Опубликовано в журнале СловоWord, номер 58, 2008
И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену, и привел ее к человеку.
И сказал человек: вот, это кость от костей моих и плоть от тюти моей; она будет называться женою: ибо взята от мужа.
Поэтому оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей; и будут одна плоть.
«Бытие», Гл.2, п.п.22-24
– Женька! Гальперин! Тебя в застенок требуют!
«Застенком» называли крохотный кабинет начальника отдела Михаила Борисовича Кладко, где большую часть площади занимал огромный, кроваво-красного цвета несгораемый шкаф, где, по преданию, прятали трупы замученных здесь сотрудников,
– Чего это он с утра пораньше? Да еще в понедельник. Дал бы сигарету выкурить…
– Не бойся, скажет.
– Здравствуйте, Михал Борисыч! Вызывали? Если вам отчет нужен, то еще не готов…
– С отчетом подождем. А ты завтра едешь в командировку. В Красносельск.
– Вот спасибо! Вы забыли, что я только в пятницу из Горловки приехал, еще отмыться толком не успел…
– Не забыл, Гальперин, помню. Но выхода нет. Уж если Шейн туда отправлена…
– Что-о-о?! Адка Шейн там? Да мы с ней живем, как кот с собакой… Ни дня без скандала. Что вы, не знаете? Не поеду, хоть стреляйте!
– Поедешь, никуда не денешься. Ничего, не покусаетесь. А может, там и вообще собачиться перестанете. Говорят, жизнь на необитаемом острове сближает. Заодно за ней присмотришь. Ты же знаешь, какая она…
Женя Гальперин знал. Ада недавно перенесла сильное обострение хронического ревмокардита, которым мучилась уже много лет. Скажи она: «Нет, не могу», и Михаил Борисович не посмел бы заставить ее. Слишком высокой была ответственность. Но Ада ничего не сказала, потому что положение отдела было отчаянным, нужно было срочно начинать работу над новым объектом, чтобы поправить финансовые дела. Лучше всего для этого подходила командировка, а послать было некого, ну некого, хоть застрелись… И в институте уже начали поговаривать о сокращении штатов в связи с недогрузкой отдела. Поэтому Кладко, лукавя с самим собой, решил: «Если она сама согласилась, значит, ничего страшного…» Решить-то решил, а на душе было неспокойно…
– Такие дела, Евгений Григорьевич. Забирай все бумаги, деньги в кассе, и с Богом. Твой автобус отправляется в 12 часов с Дарницкого автовокзала. Ада тебя встретит в Красносельске на остановке.
На следующий день Женька влез в обшарпанный «Икарус», который, дребезжа всеми сочленениями, повез старшего инженера Гальперина к месту назначения. Пока ехали по шоссе, было еще терпимо, но когда свернули на многострадальную «бетонку», то езда начала напоминать полет в самолете, попавшем в болтанку.
До Красносельска добрались только к 6-и часам. Женька сразу же увидел Шейн и невольно поморщился, хотя ничего лучшего и не ждал: такая себе курочка ряба, нахохленная, с острым носиком и тонкими губами. От холода лицо ее было синеватого цвета. Она куталась в пальто, привычно сутулясь.
– Целый час тебя жду, – ворчливо сказала Ада. – Продрогла вся…
– Летел к тебе, как на крыльях любви, но техника подвела, – со злостью ответил Гальперин. – Все претензии к ней. Ну, где гостиница? Далеко?
– Не очень. Пошли.
Минут через двадцать они подошли к неказистому двухэтажному дому с вывеской: «Красносельская начальная школа».
– Ты куда меня привел, Сусанин? – удивился Женя. – Я тебя о гостинице спрашивал… Начальную школу я когда-то окончил.
– Городская гостиница закрыта на капитальный ремонт. Там грибок. А «Гранд отель» к твоему приезду соорудить не успели. Скажи спасибо, что здесь устроили: занятия кончились, дети на каникулах, учителя в отпуске. Есть еще, правда, «Дом колхозника». Там номера-люксы по шестнадцать-двадцать человек, койка к койке. И пускают, кажется, только мужиков, которые на гужевом транспорте прибыли. Так лучше уж в школе…
Они поднялись на второй этаж и вошли в комнату с табличкой «Учительская».
– Ну, вот он, шалаш, в котором тот самый рай, если с милым, конечно.
В учительской стояло несколько столов, стульев, канцелярский шкаф, закрытый на висячий замок, и два дивана, на которых лежали солдатские грубошерстные одеяла в подозрительных пятнах и белье грязно-серого цвета.
Поймав его взгляд, Ада сказала:
– Постельными принадлежностями детдом поделился. – И ехидно добавила: – Китайской прачечной у них нет, купальных халатов и махровых полотенец тоже. Только вафельные, энного срока службы.
Но Женьку поразило другое:
– Мы что, вместе жить будем? У тебя, старуха, совсем крыша поехала?
– Не вместе, а в одном помещении. Разницу чувствуешь? А не нравится, предложи что-нибудь лучше. Ты же у нас гений, парадоксов друг. И чего всполошился? Я по ночам вампиром не работаю, и за свою драгоценную жизнь можешь не бояться. Ну, давай стулья составим, вроде ширмы, если ты такой застенчивый. А раздеваться в этой холодрыге нам особенно не придется.
– А почему здесь так холодно?
– Печное отопление. Топить некому. Ну, и погода, сам чувствуешь. А я вообще мерзлячка. Бывает, среди летней жары зябну. Сердце, сосуды ни к черту…
– Ладно, авось обойдется, перезимуем. А что ты по вечерам делаешь?
– Сижу, книжки читаю. Кстати, здесь книжная лавка хорошая. Можно такое купить, что у нас только у спекулянтов втридорога… А еще размышляю о смысле жизни…
– И много надумала? А почему в кино не ходишь? В театр оперы и балета? Или в местную филармонию? На вернисажи, наконец? Что, не интересуешься? Неужели успела одичать?
