к согласию они не пришли, Михаил, верный присяге, ушел к белым, и никто о нем больше не слыхал. Евгений, артиллерист и лейбгвардеец, стал красным командиром. И здесь, в XVI-ой армии Запфронта, под началом Тухачевского круто пошел вверх. Через год он уже начштаба… Замкомандарма… Командарм! И тут, молод, честолюбив, удачлив, он встретил Лену. Чем не пара?
Но не сразу все началось. Елене шел двадцать восьмой год, и была она замужем, предстоял развод. Впрочем, в те годы это было просто, гражданская война кончалась, и вскоре Шиловский с женой приехали в Москву»
Великолепное начало, и как прекрасно все у них пошло, стал он снова начальником большого штаба, на этот раз в столице, жил в центре города, преподавал в военной академии стратегию и оперативное искусство и, говорят, немецкий автор в книге о лучших стратегах мира назвал его имя сразу после Клаузевица и Мольтке. Наконец, Елена была с ним, и не было человека для него дороже – о чем еще мог мечтатъ этот сорокалетний генерал?
И вдруг приказом Ворошилова его увольняют с высокого поста в столичном гарнизоне, из трех ромбов в его петлицах снимают сразу два (хорошо, что голову не сняли), из комкоров он в одночасье пал в невысокий ранг комбрига, ждал ареста – словом, был в опале, и в довершение всех бед жена уходит от него к другому человеку, взяв с собою младшего сына….
«Он не сделал мне ничего худого», – говорила Елена Сергеевна об оставленном муже и, глядя на нее, я видел, что даже тридцать лет спустя ей тяжко вспоминать те дни.
Булгаков понимал, конечно, какую печальную роль отвела ему судьба в жизни Евгения Александровича Шиловского, и когда говорил он, шутя, расшалившемуся пасынку: «Ты – Немезида, Сергей!» – в шутке той была немалая доля осознанной вины.
* * *
Булгаков и Шиловский… Как странно сталкивала их судьба, еще в годы Гражданской войны, воюя на разных фронтах и ни разу не встретясь, они в смертельной схватке противостояли друг другу. Разночинец Булгаков был белым офицером, а родовитый князь Шиловский носил френч красного командира. И каждый свято верил в правоту своего дела. Двенадцатъ лет спустя, соперничая в личной драме, они опять враги.
Есть красивая легенда о том, как Елена Сергеевна, уйдя от генерала Шиловского к бедному драматургу, променяла спокойную, прекрасно налаженную жизнь на полную неизвестность. Так ли это?
В сентябре 1932-го года, когда Е.С. ушла к Булгакову, Шиловский, разжалованный и смещенный с поста начштаба, был в числе опальных командиров Московского военного округа, и будущее его было совсем неясно. Командарм Уборевич, к примеру, прямой его начальник, несколько лет спустя был расстрелян. Шиловский уцелел, но армейская карьера его с 1931-го года неизменно шла книзу и проходила в основном в стенах военных академий. И это, надо полагать, его спасло.
А Булгаков, что ж, Булгаков в те дни не так уж бедовал, в середине января того же тридцать второго года Сталин вернул на сцену МХАТа спектакль «Дни Турбиных», Михаил Афанасьевич воспрянул духом, работал он тогда помрежем на репетициях «Мертвых душ» по собственной своей инсценировке, порою в Театре возвращались к пьесе его о Мольере – словом, жизнь, хоть и могла быть лучше, по тем временам была совсем не так плоха. Шли гонорары со спектаклей в МХАТе, другие театры стали снова заключать с ним договоры, платить авансы, и Булгаков мог аккуратно вносить свой пай за квартиру в Нащокинском переулке…
Была любовь, что говорить, и жертвы большие были, не сомневаюсь, Елена Сергеевна ушла бы к нему будь он совершенно гол и нищ, но, к счастью для них обоих, все было иначе.
* * *
Сергей, младший сын, рассказывал: когда жили они с матерью летом 1938-го года на даче под Лебедянью, крестьяне из родового села Савинки по старинке величали Елену Сергеевну «наша княгинюшка».
* * *
Елена Сергеевна Булгакова не смогла получить специальное образование, молодость ее пала на первую мировую войну|и кровавую революцию, так что успела она кончить только гимназию в Риге. Но к своему гимназическому аттестату получила она основательное домашнее воспитание и добротные гены, и это сделало ее тем, чем она всегда хотела быть – заботливой хозяйкой дома и надежной женой.
С Шиловским у нее так и началось. «Ты знаешь, как я люблю Женей моих, что значит для меня мой малыш», – писала она сестре о муже и сыне. И тут же добавляла: «Но все-таки я чувствую, что такая тихая семейная жизнь совсем по мне». Муж красив, добр, умен, с ним ей хорошо, спокойно. «Ты знаешь, я страшно люблю Женю большого, он удивительный человек». И все же ей нужно что-то еще. «Мне хочется жизни, я не знаю, куда мне бежать…»
Дважды выходила она замуж и оба раза по любви. Первый муж Юрий Неелов, адъютант командарма, к моменту знакомства с Булгаковым совершенно выпал из ее памяти, но второй был рядом, с ним она жила безоблачно почти десять лет, растила двух сыновей, и вдруг… Что-то отделяло ее от этого рослого, красивого, благородного генштабиста с ясными, как у младенца, голубыми глазами.
