Опубликовано в журнале СловоWord, номер 56, 2007
Тамара Петровна Москалёва, pодилась и долгое время жила в Челябинске.
“Моя бабушка, коренная уралочка, родилась 110 лет назад. Всю жизнь прожила на Южном Урале. Там и похоронена. Она была настоящей хранительницей южноуральской речи. Сейчас и на Южном Урале «бабусины слова» употребляют, разве что, где-нибудь в глухой деревне старики. Я эту речь, манеру говорить берегу, как бесценный дар, который перешёл мне по наследству от моей дорогой бабуcи. Светлая ей память!
Простонародный русский язык сейчас почему-то стали называть заграничным словом «сленг». А всегда он был фольклором-кладезем слов-самородков.
Я живу в Нью-Йорке с 1992 года.
Рассказы свои написала в уральском стиле.”
Чайной розы букет
Не клонись-ка ты, головушка, |
1
На городской окраине крепчает весна. – Жарче греет солнышко. Птахи щебечут веселее. Бойчее орут петухи. Хорошо! Только нет-нет, да и набежит облачко, затуманит голубое небо свинцом, опростается дождиком и унесётся своей дорогой. И опять всё наполняется синевой и звоном.
Печной дымок кучерявится над низенькими крышами. Говорливые бабульки копошатся на грядках, подставляя светилу застывшие косточки, снимают витаминную зелень для продажи. Перекрикиваясь через плетень, обмениваются новостями.
А вдоль старого пруда, свесив головушки, расплакались ивы. О чём тоскуют, горемычные? Неужто по трескучим морозам слёзы проливают?
Шлёпаясь у берега, горланят о своём лягушки. Накинули ажурные шалёнки любопытные яблони да вишни, обступили заводскую поляну: «Что происходит?»
К забору лакокраски присоседилась ржавая пивная бочка. Её облепила гулкая нетерпеливая очередь.
Жирная торговка в беретке набекрень ловко швыряет скомканные деньги в кондукторскую сумку, приросшую к её крутому животу: «Даю без сдачи!» – срываясь кашлем, гундосит она. Облезлым маникюром ловит залапанные кружки-банки, живо плещет бронзовую пену. Тётка отчаянно хлюпает вспухшим носом-пятаком и, ткнув в цепкие руки страждущего наполненную посуду и сухую воблу впридачу: «Не оброни!», проворно выдёргивает из кармана грязно-белой тужурки замызганную тряпицу. Со свистом хрюкает и, спрятав платок, снова бойко цедит жижу в пустую тару.
А на свежей травке, проросшей в слякотной земле, полёживают заводские мужички! Они посасывают рыбу с пивом, шумно беседуют. Рядом, задрав хвосты, крутятся дворняги, рассчитывая на объедки.
– …У всех бывает в жизни перепутка… – отставляя порожнюю бутылку, убеждённо замечает плешивый Венька, – Вон хотя бы Колян… Да пш-шёл ты! самому мало… – Венька отогнал пса, норовившего стянуть рыбёшку, – Ну? и чё он в ней нашёл?.. – плешивый внимательно поглядел на товарища. – Я гор-рю, в Маринке-то, чё он нашёл? Тьфу!.. доска-доской… как эта вобла, ха-ха-ха… То ли дело её сеструха! – парень обмакнул усы в пену, сдобренную заводским спиртом, смачно хлебнул. – Нас-с… слышь, – он поднял брови, – нас Колян чёрте на кого пр-роменял, бл-лин… А какой дружбан был…
– Да уж… Ларриска – девка хоть куда-а! – потягивая из банки, осоловело моргает приятель, – А Марринка… она ччё ни наденет… всё… как на коррове седло.
– Нну… Да к тому же… ни кожи, ни рожи… – Венька швырнул собаке рыбий хвост, припал к кружке… – О! Гляди-ка, са-ам катит! – парень отёр ладонью рот, закурил. – Лёгок на помине…
Колян ехал на велосипеде. Из сумки, перекинутой через руль, торчал букет кремовых роз.
– Колька-а, айда сюда! Ты чё-о, бл-лин, как нер-родной?..
Колян отмахнулся от зазывателей, свернул в калитку, за которой спрятался барак-библиотека лакокрасочного завода.
«Хм… чит-тарь!» – Венька стрельнул окурком вслед.