– Здесь есть клуб, по вечерам старые фильмы крутят. Но туда ходить не рекомендуется: каждый раз пьяные драки, а то и поножовщина. А незнакомого человека могут запросто изувечить… Просто так, для разнообразия. Не вступая в дискуссии…
– Ладно, к сведению принял. А как насчет ресторанов, баров или бистро?
– Это пожалуйста, «Чайной» называется. Завтра увидишь. А сейчас воду вскипятим, у меня кипятильник электрический, будем чай пить… Ты съестное из дому захватил? И у меня кое-что еще осталось. На ужин и завтрак хватит, а там посмотрим.
– Да-а-а, – уныло протянул Евгений. – Терем-теремок, кто в тереме живет? Ты – мышка-норушка, я – зайчик-побегайчик, лягушки-квакушки и другие мелкие звери, должно быть, ночью объявятся… Хорошо еще, если волк-зубами щелк не придет…
– Вполне возможный вариант… Ко мне уже один ломился. Хорошо, что его спугнул кто-то. С тобой будет спокойней. Все-таки мужчина в доме, хотя и старший инженер. Да ты садись, мужчина, не торчи посреди комнаты.
Женя плюхнулся на свой диван и сразу же вскочил, как ужаленный.
– Да тут же все пружины наружу! Что я им факир, на гвоздях спать?
– Вот и у меня то же самое, – вздохнула Ада. – Я когда спать ложусь, полчаса лавирую между этими железками, пока сравнительно безопасное место найду. А потом пошевелиться боюсь.
– Ну, погоди, вернемся домой, я устрою товарищу Кладко детский визг на лужайке.
– Ладно тебе… Он-то при чем… Побереги нервы, пригодятся. Давай лучше чаю попьем, может, согреемся. Сколько тебе сахара?
Они пили чай, стакан за стаканом, но без заметного успеха.
– Надо было захватить спальный мешок, так кто же знал… Не в турпоход же отправлялся…
– А у меня нет спального мешка, – отозвалась Ада и жалобно добавила: – Так боюсь простудиться… С моим-то ревмокардитом…
И тут Женьку осенила идея:
– Слушай, Адка, давай ляжем спать вместе!
Евгений Гальперин был человеком неожиданных решений. На работе он мог ошеломить всех своим, на первый взгляд, невероятным предложением, в котором, однако, вскоре находили рациональные ходы, частенько выводящие из тупика. В житейских проблемах иногда случалось то же самое. И даже я, считавшийся его ближайшим другом, и знал Женьку, как облупленного, всегда был готов к какому-нибудь ошеломляющему демаршу с его стороны или сногсшибательному предложению, вроде того, которое сейчас услышала Шейн. Впрочем, и я, и другие, кажется, давно привыкли к женькиным фокусам и многое прощали ему. Только не Ада, которая не оставляла без ответа ни одну его выходку или рискованную фразу. Так уж повелось с самого начала. Наверное, сперва пыталась обратить на себя внимание, а потом вошло в привычку. И, как говорили в нашем отделе, они представляли гремучую смесь, мину непредсказуемого действия. Но здесь, в этой кошмарной обстановке, в промозглом помещении, предложение Гальперина было не только разумным, но, кажется, единственным выходом из положения. Но Ада отреагировала на него по-своему;
– С ума сошел? Ты на что рассчитываешь? Обрадовался, что мы одни? Так я не…
– Идиотка! – перебил ее Евгений. – Нужно мне очень… Ну, не хочешь, так черт с тобой! Мерзни на здоровье. Ну, чего ты взбеленилась? Подумаешь, большое дело… Сама же говорила, что здесь много раздеваться не придется. Ты – в халате, колготках или что там у тебя… Да хоть в сапогах ложись! Я – в тренировочном костюме. Спинами прижмемся, двумя одеялами укроемся… У меня тормоза в порядке, не сомневайся. И не возникай, угомонись, пожалуйста.
Она угомонилась, не переставая, однако, ворчать и недовольно пожимать плечами. Но, в конце концов, они улеглись на диване, который казался пошире. Теперь в женькину спину упирались острые лопатки Ады. «Мало мне пружин снизу, так еще Шейниха со своим скелетом сзади», – сердито думал он, но вслух произнес совсем другое: – Ну, устроилась? Ничего страшного? Так перестань ерзать. Спи, давай.
Однако самому уснуть не удавалось. И он чувствовал, что Ада понемножку отогревается, и спина ее теряет скованность, и даже лопатки становятся не такими колючими, как вначале. И еще Женька чувствовал, что она тоже не спит. И не удивился, когда услышал:
– А ты был прав. Так значительно теплее…
– Так чего же тогда не спишь и меня будишь? – проворчал он. И не дождавшись ответа, неожиданно произнес: – А если повернешься ко мне передом, а к лесу задом, то будет еще теплее…
– Что я тебе – избушка на курьих ножках? – привычно возмутилась Ада, но сразу же осеклась и неуверенно спросила: – Ты уверен, что… будет… теплее?
– Вполне квалифицированно утверждаю. Я все же инженер-теплотехник. Только нужно будет сказать Кладко, чтобы оформил дополнительное задание нам обоим…
Теперь их командировочное существование приобрело новые краски и новый смысл. На второй план отступили и холод, и отсутствие полноценной пищи, и даже непрекращающиеся перебранки по работе, потому что предстояла ночь, искупающая все. А еще было нечто, подхлестывающее их нетерпение и несдержанность: ясное понимание, что не вечно им жить на необитаемом красносельском острове. Вот кончится командировка, причалит каравелла с парусами совсем не алого цвета и увезет их на Большую землю. А там всему и конец, потому что… Да мало ли, почему… Главным образом, потому, что кончится одиночество и все остальное, бросившее их друг к другу.
