Опубликовано в журнале СловоWord, номер 57, 2008
Лингвист, филолог, программист с математическим образованием.
Много лет работал в Институте русского языка им. В.В. Виноградова и в Московском Университете. Занимался творчеством О.Мандельштама, А.Введенского, В.Маяковского, Б.Пастернака, а также сочинил довольно много статей по прикладной лингвистике. Исследовал русскую стихотворную метрику, о чем написал книжку и защитил диссертацию.
В Америке работал программистом в разных компаниях в Нью-Йорке и Бостоне. В последние годы прибился к медицинской информатике как программист и лингвист одновременно. Живу в Бостоне.
Писать начал недавно и совершенно для себя неожиданно, написал пока мало.
ГОРОД
Сколько себя помнил, он всегда любил море. С детства завораживали картинки с кораблями, мачтами, дымком от пушечных залпов, голубыми волнами. Волны почему-то всегда рисуют голубыми или синими с белой пеной, хотя в жизни он никогда такого не видел – они или светло-бирюзовые, почти зеленые, или серые, черные. Он любил море всякое, в любую погоду – и тихое, ласковое, и громовое, ревущее, вроде как он на своих бояр, чувствовал связь, родство с морем, может, предощущал, как знать, что и погибнуть ему придется от моря. Ох, на минутку бы увидеть его сейчас, подышать соленым ветром, легче бы стало. Тоска, суша.
Вскочил, сделал два шага по комнате, уперся в стену, отошел, резко сел на кровать, привалившись спиной к высоким подушкам, затянулся трубкой. У двери стоял навытяжку гонец, драгунский капитан в залепленном грязью мундире. Стараясь унять дрожь в коленях, деревянным голосом односложно отвечал на вопросы о нарвском разгроме. Он нагнал царя в Новгороде, ни жив ни мертв вошел в дом, который ему указали, жалея, что уцелел – царский гнев страшнее шведской пули.
Петр, уставившись на него немигающим взглядом, пыхтя трубкой, неожиданно сказал: «За битого трех небитых дают. Я воевать начинаю только.» И, жестом подтверждая, велел капитану – «Налей, выпей с дороги.» Тот подошел к столу на негнущихся ногах, налил водки, залпом выпил, не закусывая.
Понял, что снова уцелел – государев гнев прошел мимо. Вспомнил свойственника, стрелецкого сотника. Всей вины его было, что не донес о бунте – на Москву с полком не ходил, копал картошку в своем огороде – семью-то нужно кормить, царево жалованье вон за сколько годков не плачено. Изломали на дыбе бедолагу заодно с другими, вырвали ноздри, били кнутом и сослали навечно в сибирскую глушь – спасибо, что не убили, пожалел его страшный князь Ромодановский.
«Другую армию соберу, офицеры, генералы новые будут, молодые, – распалялся Петр. – Солдат обучим лучше французских, саксонских, шведских. Пусть и пять и десять раз побьют – все равно пересилим.» А в душе тоска – и, как наваждение, поднималось дымчатое марево морского тумана, кажется, запах его чувствовал.
Снова порывался ходить по комнате, но негде было, сел за стол. Кивком головы отпустил офицера. Вена поперек лба набухла, глаза тяжело уставились в одну точку. Все труды, надежды, мечты за последние два года – все рухнуло в один миг. Даже когда мальчишкой бежал от сестрицы Софьи в Троицкую Лавру, кажется, не было так трудно и страшно. Но за страхом крепла, непонятно откуда, разве что из тех детских морских фантазий взявшаяся уверенность – «Одолею.»
За три недели в Новгороде он выкопал вокруг города рвы, организовал ополчение, отправил Шереметева с конницей под Псков со строжайшим наказом искать неприятеля, устроил смотр гвардейским полкам, пришедшим из-под Нарвы, сам назначил новых полковников – уже, кажется, было чем встретить Карла, если после Нарвской победы тот решит идти на Москву.
Теперь, поручив командование Репнину, спешил в Москву впереди потешных, гвардии. Взял с собой в возок Меншикова и драгунского капитана, прискакавшего первым гонцом после Нарвы, – куда определить его, еще не решил, но парень понравился – умен, сметлив, такому дело найдется.