* * *
Библиотекарша Марина, и правда, на первый взгляд напоминала скелет из кабинета анатомии. – Покатый лоб с синей прожилиной совсем не украшал девушку. Реденькие волосы едва прикрывали крупные уши… Марина улыбалась большим ртом с широкими зубами. Из толстенных стёкол в чёрной оправе внимательно смотрели умные навыкате глаза. «Минуточку…» – спокойно говорила библиотекарша и цаплей ходила вокруг стеллажей в поисках книги, отрывая от пола тощие ноги в огромных полуботинках. Она прятала в манжеты красные руки. Кутала шарфом гусиную шею с яркими венами.
* * *
Время – к концу дня. Читатели разошлись. В тёплой комнате перестукивались батареи. Кошечка на стене укорачивала жизнь всему живому.
Марина, как всегда, подсела к Коляну, осторожно спросила:
– Не помешаю?
– Нет, что Вы!
– Любите Тургенева?
Николай усмехнулся, – Ещё не понял…
– А знаете, Коля, ведь у Ивана Сергеевича была не очень складная личная жизнь… Вот и «Первая любовь», – Марина указала на книжку, – О себе пишет.
– В школе… вроде, чё-то говорили…
Девушка придвинула стул, тихо, словно доверяет секрет, произнесла, – А Вам уж точно в школе не говорили, что Тургенев имел… внебрачную дочь – Пелагею… от крепостной прачки-красавицы…
– Не знаю… Он, вроде, всю жизнь любил француженку… э-э… как её?..
– Да. И поэтому дочку Пелагею называл «Полинет». Увёз девочку к Полине Виардо из имения своей матери, которая во внучке видела крепостную. Там Пелагея-Полинет и прожила до совершеннолетия.
– Хм… интересно…
– Правда, интересно? А вот ещё…
* * *
И Мариша увлечённо рассказывала, скручивая-раскручивая тонкими пальцами шарфик. Девушка, казалось, забывала парня, ловившего каждое слово. Глаза её блестели. Сама становилась необыкновенно оживлённой, отрешённой… как бы… слегка блаженной… А Колян видел картинки воочию… И всякий раз он испытывал потрясение: заманивая историей, Марина превращалась в красавицу-волшебницу.
* * *
Хлопнула дверь, послышалось тяжёлое сопение. – Здорово… молодёжь!
Марина встрепенулась: – Здравствуйте, Серафим Петрович, – Проходите! – Она придвинула грузному старику табурет, – Садитесь, пожалуйста, я сейчас.
Девушка открыла форточку. Золотой отблеск упал на ее волосы, свежий воздух обдал прохладой разгорячённые щёки.
– …А вот это – заметки о Тургеневе и Полине Виардо. Уверена, Коля, прочитаете с удовольствием.
Впечатлённый Колян остановился на крыльце, перевернул страницы:
«Их роман длился сорок лет. Современники замечали, что Полина Виардо была очень некрасива. Генрих Гейне, к примеру, говорил, что эта женщина похожа на пейзаж – чудовищный и экзотический одновременно. А некий художник – их современник, дал Виардо характеристику, как «жестоко некрасивой». И, правда, певица была сутула, с огромным ртом и выпуклыми глазами на крупном мужском лице. Но когда» она начинала петь, её отталкивающая внешность преображалась – она становилась царицей – красивой и притягательной. Впервые Тургенев увидел Виардо на сцене и навсегда потерял рассудок».
– Вот это да-а!..
* * *
Колян забросил всех дружков-приятелей и зачастил в заводскую библиотеку. До или после смены просиживал в уютной читальне. Не сказать, что уж очень любил книги, но что-то неуловимо тянуло его к библиотекарше Марине.
Вскоре они уже были на «ты».
Колян узнал, что девушка закончила библиотечный и живёт поблизости в унылой развалюхе с немолодой тёткой Агафьей – любительницей бражки, её мордатым супругом-выпивохой и их смазливой дочерью – Ларисой – заводской буфетчицей.
Николай видел, нутром чуял, что разгульные домашние Марине не компания. Парню хотелось как-то порадовать девушку. И вот…
– Марин… тебе… – Колян держал розы. – Сёдня в читалку не зайду, пораньше на смену заступаю.
Библиотекарша, сделав пометку, отложила чью-то карточку. Глянула на Колю, на букет, удивилась, – Какое чудо! – снова посмотрела на Николая, – А… ты сказал… мн-не?.. Это… мне?.. Неужели?
– Тебе. Нравятся?