Шиловский человек военный, друзья его и весь круг интересов определялись его профессией. Это был его мир. Елена в том мире не могла найти свое место. И она ушла, на двенадцатом году супружества с поразительной смелостью оборвала эту теплую, отлично налаженную жизнь.
Вспоминая то время, Елена Сергеевна говорила о риске, о полной неизвестности, ждавшей ее с новым мужем. И впрямь, немного мог ей предложить Булгаков. Незадолго до прихода Елены он был принят в Художественный театр на скромную должность ассистента режиссера, и даже жилья постоянного после одиннадцати лет в Москве у него не было. Но только с ним пришла к ней настоящая полнота жизни, с ним обрела она истинное свое призвание.
Вместе они прожили всего семь с небольшим лет. «Но зато каких лет!» – сказала мне Елена Сергеевна. И по голосу ее понял я, какая то была полнота.
* * *
Осмотрев Булгакова сразу после первого приступа недуга, профессор Вовси уверенно сказал Елене Сергеевне, что жить ему не больше двух-трех дней. Булгаков жил еще почти полгода, но то была не ошибка Вовси, склероз почек убивал в те годы быстро, то была заслуга Елены Сергеевны Булгаковой.
Нет сомнения, Елена Сергеевна ушла к Булгакову, повинуясь сильному чувству, но временами я спрашивал себя: только ли чувству? А ее убеждения, ее прошлое – взгляд на жизнь? Мы редко говорили на общие темы, но одной фразы ее – «Народ наш обманут» – было достаточно, чтобы понять, на чьей она стороне.
Дочь учителя и внучка священника, она, как Булгаков, вышла из семьи близко родственной Турбиным и, возможно, с годами в душе ее созрело осуждение Шиловского – потомственного дворянина, князя, изменившего присяге, сделавшего карьеру на службе у большевиков. В то же время Булгаков, добровольно вступивший в ряде Белой армии, был в ее глазах истинный патриот. Единомышленник.
Меньше всего я склонен искать причину семейного разлада Елены Сергеевны во внешних обстоятельствах – любовь, а не гражданское противостояние Шиловского и Булгакова решила ее выбор. Но близость взглядов, симпатия к человеку, жестоко на ее глазах пострадавшему за то, что первым осмелился честно рассказать о Белом сопротивлении, могли дать толчок, пробудить в ней интерес к опальному драматургу. Напомню, впервые Елена Сергеевна увидела Булгакова в фойе Художественного театра в момент триумфа, вскоре после шумной премьеры «Дней Турбиных» – и осталась к нему вполне равнодушна, три года спустя, в разгар травли, когда все его пьесы были сняты и запрещены, когда Булгаков, ошельмованный «белогвардеец», был на краю гибели, самоубийства, именно тогда началась и стала быстро набирать силу их любовь.
Но вот она осталась одна.
Лучше всех рассказал о Елене Сергеевне тех лет Александр Аскольдов, студентом филфака бывавший у нее в начале пятидесятых годов. Жила она тогда тихой вдовьей жизнью в узком кругу таких же незаметных вдов.
– Она была не очень-то простым человеком, – говорил Аскольдов, – и не совсем мягким. Она была достаточно жестким, цепким человеком… Была ли она красива? Нет. Но она очень умела себя сделать. Она вообще все умела сделать. Она могла из одной кильки приготовить обед, она могла, задрав юбку, натереть воском пол, могла перевести французский роман…
Елена Сергеевна перевела тогда книгу Андре Моруа о Жорж Занд, но Аскольдов уточнил: она не одна переводила, а с подругой. Частыми гостями у нее бывали Эся Леонидова, вдова великого актера МХАТа, и Анушка Вильямс, вдова художника из Большого, такие же одинокие, жившие памятью своих знаменитых мужей. «В этом доме бывало очень мало людей. Это был брошенный всеми дом, никому не нужный… Абсолютно забытый».
Десять лет спустя Елена Сергеевна принимала в том доме гостей со всего света.
* * *
Любовь Евгеньевна Белозерская, вторая жена Булгакова, как Шиловский, происходила из рода титулованных дворян. И девичью фамилию свою сберегла, во всех трех замужествах. Булгаков был ее последний муж и, разведясь с ним, она тем более никогда не пользовалась его именем. И вдруг, после смерти Елены Сергеевны, получаю от Любови Евгеньевны длинное письмо, подписанное: Белозерская-Булгакова… По этому поводу Ермолинский не упустил заметить: «Появилась еще одна вдова Булгакова».
Но если разобраться и вспомнить те первые годы, что провели они вместе, Белозерская, «славный парень Любочка», как называл ее Мака, муж, была действительно вдовой Булгакова самых удачливых, театральных его лет.