Заночевали в Валдае на постоялом дворе. В пути прихватила непогода, снег с дождем, государь застудился в возке, лечился сейчас полуштофом водки, настоенной на кореньях.
За ужином Алексашка Меншиков балагурил, старался отвлечь от тяжелых мыслей, смешно рассказывал про польского короля Августа и его успехи у женщин, изображал в лицах и самого короля, надутого спесью безмозглого гусака, и его последнюю пассию, кажется, бывшую любовницу шведского Карла XII. Петр Алексеевич после третьего стакана помягчел, расслабился, смеялся до слез, глядя на Алексашкины художества. Тот отбегал к двери, задирая камзол, кланялся, нарочно сбивая оттопырившейся шпагой со столов светильники, хватал стоявшего истуканом усатого капитана Голикова, крутил, наклонял в разные стороны, представляя его подругой Августа Польского. Хитро подмигивая перед каждой сценкой, не забывал завернуть крепкое матерное словцо по адресу Его польского величества.
Петр знал из секретных донесений, что все это правда, и главным было совсем не беспутство и мотовство Августа, это бы ладно, не жалко, а небрежение государственными делами, легкомыслие и ненадежность, о которых согласно писали и польский и саксонский поверенные. Ясно было – только что заключенный с Польшей союз против шведов особых выгод не сулил, помощи от Августа не дождешься, да что ж делать, раз лучших союзников не нашлось. Третий член антишведского альянса, датский Христиан, боязливый и нерешительный, тоже не вызывал в Петре добрых чувств.
Государь резко поднялся, глянул на Меншикова, показывая, что представление окончено, и пошел спать, яростно скрипя половицами.
«Одолеем, должны одолеть, – кряхтел Петр Алексеевич, ворочаясь на неудобной перине, – деньги нужны, много, люди нужны честные, умные, да где их взять?
Торопливо вскочил, пересек комнату, бухнулся на колени перед иконой. Молился истово, страстно, сам не помнил, когда так молился. Просил помощи в одолении врагов, сохранения от боярских заговоров, сил вытащить страну из дерьма, нищеты, невежества, чтоб стать вровень с цветущей горделивой Европой. – «А что в Новгороде попов Твоих с монахами заставлял рвы копать, велел кнутом бить ослушников, так то ж не для гордости своей, для обороны Отечества, рук не хватает, а эти морды отъели, в три дня не обгадишь, тяжелее кружки с вином ничего не поднимают. Прости и этот грех, Господи, видишь же, не для себя стараюсь.» Передохнул, и свистящим шепотом, слова не шли – «Господь всемилостивый, всемогущий, воля твоя, помоги город построить, новую столицу на море, парадиз истинный, как Амстердам, чудо голландское, с каналами, с островами, простри длань свою над ним, защити, не дай погибнуть замыслу моему.» Так же торопливо снова лег, натянул одеяло, застучал коленками и затих.
На вопли прибежал Алексашка, благо спал близко, в соседней комнате, стал успокаивать, нежно, ласково гладил по голове, по рукам. Петр немного стал приходить в себя, уже не бился в припадке, диковато озирался по сторонам, слезы двумя струйками стекали по бледному лицу.
«Все хорошо, ну посмотри, все хорошо, я здесь, вон Голиков стоит за дверью, охраняет, я ему не велел входить, все спокойно,» – приговаривал Меншиков, положив голову царя себе на колени и убаюкивая его как опытная сиделка. Петр медленно успокаивался, вздрагивая не в такт Алексашкиным поглаживаниям и сглатывая последние слезы. Со всеми заносчивый, дерзкий, Алексашка Меншиков с Петром был совсем другим. Петра он любил искренне, честно, готов был за него в огонь и в воду, в случае чего не задумался бы и умереть, ни одну бабу никогда так не любил. Старался угадывать желания, слушал, впитывал, денщикам, которые у Петра были вместо слуг, делал подарки, чтоб вовремя доносили, о чем государь думает, чем занят, гневен или в добром расположении. Что баба, толку-то от нее, кроме плотских утех, а с царем были связаны все замыслы, честолюбивые мечты, вся суть жизни. Да и не забывал никогда Александр Данилович, что был ничем, ни родовых имений, ни боярства, ни дворянства за ним не водилось, вознесен наверх одним царским капризом, заступников, кроме Петра Алесеевича, у него нет, одни враги – наушники да завистники. Жадный до всякого добра, денег, чинов, славы, надменный, непокорный, с Петром Меншиков был мягким, предупредительным, ласковым, терпел и грубое слово и палку. Истово, всей душой, помыслами служил государю.