– Очень… Розы… чайные… мои любимые цветы… – Мариша отвернулась, прислонилась к стойке, спрятала запылавшее лицо в бутоны. – Господи… как замечательно…
Колян дожидался часа закрытия – провожал библиотекаршу домой. Дорога вдоль пруда пробегала быстро, и, попрощавшись у тесовых ворот, юноша крутил на велосипеде в свой посёлок. «Хм… никакая Маришка не уродина! В-выдумали тоже…»
* * *
Закончился спектакль. Трамвай опаздывал. Ночь. Хмурый сквер. Ноябрьский дождь полощет уцелевшие листья. Мариша – в ботиках, лёгком плаще. Продрогла – зуб на зуб не попадает.
– Марин… слышь… – Колян встряхнул зонт, обдавая холодными брызгами, накинул девушке свою тужурку, – у меня тут недалеко двоюродный брат живёт. Они всей семьёй куда-то на праздники дерганули, а мне вот… ключи оставили, чтоб присматривал. Может… пойдём? Там — тепло…
* * *
– Ты меня любишь?..
– Да… очень… А ты?
– Я.. тоже… очень-очень…
– Я такая счастливая…
– Я… то-о-же…
* * *
Теперь Николай часто приносил Марине цветы. – «Тебе, курносая, – шептал он, глядя прямо в глаза, – Чайная роза приносит счастье. И хранит… любовь».
Чувственная Мариша влюбилась. Она, кажется, готова была раствориться в Николае, была рада жить при нём верной собакой.
* * *
– Ты чего парня-то на улице мурыжишь, заводи в избу, – однажды поругала Марину тётка.
И вот уже Колян стал дорогим человеком в доме. Частенько приносил хозяину гостинец – пузырёк разбавленного на лакокраске спирта.
– Не пойму… – выщипывая брови, недоумевала Лариса, – чем Маришка взяла? Николай – такой видный… – барышня разнеженно всматривалась в зеркало, поправляла рюшки на груди, одёргивала юбку.
– Любовь зла… – оборвала Агафья, собирая на стол, – да и с лица воду не пить. Зато Маринка – девка учёная, чё ни спросишь, всё знает, – бабка зыркнула на дочь, – Не в пример тебе. Садись-давай, хватит прихорашиваться-то. – Она поставила наливку, позвала мужа, – Си-идор, айда ужинать, да и Победу отметим маленько.
В разгар застолья вошла сияющая Марина в новой кофточке, с букетом. Из-за её спины улыбался Николай.
– У-у-у… Маришка, проходите-проходите! Как тебе личит одёжа-то! – похвалила уже весёленькая бабка Агафья, – не зря вон Колька цветами всю избу усыпал! – Марина вспыхнула: «Да уж… Все комплиментами замучили…»
– «Хос-споди-и, да кому ж ты на фиг нужна – красота такая?!» – подумала раздражённо Лариска, – только что, Кольке-дураку…» Вслух же вспомнила, – Вчера, между прочим, припёрся к нам в столовку… старикан-писатель, свою книжку о войне предлагал… – она придвинула Николаю стакан, – Счас… как его называют-то?.. всем… счас гламур-ламур подавай. Короче, не купил никто. – Лариса недовольно хмыкнула, – От всего этого… муторно чё-то…
– Да-а… – вздохнула Агафья, разливая бражку, – Человек писал… ночи, поди, не спал – сердце надрывал, вспоминаючи… Думал – надо оно… ан нет! – никому оно и не нужно – ни война, ни его переживания. – Хозяйка с удовольствием выпила, – Эх… жизнь горючая… – она заклацала солёным огурцом.
– Ну а ты?.. не купила? – попытала сестру Марина.
– Чего? Книжку что ли? – не поняла Лариса, – Хм… а мне-то на кой сдалось? Да и деньги экономлю – уезжаю.
– В-во! – опешили хором старики, – К-куда? Когда?
– Через неделю. Уже и билет купила.
– Чё ж нам-то не сказала?..
– К Мишке уезжаю, давно зовёт. Из-за вас только и кисла в этой дыре, – дочь встала, заметила обалдевшим родителям, – Всё. Для себя жить буду. – Твёрдо сказала она, – Вашей зарплаты вам с отцом хватит. Да и Маришка с Колькой подмогнут, если что.
Лариса уехала. Николай переселился к Марине.