Ада особенно остро чувствовала это. Был у нее свято хранимый секрет: она любила Женьку Гальперина, что называется, с первого взгляда, с того самого дня, когда он появился в отделе. Любила безысходной и безнадежной любовью, поскольку трезво оценивала свои шансы: ну, кто она – невзрачная, болезненная да еще и не первой молодости, все же двадцать пять, а вокруг него постоянно крутился хоровод молоденьких красотулечек, на которых он, правда, особого внимания не обращал, снисходительно разрешая им ухаживать за собой и на что-то надеяться… И то, что произошло в Красносельске, было для Ады неожиданным, крохотным и бесконечно большим подарком судьбы, результатом невероятного везения, будто выигрыш в лотерее, на который не имеешь права, и его должны отобрать, но и за те несколько дней, что он принадлежал ей, спасибо, жаль только, что этих дней остается все меньше и меньше: вот уже пять, четыре, три, два, один… А что дальше? А дальше было вот что. Через два месяца после возвращения из Красносельска Ада отозвала Женьку в сторонку и сказала ему то, что миллионы женщин говорили мужчинам до нее и, видимо, будут говорить впредь:
– Женя, я беременна.
– Как это беременна? – опешил он, что тоже неоднократно случалось и будет случаться с мужчинами во всем свете, потому что они сразу глупеют, услышав такое.
– Как? Очень просто. Ты что, теплотехник, не помнишь нашу командировку и твои рацпредложения по части согревания? Быстро забыл, однако!
– Погоди, уймись… Ты уверена? Ты у врача была?
– Уверена. Женщинам для такого диагноза никакой врач не нужен. А к врачу я пойду месяца через три или четыре, не раньше.
– Почему?
– А кто же мне с моим сердцем разрешит рожать? Погонят на аборт, на искусственные роды, еще черт знает куда… Родных запугают, такое начнется… А я объявлюсь, когда уже поздно будет. Когда или рожать или, в крайнем случае, кесарево…
– Сумасшедшая баба! А если ты и впрямь загнешься при родах – что тогда? Да я сам твоим родителям скажу…
– Не смей. Узнают, начнут мне сцены устраивать, – уйду из дома, а рожать все равно буду. Ну, если что случится, значит, такая судьба. А повезет, рожу себе ребенка и выхожу, сколько сил хватит. А то зачем я живу: ни себе, ни людям… Говорят, роды полная перестройка организма. Может, и я перестроюсь, здоровее стану. А ты-то чего всполошился, о моем здоровье беспокоиться начал? В Красносельске беспокоиться нужно было… Тебе же начальник отдела поручил! Но ты не бойся: у меня к тебе никаких претензий нет, наоборот, могу спасибо сказать. Все же старался, как мог, свои драгоценные калории тратил… И в партком заявление писать не стану, и в суд на алименты не подам. Так что живи спокойно.
– Зачем же тогда мне это рассказала? – разозлился Евгений.
– А как иначе? Ты все же в некоторой степени причастен. Или хотел бы в полном неведении остаться? Как та птичка божья, что не знает ни заботы, ни труда? А потом еще из любознательности людей расспрашивать, от кого у меня ребенок, кто на такую кикимору позарился… Так лучше я тебе сама скажу. Достовернее. Все, хватит об этом, надоело. Прости, небесное созданье, что я нарушила твой покой… И катись от меня куда подальше…
Через несколько дней после этого разговора ко мне пришел Женька. Я удивился, потом что было уже поздновато для визитов, но еще больше поразило меня его посеревшее лицо с ввалившимися щеками и затравленно глядящими глазами.
– Твоя Галка дома?
– Нет, она на работе, в своей компьютерной сидит. У нее сегодня вторая смена.
– Тем лучше. Будет интересный разговор. Выпить у тебя есть? Я наскоро нарезал сыр и колбасу и разлил водку по рюмкам.
– Ну, будем здоровы!
Он хотел вылить одним глотком, но поперхнулся и долго откашливался, вытирая слезы.
– Ничего в глотку не лезет. И в голову тоже. И вообще никуда. И не знаю, что делать.
И он рассказал мне все, начиная с командировки в Красносельск и кончая недавним разговором с Адой.
– Понимаешь, не люблю я ее. И не нравится она мне даже, ни как женщина, ни как угодно. Я себя уговаривал, что она умная, добрая, в литературе и музыке хорошо разбирается и вообще, ну, пусть психованная немного и красавица только по фамилии, а в общем, ничего, есть и похуже, да и я не большой подарок – а все равно, ну, ни в какую… Если хочешь знать, с Адкой и в постели мало радости, потому что вдруг у нее сердцебиение начинается, боли какие-то, спазмы, отдышка… И таблетки она глотает, и капли пьет… А я при сем присутствую в качестве сиделки…
– Сиделки… лежалки… стоялки, – не удержался я. – Так зачем тебе это нужно было?
– Зачем, зачем… Легко здесь вопросы задавать. А там, в Красносельске этом проклятом… И вообще, если бы я был таким умным ДО, как моя теща ПОСЛЕ…
– Вот заодно у тебя и теща появится, хоть «после», а что-нибудь умное посоветует. Может, впредь пригодится!
– Шутник ты, однако… Весело тебе… А мне не до шуток. Потому что знаю, не будет у нас с Адкой жизни. Если сразу так начинать, да еще при наших-то характерах…
– Ну, так не морочь себе голову. Ты же ей ничего не обещал. Даже не особенно уговаривал, судя по твоим словам. И не девочка она, о последствиях могла бы и сама подумать. И тогда, и даже теперь. Так какой с тебя спрос? Мужик – он и есть мужик. Да что она у тебя первая? Другие же как-то выкручивались…
– Вот именно, другие выкручивались. Только не Адка: эта не станет выкручиваться. Хоть помрет, а рожать будет. И переспорить ее невозможно. Она же упрямее, чем я, представляешь? На меня, конечно, сотрудники пальцами будут показывать, они-то быстро вычислят, что к чему. Вот он, мол, злодей и всему виновник. Ну, мне на них наплевать. А все равно, кому это нужно… На работе-то…
– Так поменяй работу.