Припадок прошел, он сидел на постели обессиленный, окруженный подушками. В голове было мутно, вроде и пьянства никакого в последнее время не было, может, сказалось напряжение этих недель в Новгороде, как-то весь обмяк, выдохся. В голове почему-то неотступно вертелась мысль, что вот он отвоюет сейчас у шведов устье Невы и построит там город, новый Амстердам, свою столицу на Балтийском море.
Сколько часов провел он в детстве, разглядывая гравюры с волшебным старинным городом на морском берегу – их привозил ближний боярин Борис Голицын. Каналы, дворцы, каменные дома, улицы, прямые как стрела – когда он, наконец, увидел этот город своими глазами, точно такой, как на гравюрах из детской мечты, понял, что не сможет ни жить, ни спать спокойно, пока не построит такой у себя вместо постылой убогой Москвы. Гнал ее прочь, эту мысль, какие города, войну вести не на что, денег только и было, что проиграть одну битву, но она возникала и возникала снова в его расслабленном, туго, словно с похмелья, соображающем мозгу.
Всю дорогу до Москвы государь был не то что неприветлив, а сосредоточен, прерывать его мысли никто не решался. Велел ехать сразу в Преображенское.
Голикова поставил на входе, сказал никого не впускать, буркнул, чему-то своему усмехнувшись: «Вот тебе первое поручение», и вошел внутрь. Капитан только через пару дней понял смысл этой усмешки. Тогда, придя в себя после припадка, Петр определил Василия Голикова в денщики. Тот понемногу перестал бояться, обвыкся вокруг царя, не зная еще, радоваться или печалиться своей новой должности. Меншиков подошел, ткнул кулаком в бок:»Дурак! Благодарен будешь.» Засмеялся покровительственно. Василий после обнаружил у себя в кармане 10 целковых – за что дарил, неизвестно, но деньги были очень кстати, – поизносился.
Петр третьи сутки из дому не выходил, ни за кем не посылал, докладов не слушал, в течение дел не вникал. Ходил, слонялся по комнатам, думал. Деятельность его, столь необходимая после Нарвы, не допустившая в самые опасные первые дни ни растерянности, ни трусости, сошла на нет. Никому, даже самым близким, даже другу-наперснику Лефорту, если вообразить того вдруг воскресшим из мертвых, не сознался бы в охватившем его ужасе. Только сейчас, через несколько недель после нарвского разгрома, он вполне осознал, в каком положении оказался.
Казна пуста, армии нет, страна разорена восстаниями, неудачными войнами, междуусобными дрязгами, сильный и наглый враг у ворот. И опереться-то не на кого. Боярство, бородачи льстивые, угодливые, рады, небось, до смерти его неудаче, уууу, Третий Рим. И угораздил же господь этого киевского князя, как там его, Владимир, кажется, воспринять православие из Византии. Вот уж, воистину, удружил. Жили бы сейчас как люди, не отгороженные от всех стеной, нет, понравились ему ризы поповские, обряды пышного великолепия, империя сказочной мощи. Политики хреновы, етить твою. Накрылась империя турками-османами, с Софией, с попами, с василевсами, нам осталось расхлебывать веками пышное это великолепие с голой задницей. Одни расхлебываем-то, одни, отщетинились от всего света гордостью, высокомерием, обрядом этим шутовским. Неучи, холопы негодные, дураки, спесью надутые.
Это что же, крамольные мысли, богохульные? Князь-кесарь и за меньшее на дыбу вздергивает. Господи, прости, уж все равно, какие есть, навеки теперь крещеные православные, хотя православие это вот где, Господи.