Потом наступили трудные годы. Булгаков был на грани самоубийства, когда ему позвонили из Кремля, и Любовь Евгеньевна была единственной свидетельницей того разговора.
– Я готовила что-то на кухне, Михаил Афанасьевич спал… Вдруг звонок, просят Булгакова. Я позвала его, а сама пошла обратно, но тут же слышу отчаянный голос М.А.: «Любаша!» И тихо: «Сейчас будет Сталин…» У нас отвод был, я взяла вторую трубку, жду… Немного погодя слышу приглушенный голос с акцентом: «Сталин читал ваше письмо… Сталин думает…» И так весь разговор, все время он говорил о себе в третьем лице…
Разговор этот теперь хорошо известен и не раз был использован с целью представить Сталина спасителем Булгакова. Белозерская, надо отдать ей справедливость, сразу поняла суть дела:
– Я привожу в таких случаях пример. Идет зимним переулком женщина. Ночь, мороз. Вдруг двое грабителей снимают с нее шубу, раздевают догола… И дают двугривенный на трамвай. Спасители они?.. Так и здесь. У Булгакова отняли все – его дело, имя, право писать, чтоб печататься – и взамен предложили должность в Театре рабочей молодежи, где он, кстати говоря, совсем не подошел и быстро уволился…
А потом… Потом Михаил Афанасьевич ушел от «славного парня Любочки».
Не везло Любаше Белозерской, решительно не везло, из Киева она бежала от большевиков с Виктором Финном, но где-то потеряла его по дороге в Крым. А тут ей повстречался московский журналист Василевский – Не-Буква, с ним она надеялась устроить свою судъбу. Но пришлось бежать ей дальше, к турецким берегам… Дон-Аминадо – был в эмиграции такой поэт – вспоминал, как, уходя из Крыма с врангелевской армией, он оказался на одном пароходе с Василевским, и тот по ходу плавания разводился со своею старой женой и женился на молодой. И молодой была Любовь Евгеньевна Белозерская. Одна жена устроилась на носу, другая ждала его на корме, и Василевский бегал с носа на корму, потом обратно.
Все-таки вышла за него Любаша. Через Балканы и Париж добрались они до Берлина, работали в эмигрантской газете «Накануне», вместе вернулись из эмиграции в Москву – и тут расстались. Снова неудача… С Булгаковым, надеялась она, все будет лучше. И опять ошиблась.
О себе она говорила редко, больше о нем.
– Булгакова кусали не только Орлинский и Киршон, люди ничтожные, пустые, наносили ему удары Маяковский, Бабель, Артем Веселый…
Могу добавить: Олеша, Яншин, Мейерхольд, Всеволод Иванов. Били лежачего драматурги Афиногенов и Вишневский, о цензорах, вроде Млечина и Литовского, говорить не стоит. Это был такой несложный и соблазнительный прием, разругав Булгакова, подчеркнуть свою преданность системе, что они просто не могли себе в нем отказать. Но вот что интересно: почти всех их система раздавила, а Булгаков, израненный и кровоточащий, устоял.
Умирая, он вспоминал Татьяну Лаппа, первую свою жену, хотел проститься, просить прощенья… «3а тебя меня Бог накажет», – сказал он ей когда-то. Но она жила тогда в Сибири и старалась о Булгакове забыть. А Любашу, жившую тут же, на Пироговке, в пяти трамвайных остановках, он не позвал.
…Подносили ей цветы, приглашали на премьеры, в глубокой старости, всех пережив и став, наконец, и впрямь единственной «вдовой Булгакова», обрела она покой и свою частицу света.
Как-то в начале нашего знакомства, разговаривая с ней поздно вечером по телефону, я оговорился, назвав ее по привычке Еленой Сергеевной… Она смолчала, но с тех пор все письма ко мне подписывала полностью: Любовь Евгеньевна Белозерская-Булгакова. Такой я ее и запомнил: твердой, приветливой, успевшей много передумать и пережить.
* * *
Велика сила слов. Говорят, португальский поэт Комоэнс утонул во время кораблекрушения потому, что крепко, держал в руках свои стихи. Так и Булгаков шел ко дну, себе ни в чем не изменяя.
Все мы кладем на его могилу цветы запоздалые.
Читая Булгакова, думая о поразительной судьбе его книг и недолгой его жизни, так несчастно и счастливо прожитой, я всегда возвращаюсь к простой мысли: жизнь – пустыня, полная миражей, и один только надежный оазис у человека: его призвание, его дело – его труд.
Был у нас Гамлет Щигровского уезда, была леди Макбет Мценского уезда, а Дон Кихот наш, родом из Киева, жил в Нащокинском переулке, в Москве, и звали его Михаил Афанасьевич. Там, в Нащокинском, написал он свою пьесу о безумном идальго, и родство их душ неоспоримо.
________________
* Публикация протоколов Г. Файмана.
** Письмо Дантеса нашла в парижском архиве его потомков итальянка Серена Витале.