– С работы уйти легко. Да не в работе дело… Он долго молчал, а потом попросил:
– Налей еще. – И продолжал: – У меня отец на фронте погиб в 42-м. Не знаю, как он воевал, какие подвиги совершил, может, вовсе никаких. Но все равно, он для меня герой, победитель, настоящий мужчина, отец, одним словом… И клянусь тебе, чтобы с ним сегодня хоть один день провести, я бы год жизни отдал. Но тогда война была. А родится мой ребенок и когда-нибудь обязательно спросит: «Где мой папа?» Что Адка ответит: «На войне погиб»? – так нет никакой войны… И врать она не станет: «А вот он идет папаша твой, живой, здоровый. Можешь с ним пообщаться, годом жизни не жертвуя. Только захочет ли этот подонок с тобой разговаривать, – большой вопрос…» И еще одно: ты же знаешь, какое у нее здоровье… Если вдруг что-то, упаси Бог, случится, а ее старики сами на ладан дышат, – что тогда? А тогда моему ребенку одна дорога: в детский дом, на казенный кошт. Значит, я даже звания «подонок» не заслуживаю… Получается, нужно жениться без всяких… А я не могу, душа не принимает. И что делать, не знаю. Хоть в петлю полезай…
– Слушай, Женька… Выбор у тебя не большой: одно из двух. Если сам выбрать не можешь, давай монетку подбросим. Уж как судьба решит: «орел» выпадет – твоя победа, а «решка»…
– Кретин! Дегенерат недоделанный! – заорал мой друг. – Какая тут может быть победа?! Чья?! Тут и вничью сыграть невозможно. Тут может быть только обоюдное поражение. И еще хорошо, если только по очкам, а не нокаутом. Понял?!
И, не попрощавшись, выскочил за дверь.
А спустя неделю, в самом конце рабочего дня, когда они вдвоем остались в комнате, Женька высокопарно произнес:
– Мадмуазель Шейн, соблаговолите завтра захватить паспорт, подтверждающий ваше совершеннолетие.
– Зачем?
– В загс пойдем сочетаться, как в «Двенадцати стульях» сказано. Будем родоначальниками нового микрочеловечества, вроде библейских героев, так сказать, Адамом и Евой ХХ-го века…
– Это я, что ли, буду Евой? – подозрительно спросила Шейн.
– Наоборот, будешь Адамом. Согласно имени: «Ада» плюс «м». А я буду Евой. Потому что «Евгений» минус «гений» за ненадобностью, плюс «а». В итоге: Адам и Ева. Вот такой ребус, шиворот-навыворот, конечно, так у нас вообще все так…
Он откровенно ерничал, чтобы скрыть то, что творилось у него в душе. Но Аде это фиглярство не понравилось, и она спросила:
– Значит, ты решил меня осчастливить? Ну, спасибо: твоя доброта равна твоей красоте. А меня спросить не надо? Вдруг я не согласна?
Глаза Женьки зло сузились, и он сквозь зубы процедил:
– Была бы честь предложена. Только учти, второго предложения не будет. И двадцать четыре часа тебе на размышление. До завтра… – И через плечо бросил: – Паспорт не забудь.
И ушел. А «мадмуазель Шейн», оставшись одна, держалась целую минуту, пока не затихли его шаги, будто кто-то в коридоре гвозди заколачивал. А потом упала грудью на столешницу и безутешно, горько заплакала. Ада понимала, что сказанное не было признанием в любви или нормальным предложением вступить в брак, пусть даже по расчету. Этому и названия придумать невозможно. И не случайно согласия ее не спросили, потому что оно никому не нужно. И откажись она, никто бы не опечалился. Скорее всего, совсем наоборот. Как он сказал: «Была бы честь предложена…» Какая там честь… Ей бросили кость, как подыхающей от голода собаке, и она вынуждена принять эту подачку, поскольку выбора у нее нет. Во-первых, Ада все также любила Евгения, хоть он после Красносельска на нее внимания не обращал. Отчитались о командировке и забыли… Вернее, забыл он, а она до сих пор млела, вспоминая прикосновения к своему телу женькиных жестких рук, которые он просовывал под семь ее одежек, не снимаемых в холодные красносельские ночи. И теперь за возможность жить рядом с ним, видеть и слышать его каждый день, дышать воздухом их общего дома, варить ему обед, штопать носки, да мало ли что – за это она была готова стать кем угодно, даже подобранной из жалости собакой. А потом, когда появится ребенок, их общая плоть и кровь, тогда, возможно, Женька и к ней подобреет и начнет относиться иначе. Ведь он поймет, не может не понять, что она жизнью рисковала, чтобы подарить ему сына или дочку… Пусть не полюбит по-настоящему, но все равно станет добрее и внимательнее… Ей и этого достаточно. А Женя – ведь он хороший человек, и поэтому должен все оценить, только нельзя сразу сделаться другим, но ничего, у них вся жизнь впереди… А если… А если ему такой «подарок» вовсе ни к чему, что тогда? Но об этом даже не хотелось думать.
А во-вторых, ребенок. Или даже во-первых. Ада не хуже Евгения понимала, что их ребенок в любой момент, не исключено, что даже при рождении, может остаться без матери. Так пусть его вырастит отец. А то, что Женька сделает это, в его надежности и чувстве долга, при всей взбалмошности и внешней несерьезности, она не сомневалась ни на минуту.