Встал к образам на колени, перекрестился, но молитва не шла, из самых каких-то глубин детской памяти пришла картинка, как бросали старика Матвеева на стрелецкие подставленные копья, стрельцы вопили дурными голосами: «любо, любо!», вспомнил, как Милославский топал ногами, кричал на него, на мать, вскрикнул, судорога прошла по телу. Нет, теперь уж он их не боялся, давно уже чувствовал себя самовластным государем, все делалось по его воле, мигнуть достаточно, и любая голова полетит с плеч, но в детских воспоминаниях все равно была боль, всегда острая резкая боль, никогда уже от нее не избавиться, лучше не вспоминать, опять кончится припадком, а Алексашки нету под рукой, послать, что ли, за ним, нет, про другое нужно думать, про войну, где взять людей, денег, господи, как хочется быть царем в нормальной стране, в Голландии какой-нибудь, Англии, милое дело. Города строить, верфи закладывать, заводы, балы давать, законы принимать, чтобы торговля процветала, наука, ремесла, люди жили счастливо. Пройти по красивому городу или в карете проехать, видеть улыбки, беззаботные лица. У нас глянешь, хоть бы кто улыбнулся когда, одни угрюмые рожи с похмелья, только и смотрит, чего бы у соседа стырить или кому в ухо дать. Не привел господь. А как хочется, чтобы страна была сытая, люди вежливые, без дикости. Эх, указ что ли издать специальный, велеть улыбаться друг другу при встрече, а кто не станет, тому двадцать палок для первого раза. Так и видишь улыбки-то эти.
Дума боярская! Только и горазды бахвалиться друг перед другом древностью рода да местами прадедов. Бездельники! Назад хотят, в дедовском веке жить. Не выйдет. Прошло их время.От одной знатности толку немного, и от худородства тоже. Как сказал тот стрелец, мимо него идя к плахе: «Посторонись, государь, я здесь лягу.» Такое захочешь – не забудешь. Одно древнее это упрямство, что у стрельца, что у боярина. Скорее дыбу вытерпит, на колесе сдохнет страшной смертью за веру и дедовский обычай, чем думать начнет по-другому, поймет, что отечеству надобно. Не знатность, годность к делу нужна. Людей нужно молодых, энергичных, образованных на европейский лад, чтоб служили не за страх, государству были настоящей опорой. Верные исполнители надобны, точные, надежные. Но и без других людей нельзя, умом дерзких, бесстрашных, с искрой Божьей. Помощники нужны, а то во всем один, простой вещи поручить некому: или украдет, или дров наломает, а иной раз то и другое вместе.
Жалел ли он людей, ближних и дальних? Переживал ли о пролитой крови? Нет, никогда. Упрямство это было и в нем самом, и в его дядьях, свойственниках, сподвижниках – эка невидаль. Слишком его вокруг много, и цена ему – ломаный грош. Ценил он мастерство, деловитость, любопытство к новому и превыше всего терпеливую способность достигать цели. Ничего этого не было в замшелом московском духе. А крови он не боялся. Наверное, с той минуты в отрочестве, когда злоба на сестру, Милославских, стрельцов пересилила страх. И он из ребенка вдруг стал – царем.
Петр вышел на шум, доносившийся из ближних комнат.
Князь-кесарь стоял перед Васькой Голиковым в распахнутой шубе, палку держал в одной руке, шапку в другой – натоплено было жарко, дышал тяжело, уже осип от крика, глаза того гляди выскочат из орбит, вращаются страшно. У бедного Голикова ружье в руках ходит от страха, сам вот-вот грохнется на пол в обморок, бледный, но отвечает твердо: «Государь занят, никого пускать не велел.» Остальная стража давно уже попряталась: не выполнить царский приказ – разложат на лавке и ввалят палок немеряно, а выполнить – еще хуже. Шутка ли, перечить самому Ромодановскому, тут уже пахнет кнутом и дыбой.
– Молодец, против князя-кесаря выстоял, далеко пойдешь, – хохотнул Петр.
– Не шуми, твое кесарское величество, – царь усмехнулся, глядя на правителя своей тайной канцелярии. – Я велел никого не впускать, он службу несет исправно, за это награждать нужно, а не бранить, остальные-то вон все кто куда, боятся тебя больше, чем меня», – сказал чуть ли не с завистью. И добавил в никуда, в пространство – «тебя я поставил, хоть и шапку перед тобой ломаю равно как перед царем и другим велю то же делать, а меня Господь помазал. Власть наша от того разная – одна от Бога, другая от царя.» Посмотрел на князя-кесаря – «Так что не зарывайся, милостивый государь-кесарь. Ну проходи, раз пришел.»