Поэтому, придя домой, Ада первым делом положила в сумочку паспорт, а потом несколько раз заглядывала в нее, чтобы убедиться: нет, не забыла, ага, вот он… И перед уходом на работу проверила еще раз и, севши за свой стол, на котором так горько плакала накануне, уже не открывая сумочку, через тонкую кожу нащупала твердую обложку и успокоилась окончательно. По крайней мере, хоть с этим порядок…
Перед обеденным перерывом к ней подошел Евгений:
– Ну, вздрогнули и вперед. С шефом я договорился.
Ада встала и, чувствуя, как колотится сердце и подкашиваются ноги, засеменила за Гальпериным.
…Во Дворце бракосочетаний Евгений и Ада долго и нудно заполняли кучу разных анкет и бланков, после чего уже в качестве жениха и невесты получили талоны в Салон для новобрачных, а также памятную открытку с указанием месяца, числа и часа, когда нужно явиться со свидетелями…
Когда они очутились на улице, жених уныло сказал:
– Еще хорошо, что не написали: «В случае неявки будете доставлены принудительно». Ну, ничего, переживем. И вообще, снявши голову, по волосам не плачут.
– А ты о своей драгоценной голове беспокоишься? неожиданно взбеленилась невеста. Так можешь ее поберечь. Еще не поздно все переиграть!
– Слушай, не заводи меня, я и так заведенный-перезаведенный, – зашипел Женька, но вдруг резко сменил тон: – Ты не обижайся, ладно? У меня после всех этих хождений по мукам голова кругом идет. Не с ссоры же нам начинать… Еще будет время поругаться. Ты домой? Я тебя провожу.
И они пошли к ее дому, ни разу не поругались, кажется, впервые в жизни. И даже под руку. А как иначе? Все же жених и невеста…
В назначенный день во Дворец бракосочетаний прибыли всего четыре человека: Евгений Гальперин с Адой Шейн и мы с женой в качестве свидетелей. То, что там произошло, трудно было назвать торжественным, свадебным обрядом или праздником в честь создания новой семьи. Это было рутинная регистрация гражданского состояния под двусмысленным названием «брак». Мы стояли, как защитники в современном футболе: Женька с Адкой в центре и впереди, а мы с Галкой – по бокам и чуть сзади. Моя жена держала букет цветов, купленный около Дворца, а я – спортивную сумку, которую сунул мне Женька. И в помине не было колец, фаты и прочих свадебных причиндалов. Адка, конечно, постаралась одеться понаряднее, хоть ее платье по цвету и фасону никак не соответствовало происходящему ритуалу, зато Женька был в ковбойке с закатанными рукавами и потертых джинсах польского производства. И он нетерпеливо переминался с ноги на ногу, слушая толстую функционершу с красной шелковой лентой через плечо. А функционерша что-то бубнила и бубнила об ответственности и долге, причем, не только вступающих в брак, но и свидетелей. Изредка она кидала недовольные взгляды на странную пару, стоящую перед ней, и делала замечания:
– Жених, да перестаньте же ерзать и смотреть по сторонам! Жених, вытащите, пожалуйста, руку из кармана! Ведите себя подобающе! Ну, куда это годится… Вы же на собственном бракосочетании…
Наконец, она торжественно произнесла:
– Дорогие Евгений и Ада! Именем (не помню, чего) объявляю вас мужем и женой! А теперь поздравьте друг друга.
Женька церемонно шаркнул ножкой в ботинке, видавшем виды, с чувством пожал Аде руку и сказал:
– Согласно полученным указаниям, поздравляю вас, мадмуазель… пардон, мадам … э-э-э… Гальперин, со вступлением в законный брак!
– Да вы хоть поцелуйтесь! – не выдержала функционерша.
– А мы уже раньше нацеловались. Можно сказать, навсегда. На всю оставшуюся жизнь хватит. Еще вопросы есть? Нет? Тогда что дальше? Где подписать, чтобы уже не открутиться?
Подписав, не читая, какие-то бумажки, наша четверка пробкой выскочила из Дворца и с наслаждением вдохнула насыщенный бензином и выхлопными газами воздух.
– Ф-ф-фу! Отмаялись! – произнес Женька. – Теперь вы, свидетели, за нас отвечаете. Вот отчебучим что-нибудь, будет вам на орехи! Значит, так… Ты, Адка, забирай паспорта и прочую документацию, топай домой и собирай свои бебехи, а я вечером заеду и перевезу тебя по новому месту жительства. Будешь теперь до работы корову доить, кабанчика откармливать, за птицей опять же присмотреть нужно… А для чего еще сноху в дом берут? Все, все, бегу, я в бассейн опаздываю.
Он выхватил у меня свою спортивную сумку и бросился к подъезжающему троллейбусу. И уже на ходу крикнул:
– Потом выпьем, конечно, отметим такое дело! Дайте только очухаться немного… Пока не втянешься, всегда трудно… Говорят, с пятого раза пойдет намного легче.
А новоиспеченная «мадмуазель, пардон, мадам Гальперин» стояла с таким счастливым лицом, что на нее было неловко смотреть. Чтобы там ни было и как-то еще будет, но она добилась того, о чем недавно и мечтать не смела, и теперь, на радостях, готова была даже доить корову на восьмом этаже железобетонной «высотки» в самом центре города, где проживал Женя со своей мамой, Симой Матвеевной.
А несколько месяцев спустя акушеры пришли в ужас, ознакомившись с историей болезни Ады, которая, наконец, удосужилась показаться им. Они немедленно связались с лечащим врачом и кардиологическим центром, где их новая пациентка состояла на учете под старой фамилией «Шейн». Там долго не могли понять, о ком идет речь, а когда разобрались, то ахнули: «Самоубийца! Говорите, абортироваться поздно? Ну, тогда готовьтесь к любому исходу…» Принимая Аду в роддом, врачи честно предупредили Евгения:
– Товарищ Гальперин, случай тяжелый… А мы, к сожалению, не боги. Так если что, кого спасать: мать или ребенка?
– Никаких «или»! – заорал побагровевший Женька. – Спасайте обоих! А иначе вам на этой земле места не будет.
Врачи послушно кивнули головой. Таких бессмысленных угроз они наслушались достаточно и знали, что споры и объяснения бесполезны. В крайнем случае, принимать решение все равно придется им, а каким оно будет, покажут роды. И, возможно, придется кем-то пожертвовать, потому что самое страшное – потерять обоих. И они добросовестно приготовились к трудной работе и, когда настало время, собрали лучшие силы, включая бригаду реаниматоров, которой, возможно, придется ой как потрудиться… И вот, в начале марта, примерно в 10 часов, на работу позвонил Евгений и, сказав только одно слово: «Началось…», бросил трубку. И, натягивая на ходу плащи и куртки, весь отдел кинулся к родильному отделению «Охмадета». И там проторчали Бог знает сколько времени, почти не разговаривая, потому что не хватало сил и нервы были натянуты до предела. Мы кожей чувствовали, что, где-то там, может быть, за окнами третьего этажа именно в эти минуты происходит житейское, заурядное, но от этого не менее потрясающее, возможно, роковое таинство: начинается одна жизнь или гибнет другая, или то и другое вместе, но во всех случаях жизнь от смерти отделяет неощутимо короткий промежуток…
Уже смеркалось, когда из дверей вышел позеленевший Женька. Он окинул всех безумным взглядом и сказал:
– Девочка. (Он еще не привык к слову «дочка».) Почти три кило… Врачи говорят, обе выживут. Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить…
А потом бессильно опустился на каменные ступени и жалобно попросил:
– Ребята, раскурите мне сигарету. А то у меня руки трясутся…
И мы тоже сказали: «Тьфу, тьфу…» и протянули ему сразу три дымящиеся сигареты…
Слава Богу, сглаза не случилось. И через две недели в дверях отделения появилась сопровождаемая мужем и родственниками Адка, страшная, как смерть, но с блаженной улыбкой, потому что несла в руках крошечную Елену Евгеньевну Гальперин. Имя ребенка в мужском и женском варианте было выбрано заранее. Вернее, никаких «выборов» не было. Просто Женька категорически сказал: «Мальчик Алешка, девочка Ленка. Можете жаловаться».
Роды не принесли положительной перестройки организма, на которую так надеялась Ада. Наоборот, приступы участились, особенно в первое время. Но, в конце концов, все относительно стабилизировалось. И спустя год с небольшим, Ада вышла на работу. И вообще, семья Гальперин начала как бы новый отсчет времени.
Странная это была семья. Будто не хватало в ней какого-то особого фермента или гормона, или витамина, или еще черт знает чего, чтобы семья стала нормальной, заурядной семьей, каких на дюжину двенадцать.
Дочка понравилась Женьке с первого взгляда, может быть, потому что она была удивительно похожа на него. «Ну, Женькина копия! Будто он ее без меня сделал», – ворчала Ада, однако радовалась этому не меньше мужа. Она знала, что мужчины любят видеть в своих детях собственное подобие и даже гордятся этим. И, может быть, именно поэтому Евгений стойко и на удивление спокойно переносил все бытовые неудобства, связанные с появлением в доме грудного ребенка. Однако ему и в голову не приходило возиться с маленькой Леночкой, или Лесей, как он ее называл, вставать по ночам наравне с Адой, купать девочку или гулять с ней. Зато, если нужно было достать импортную коляску, меховой комбинизончик или попасть на прием к какому-нибудь светилу педиатрии, он мог поставить на ноги полгорода, пока не добивался своего. А когда Ада попала в больницу с перитонитом и пробыла там три недели, Женька вырвал с боем отпуск за свой счет и взвалил на себя заботы о Лесе, практически отстранив от этого бабушку Симу. И в круговерти хлопот, волнений и недосыпаний он по-настоящему понял и почувствовал, как он любит свою дочь, как она дорога ему. Но все же иногда душу Евгения непроизвольно пронизывало мгновенное и острое, как удар тока, чувство недоброжелательности к ребенку, который еще до рождения принес своему отцу столько тяжелых минут и лишил его каких-то надежд… А когда Ада вернулась домой, он дал жене еще неделю, чтобы она пришла в себя окончательно, и сказал:
– Все. Принимай дела. С меня хватит… А Кладко вообще стучит головой о собственный сейф. И все пошло-поехало по-прежнему.
«По-прежнему» означало, что непостижимые отношения, которые с самого начала сложились у Женьки с Адой, вернулись на круги своя… Он, как и раньше, не ссорился и не ругался с женой, но умудрялся постоянно демонстрировать, что она – как бы случайный человек в его доме, будто вселившийся по уплотнению, или, в крайнем случае, нянька при его дочке, оказывающая к тому же бесплатные услуги днем и ночью… И вообще, их совместная жизнь – вынужденное сосуществование, вроде как в Красносельске, и даже без производственных или хозяйственных целей, поскольку коровы и прочей живности они так и не завели.
Женька не отказался ни от одной холостяцкой привычки. По субботам с утра он уходил в какие-то «ближние» туристские походы с ночевкой в палатках и возвращался в воскресение, поздним вечером, сбрасывал в передней тяжелый рюкзак, намокшую штормовку и грязные сапоги и уходил в ванную, оставляя заботам жены свою одежду и обувь… В отпуск он отправлялся всегда со своей компанией куда-нибудь подальше; в Карпаты, Карелию или на Алтай. Однажды Ада робко попросила взять ее с собой, но он, даже не повернувшись, небрежно сказал:
– Хочешь домой в цинковом ящике вернуться? Так в мои планы дополнительные заботы по транспортировке жмуриков не входят.