«Нынче скучно у нас», – рассказывал Петр, «– Воевать надо, да нечем. У меня в казне денег нет, у бояр одни вотчины, тоже много не отымешь, купчишки слабы еще, про мужика и говорить нечего, а сундуки монастырские ты трогать не велишь, так?» – сказал, и не поворачиваясь, по одному только сопению за спиной почувствовал, как напрягся князь.
– «Нельзя их трогать,» – ответил твердо и, посмотрев на обернувшегося к нему государя, добавил: «Денег их брать нельзя, а власть можно. Гордыню их сломить окончательно, заставить тебе служить, как холоп любой служит, кормить со своей руки. Тогда ты им будешь господин.»
– «Да не о том речь. В государстве одна власть – царская, другой не бывать. Я всем господин, передо мной все равны – что холоп, что патриарх, что ты, князь.»
Ромодановский при сих словах бухнулся на колени и пополз к царю, отбивая поклоны.
«Ну ладно, ладно, не обижайся. У тебя перед другими заслуг много. Предан, смел, прям. И первейшая среди прочих – честен. Казну какую хочешь можно на сохранение отдать – полушки не возьмшь, еще и своего прибавишь. Это среди наших качество редкое из редких», – усмехнулся с горечью, поднимая князя-кесаря. «Уж я-то знаю. Оттого и возвысил тебя. Скажи, что делать? Деньги нужны. Вот ты зачем пришел, ради каких дел через пол-Москвы ехал ко мне, на Голикова кричал, дыбой угрожал, я слышал, требовал пропустить, что хотел мне сказать? Или заговор какой открылся новый, одно к одному?»
– «Заговоров, слава Богу, нет, все спокойно, да и я на страже, а людишки такое болтают, что иной раз волоса дыбом становятся, откуда берут да как не боятся, зачем тебе знать, с этим я сам разберусь.» – Усмехнулся. – «Кричат, ты и сам ведаешь, что иноземцы царя опоили зельем, не продохнуть русскому человеку от проклятых жидов да немцев.»
У царя при этих словах верхняя губа вздернулась и заходил кадык на шее, но ничего, смолчал.
– «А монастыри разоришь, еще не то заголосят, запричитают – пришествие Антихриста», – бесстрашно продолжал Ромодановский.
– «Хватит», – оборвал Петр, – «про истинно русское непобедимое православное слышали уже от преподобных, от патриарха, чтоб им всем… И как дает деру православное, смазавши салом пятки, видали. Где деньги взять, ваше православное величество, цезарь-князь?»
– «Пойдем», – согласно кивнул князь-кесарь, – » Кое-что покажу.» Петр без расспросов гаркнул: «Голиков, запрягать!» Втроем подъехали к Романовским палатам на Варварке, Голикова оставили в возке, спустились в подвал, Петр Алексеевич от затхлости и сырости чихал почти безостановочно, все заросло плотным слоем паутины, казалось, что люди сюда не заходили уже много лет. Ромодановский подошел к стене, подслеповато оглядывая кирпичную кладку с облупившейся штукатуркой, что-то бормотал себе под нос, стуча в стену палкой. На шум прибежал заспанный сторож, увидев, кто перед ним, рухнул на колени, Петр вернул его к действительности: «Два лома и свечу, живо!» Орудуя ломами в тех местах, где указывал князь-кесарь, Петр со сторожем довольно быстро разрушили каменную кладку – она оказалась фальшивой, в один кирпич, за ней была дверь. Ромодановский достал ключ, попробовал открыть, но ключ не поворачивался в заржавевшем замке. Петр оттолкнул его, нажал плечом, дверь не дрогнула, матерясь, разбежался, от мощного удара кусок старой стены проломился, дверь слетела с петель, на вошедших осыпался сверху изрядный слой штукатурки. Со свечой в руке, отряхнувщись от штукатурки, огляделся.
– Что это?