Но когда Женя увлекся подводным плаванием, то всегда брал с собой на летние сборы жену и дочку – пусть проведут лето у теплового моря, причем, за символическую плату, как сборники-аквалангисты. Аду, конечно, к аквалангам близко не подпускали, и свое присутствие в лагере она оправдывала в качестве стряпухи, прачки и посудомойки. И хотя она вкалывала во время такого отпуска с утра до вечера, была счастлива, потому что в условиях лагерного малолюдья у них с Женькой проклевывались теплота и душевность, которые были в Красносельске. И появлялась робкая надежда, что, может, оно сохранятся и впредь. Хотя она и сама в это не очень верила: печальный опыт на этот счет у нее уже был. И действительно, после возвращения в город, и теплота, и душевность исчезали бесследно, будто растворялись в городском смоге.
Шила в мешке не утаишь, и все замечали, например, что, появляясь вместе на чьем-то дне рождения, новоселье или каком-нибудь празднике, они держались, как малознакомые люди, сидели поодаль и не принимали участия в общих разговорах. Впрочем, однажды, когда обсуждалось не совсем обычное женское имя «Туся», Ада объяснила:
– Это сокращенное от имени Виктория или Маргарита. Маргарита-Рита-Ритуся-Туся… Вроде, как Ада- Адуся-Дуся…
– А что, кто-то говорит «Адуся»? – вмешался Женька, спокойно наблюдая, как у нее задрожали губы.
– Как Адка терпит такое отношение? – возмущалась моя жена. – Да я бы на край света сбежала!
– Хорошо, если есть такой край… А где он? Куда ей бежать? К своим родителям, что ли? Так у них перманентная вражда, черт его знает, почему. Характер у нашей Адочки тоже тот еще. Вот если бы им с Женькой вдвоем на край света сбежать да там и остаться, то, может, и нашли бы общий язык, притерлись бы как-то друг к другу. А в условиях большого города у них полная несовместимость.
И было нетрудно догадаться, что демонстративное безразличие мужа оставляет болезненный след в ее душе, и, при всей привязанности к Женьке, понемногу накапливается что-то скверное, и его количество может в любой момент перейти в качество, а вот какое – неизвестно… А может, и обойдется, кто его знает… Чужая душа – потемки, знаете ли, да и своя, бывает, тоже…
А молоденькие красотулечки, по-прежнему окружавшие Гальперина, кажется, считали его женитьбу чистым недоразумением, Аду они откровенно игнорировали и делали вид, что сохраняют на Женьку все права и надеются на их осуществление. По словам моей Гали, от развала семью Гальпериных спасало только то, что те девицы ждали, когда он бросит Аду и женится на них, причем на всех сразу, а поскольку в нашем цивилизованном обществе сделать это сложно, то не могут договориться об очередности и мешают друг другу…
Между тем, время шло. Леночка уже училась в школе, успешно переходя из класса в класс. Ада болела то реже, то чаще, и врачи «Скорой помощи» были нередкими гостями в их доме. Евгений аккуратно ходил в туристские походы, добираясь аж до Камчатки и Сахалина, и по-прежнему увлекался подводным плаваньем, теперь преимущественно в Белом и других северных морях, и поэтому Аду и дочку с собой уже не брал… Но сам как-то сник, будто с чем-то смирился и перестал надеяться на перемены. И наверное, чтобы поменять обстановку и как-то встряхнуться, перешел в научно-исследовательский институт, где основательно потерял в зарплате, но зато начал успешно работать над диссертацией. Теперь младший научный сотрудник и аспирант-заочник Гальперин месяцами сидел на строительстве какой-то гидроэлектростанции и проводил там сложные эксперименты с бетонными смесями особого состава. Мы виделись редко и общались, главным образом, по телефону. Однако и он, и я телефонных разговоров не любили и поэтому ограничивались поздравлениями по случаю праздников. А ходить к ним в гости не хотелось, потому что моя Галя начинала физически задыхаться в атмосфере их дома и возвращалась такой наэлектризованной, что к ней было страшно прикоснуться.
Но однажды мы с Женькой случайно встретились в городе и уж пообщались всласть, включая посещение ресторана. Он азартно рассказывал о своих исследованиях, как приходится своими руками готовить опытные образцы бетонных смесей, бороться с бюрократами и ретроградами, отстаивая свои идеи, зато такие результаты получились, что даже отпетые скептики ахнули, а все равно, внедрять – так легче, кажется, слона на плечи взвалить… А с диссертацией все в полном порядке, через полгода защита, и больших проблем, видимо, не будет…
– А с Адой как живешь?
– А я не живу. Я борюсь за выживание. И она тоже. У нас естественный отбор какой-то, просто по Дарвину… Скорее даже неестественный. – Он помолчал, а потом с отчаянием в голосе добавил: – Ты не представляешь, какой у нее характер, а упрямство у нее, как…
– Я знаю. Мы с ней сколько лет вместе работаем… Насмотрелся.
– Ничего ты не знаешь. Работать вместе – не считается. Ты с ней поживи… К тому же, у нее это прогрессирует, как я не знаю, что… И упрямство какое-то глупое: ведь сама понимает, что не права, что, в первую очередь, себе вредит, но с места ее не сдвинешь. Вот курить начала, сигарету от сигареты прикуривает, с ее-то сердцем… Я и то бросил, когда дочка родилась, так Адка принялась! Я и уговаривал, и орал на нее, и Леську просил пожалеть, если себя не жалко – и ни в какую! Ну, не бить же ее, хоть и следовало бы! А, чего там… Много говорить, да нечего слушать… Мне иногда кажется, что она из кожи лезет вон, чтобы мне назло сделать. Будто со мной какие-то счеты сводит.
– Какие там счеты! Фантазируешь ты все, проблемы изобретаешь. В каждой семье иногда случается… Думаешь, мы с Галкой не ссоримся? Еще как ссоримся, а потом миримся. И уже десять лет вместе живем…
– Может, и так, если семья нормальная: там покричат, посуду побьют, выяснят отношения, помирятся, да и успокоятся. У нас все иначе, все про себя, молча. Потому что ее, видишь ли, нервировать нельзя: у нее сердце больное. А меня, выходит, можно! Но я сейчас тоже далеко не Иван Поддубный… Мне, если хочешь знать, даже подводное плаванье запретили. Я все равно иногда погружаюсь, хотя это тоже не по-умному… Ну, ладно: мое дело десятое. За нее страшно. Я печенкой чувствую, наживет она себе и нам всем беду, помянешь мои слова.
– Не каркай, Женька! Не греши! Не пророчь! Авось, Бог не выдаст, свинья не съест…
– Авось так авось. Я только на авось и надеюсь.
Но женькины надежды не оправдались…
Он был в командировке, а Ада не ходила на работу, отсиживаясь дома после очередного приступа, когда позвонили из Днепропетровска и сообщили, что ее тетка тяжело заболела и лежит в коме.
Ада тут же сказала свекрови:
– Сима Матвеевна, я еду к тетке. Присмотрите несколько дней за Ленкой. А я побежала на вокзал. Мой поезд отходит через час.
– Куда ты поедешь, зачем? – всполошилась свекровь. – Твоя тетка с сыном живет, невесткой, внуками. Есть кому за ней присмотреть… Чем ты поможешь? Только лишнюю толчею и тесноту будешь создавать. А тетка тебя и не узнает. Ты же сама нездорова. Забыла, что недавно «Скорая» была? Тебе лежать и лежать нужно. Ведь Женя меня убьет, что я тебя силой не удержала…
– Ничего! Скажете ему, что я сильнее оказалась. А лежать можно и в поезде. Даже лучше: никто не отвлекает. До свидания!
Она проглотила пригоршню каких-то таблеток и отправилась на вокзал. А Сима Матвеевна подумала, что остается уповать на чудо: может, Ада на поезд опоздает или билета не достанет и вернется домой. А завтра возвратится Женя из командировки, может, хоть он укротит свою безумную жену…
Но чуда не произошло. Ада достала билет, забралась на верхнюю полку, проглотила на ночь еще что-то, укрылась с головой и немедленно уснула.
За час до прибытия в Днепропетровск, проводница начала собирать постели и раздавать билеты.
– А кто это на верхней полке спит? Ведь уже одиннадцатый час. Скоро буду туалеты закрывать…
– С самого Киева спит. Как легла, так и не просыпалась до сих пор…
– Девушка, проснитесь. Девушка! Постель сдавать надо…
Не получив ответа, проводница начала тормошить не реагирующую на ее слова пассажирку и вдруг истошно закричала:
– На помощь! Врача! Врача скорее!
Но врач не требовался, потому что Ада уже давно не дышала. Напророчил, накаркал, стало быть, Женька, припугнув ее однажды возвращением в цинковом ящике…
А потом… Ну, что могло быть потом?.. Родители Ады хотели похоронить ее на Гостомельском кладбище, но Евгений настоял на кремации.
– Она всю жизнь мерзла… Что же ей и после в холодной глине лежать?
Он знал, что придется выдержать еще одну тошнотворную процедуру в зале ритуальных обрядов, но другого выхода не было. «Снявши голову, по волосам не плачут», – как давным-давно заявил он Аде Шейн на пороге Дворца бракосочетаний…
Хоронить Аду пришло много народу, гораздо больше, чем в тот самый Дворец. Все томились, слушая речь здешнего функционера, который, запинаясь, читал по бумажке, каким замечательным человеком, беззаветным патриотом родины, достойным членом общества и высококлассным специалистом была безвременно усопшая, и какая это потеря для родных, друзей и товарищей по работе.
– В знак нашей скорби по Аде Наумовне Гальперин низко склоняем государственный флаг нашей страны, – равнодушно закончил он.
А от нас никто не выступал, поскольку Женька категорически запретил это: «Я сам скажу, а больше никому не надо…» Но его речь была короткой:
– Прощай, Ада. Прощай и прости. – После этих традиционных, тысячи раз произнесенных на всех похоронах слов, он, кажется, хотел еще что-то добавить, но молчал, будто оглушенный внезапной мыслью: кого и за что должна простить Ада в первую очередь. А потом, обрывая молчание, почти выкрикнул странным, срывающимся фальцетом неожиданную в его устах фразу: – Мы с Еленой клянемся, что будем достойными твоей памяти!
Он подошел к гробу и осторожно поцеловал Аду в лоб. Значит, ошибся Женька сто лет назад, сказав толстой функционерше с красной шелковой портупеей, что они с Адой уже раньше нацеловались, можно сказать, навсегда, на всю оставшуюся жизнь хватит… А вот оказалось, что на всю жизнь, может, и хватило, а навсегда – нет.
Мы в последний раз взглянули на Аду и отступили на шаг. Гроб закрыли, и он медленно покатился к отверстию в стене, закрытому кожаной занавеской. А дребезжащий звук рольгангов напомнил Евгению тот самый старенький «Икарус», который когда-то вез его в Красносельск…
Все потянулись к воротам, за которыми нас ждали арендованные автобусы. Впереди всех шел Женя, прижимая к себе испуганную, плачущую Лену.
Я догнал его и о чем-то спросил. Евгений не ответил, потому что ничего толком не видел и не слышал. Он был потрясен не только свалившимся горем, но и запоздало пришедшим пониманием, что рядом с ним много лет жил, оказывается, самый близкий и самый необходимый человек на свете, который теперь ушел навсегда и которого ему никто не заменит; ни друзья, ни дочь, ни даже мать… Теперь он твердо знал это, а вот Ада не знала и уже никогда не узнает… Но он обязательно расскажет ей, когда они встретятся через сколько угодно лет в таинственном, нездешнем мире. Они обязательно должны встретиться, иначе будет слишком несправедливо. И Бог никогда такой несправедливости не допустит… На то он и Бог, некогда создавший зачем-то Адама и Еву.