– Сокровищница прадеда твоего Феодора Никитича, патриарха Филарета. В лихие годуновские времена, когда царь Борис неистовствовал против всего твоего рода, государь, боярин Феодор с братьями решили собрать и спрятать все семейные деньги и ценности в надежном месте, подальше от всевидящего Борисова ока. Дальше ты и сам слышал – искал, да не нашел царь Борис романовские богатства. Мало кто знал о кладе – только шесть братьев да доверенные слуги, вот и дожил до сего дня в сохранности.
Петр проходил мимо мешков с золотыми рублями, ефимками, монетами иноземной чеканки, соболями, траченными молью, старинными золотыми украшениями с лалами и алмазами.
– Ого, да тут казна, на год мне хватит! – повеселел царь. – А как начнем бить шведа, деньги сразу найдутся. Как узнал про клад и почему раньше не говорил?
– Узнал от родителя твоего, он копилку пополнял при случае, а мне оставлял на сохранение, уезжая в походы и по другим надобностям. Клад этот особенный, кровью предков твоих оплачен. Умирая, государь Алексей Михайлович призвал меня и велел наследникам не открывать сего, разве что будет нужда крайняя в военное время.
– Ну спасибо, выручил! Но колокола обдеру на пушки. Звону много пустого по Москве.
Ромодановский усмехнулся: «Ничего, выдержим. И хуже бывало.»
Обратной дорогой князь-кесарь потрепал Голикова по загривку: «Не серчай, парень, одному делу служим. Оба мы государевы люди. Каждый службу несет как может и знает.» Голиков благодарно улыбнулся в ответ. Он даже не обрадовался, удивился. Обидеться на князя не посмел, не такого чина он, букашка, чтоб обижаться на вельможу, перед коим сам царь склоняется, а не уступил тогда, не спрятался со всеми вместе только оттого, что помнил царские особые слова про поручение. Даже и думать не хотелось, что было бы, не выйди Петр вовремя из покоев. А так ничего, обошлось, и царь доволен, и князь-кесарь не гневается.
Петр велел ехать назад в Преображенское, в Москве не остался. Дорогой задремал в возке, вошел в горницу, опираясь на плечо Голикова. Велел лечь с собой в комнате. И сразу уснул, наверное, первый раз легко и беззаботно за последние недели.
Ему снился сон. Это был город, и он вроде бы понимал, что это тот самый город, но в то же время другой. Он был своим, придуманным и одновременно чужим, непонятным. Слышно, как говорят и по-русски и на незнакомом языке. Что же это за язык? На голландский или немецкий непохоже. Он точно его слышал раньше – вдруг возникло надменное лицо с тщательно завитым париком по обе стороны от щек, где-то он видел это лицо, да, и при том много раз, его чеканят на монетах, это король Людовик-Солнце, а вот роскошный парк с королевским дворцом и то, что он любил почти так же сильно, как море, ребяческой восторженной любовью – разноцветные вензеля потешных огней, он запускал их немало на веселых пирушках в Кукуй-слободе. Узнал этот парк – конечно, Версаль. Понял, что за язык. Но, господи, где же он?
Это Нева, ну точно, Нева. Прямой берег и вон тот изгиб не забудешь, все-таки он моряк, линию берега помнит точно, а что это там за огни впереди, так много огней?
Мягкий учтивый голос, возникший вдруг ниоткуда, подсказал ему: «Подойди ближе». Он подошел. Какой огромный дворец.
– Загляни в окно первого этажа, оно открыто, ты можешь даже услышать, о чем говорят.
Первый этаж высокий, но при его росте это нетрудно – да, заглянуть стоило, его взору предстала ослепительная картина.
Анфилада комнат, залитых светом люстр в десятки тысяч свечей, все заполнено людьми в изящных европейских платьях, надушенные, плавно скользящие дамы в кринолинах, мужчины, многие в мундирах с орденами, другие в нарядных камзолах с драгоценными застежками, пряжками, всюду французская речь вперемежку с русской, сверкание бриллиантов. И все чего-то ждут.
«Они ждут выхода государыни. Ее величество императрица Екатерина дает бал в честь победы над турками под Рымником.», – пояснил невидимый голос.
– Это что за город, кто его построил, когда? – спросил Петр, волнуясь.
– Построил его ты, а город этот Санкт-Петербург, столица Российской империи, – продолжал тот же голос.
Санкт-Петербург, столица империи, город святого Петра, его город, все верно, он не ошибся – от этих слов кровь приливала к вискам и начинала кружиться голова.
– Пойдем, покажи мне город, – не велел, а почти попросил царь – Расскажи о нем.
– Это красивейший город мира.
– Как Амстердам?
– Что ты, куда там Амстердаму, он не уступит ни Риму, ни Парижу, а в чем-то, может, и превосходит их. Видишь, вот гранитная набережная Невы, мосты, ночью их разводят, чтобы дать возможность пройти большим кораблям.
– Сюда, к нам заходят большие корабли, шведы им не мешают, мы можем спокойно торговать со всем миром?
– Швеция ни с кем не воюет с тех пор, как ты разгромил ее, она стала небольшой скучной второразрядной державой.
– Что это за улица, на которой мы стоим?
– Это Невский проспект, главная улица твоей столицы, широкая, прямая, чтоб экипажи могли свободно двигаться в несколько рядов, как ты хотел. Пойдем, я покажу тебе еще кое-что.
– Что это за памятник?
– А ты присмотрись повнимательнее.
– Мне? Это я, каким стану лет через 10-15?
– Примерно. Его потом назовет «Медным всадником» один великий поэт, прославлявший тебя, и под этим названием памятник войдет в историю. Прочти надпись.
– Петру Первому Екатерина Вторая. Кто это – Екатерина Вторая?
– Немецкая принцесса, теперь русская императрица, она даже не родственница тебе по крови, но тебя чтит и город твой строит и украшает.
– Это я вижу. А о какой победе ты говорил вначале, в честь которой этот роскошный бал, и что это за дворец?
– Генерал Суворов, великий виртуоз войны, наголову разбил вчетверо его большую турецкую армию под местечком Рымник в Бессарабии. Россия продолжает воевать за моря, воюет с Турцией за Черное море, как ты воевал со Швецией за Балтийское. Дворец этот, императорский зимний, роскошью, как ты видишь, превосходит все мыслимые пределы.
– Откуда у них столько денег, у моих потомков? Я только-только наскреб продолжать войну, и так каждый грош на учете. И что, Россия стала империей?» – спросил недоверчиво.
– Они богаты только потому, что ты нашел эти деньги, создал на них новую армию, флот, уничтожил шведское могущество и одним броском сделал свою страну одной из главных мировых держав. Ты сделал Россию империей.
– Как диковинно все это слышать, я только что начал войну и сразу все проиграл.
– Что проиграл под Нарвой, с лихвой отыграешь под Полтавой, ты проиграл одну битву, а выиграешь целую войну.
Они снова вышли на Невский. Петр стоял озираясь. Ему не нравились завитушки на домах, какие-то непонятные фигуры, но город был хорош, хоть и не Амстердам, как он хотел, совсем другой. Он втянул носом воздух. Дух с моря настоящий – соленый, с ветром. Сколько же у них денег. Воруют, небось, как всегда, подумал с горечью. А у меня вечно гроша за душой нет. Живу на казенное жалованье.
– И что, Россия изменилась, стала богатой, горделивой, как Европа?
– Как тебе сказать… Она стала мощной империей, грозной и сильной, многое впрямь как в Европе, даже своя Академия Наук есть и в ней Михайло Ломоносов – универсальный гений, болтают даже, что твой сын – похож и умом и силищей, но… улыбаться люди в ней так и не научились, если ты об этом. Половина ее тебя любит и почитает, другая ненавидит.
Петр вспомнил, как устраивал смотр боярским недорослям – половина грамоте не разумеет, дааа, Академия Наук, и надо бы узнать, кто этот Ломоносов. Петр помялся, не решаясь, посопел носом, но спросил неожиданно о другом: «Скажи, что главное останется от меня, сумею я что-нибудь сделать такое, что сохранится навечно?»
– Пожалуй, – ответил голос после некоторого раздумья.
– Что это? Победы мои над шведами, армия, флот, сама держава Российская?
Голос ответил едва слышно, исчезая в предутренней дымке: «Город».
Как ни рано государь проснулся утром, в приемной уже дожидались министры с докладами. За время его отсутствия скопилось множество дел.