* * *
Прошёл медовый угар… И заскучал Николай. Музеи-театры надоели. Книжки читать пропала охота. Да и к молодой жене… порастаял интерес. Почему так происходит, он и сам не знал. Вроде… жить семейно ещё не расхотелось – Маринка – жена что надо! А вот грызла непонятная тоска…
– Колян! Ты чё в сам деле? – у нас девок мало, что ли?.. – под руку зудел Венька с пивной лужайки, – Ну чё ты прицепился к этой страхолюдине? Спелых тёлок вон полным-полно – одна красивше другой! Только присмотрись. А Лариска? Ох, ка-кая баба! – мм… морда свекольная, глаза зелёные… Одни сиськи, блин, чё стоют! Упустил, дурень…
– Да… только захоти – таббун набежит! успевай выбирать! – почёсывая непокорную макушку, икнул приятель. – А из-за этой… коро… короллевы, и на др-рузей плюёшь…
Плевать на друзей Колян не собирался. – И всё чаще после смены он запинался о ржавую бочку – отдыхал с приятелями на заветной полянке.
* * *
Домашние застолья мужа да его хмельные посиделки у бочки-поилицы не на шутку тревожили Маришу. Она, к тому же, носила ребёнка.
– Коль, не балуй ты стариков чекушками. Ну и… сам бы поменьше… – как-то сказала она, заботливо поправляя одеяло, – Нам о малыше надо подумать…
– А чего о нём… думать? – позевнул, отворачиваясь, будущий отец. – Родится, когда время придёт. И вообще… Маринка, ты такая правильная… просто ужас. – Однако спиртом хозяев больше не потчевал.
* * *
Месяца через три-четыре неожиданно вернулась Лариска.
– Короче… «любовь не получила-ась», – игриво пропела она за столом, томно поглядывая на Николая. – «Иэ-эх!.. Ты мне душу за-аморози-ил, ты мне сердце пра-астуди-и-л!»
* * *
Приспели родины! И вот он, мальчик – вылитая копия Николая! От радости пьяный отец приволок охапку роз.
– Ну-ка, покажи племяшку! – кричала с улицы разнаряженная Лариска.
– Долго ещё лежать-то? – интересовался озабоченный Николай, передавая жене цветы.
– Послезавтра выпишут. – Мариша наказала мужу принести заготовленное приданое.
– Я тоже приду! – крикнула, уходя, Лариса.
* * *
Сегодня выписка. – Принимай мир нового человека! Весёлый денёк! И на душе праздник! Марина откинула занавеску – сверху, за тополями, видны ползущие взад-вперёд разноцветные трамваи, на остановке суетится народ. «Сейчас приедут…»
– За тобой, – сказала пожилая санитарка, – собирайся.
В холле стояла тётка Агафья. В одной руке она веником держала розовый букет, в другой – узелок для малыша.
– Вот… Колька велел передать… лично в руки, – тётка неуклюже сунула племяннице букет.
– А где… Николай? – растерялась Мариша.
Бабка, пряча оплывшие глаза, теребила узелок, – Ты… только того… Как сказать-то… Ну, в общем… уехали они с Лоркой. – Тётка скуксилась, выдохнула бражкой, – Ох-х… спутались… и вот…
Марину срочно увезли в терапию – сердце подвело, младенца снова поместили в роддом.
Выписались к тётке через полторы недели. Марина назвала сына Николашей – Николаем, как отца. А отец и не вспоминал о сыне… Сестра-Лариса тоже не писала ни ей, ни родителям. Так никто и не знал, где беглые, живы ли?
* * *
Зима. Студёный просочень стелится по полу, вызывая озноб. Сумрачно, и пахнет лекарством. Ребёнок мечется в жару. Табуретка и стул завалены аптечными склянками. На столике разбросано бельишко. Дни и ночи слились воедино… Бесконечная усталость… И это прерывистое со стоном дыхание… Марина сидит на краешке кровати и гладит и гладит исхудавшее тельце. И смотрит и смотрит на сына, как в последний раз: «Крошечка моя… радость… умоляю – не умирай! Только не умирай…»
* * *
В комнатушках промозгло и сыро. Николаша всё время болеет. Днём он вялый и капризный. Ночью плохо спит. «Горластое племя…» – чертыхается дед Сидор, гремит рукомойником, собираясь на работу. Недовольно скрипят половицы под тёткой Агафьей.
«Окрепнет организм – болезни уйдут», – заверяют врачи.
2
Наступали трудные времена. – Лакокрасочный обанкротился и едва дышал. Рабочих изрядно подсократили. Библиотеку закрыли вовсе – не до чтения.
– Хм… перекати-поле… – злилась на дочь Агафья, – да и Колька… такое же отрепье… А ты с дитёнком живи, ни об чём не переживай, – успокаивала она Марину. – На алименты пока не подавай – может, у самого совесть проснётся. Думаю, твоих декретных-пособий да нашего с дедом жалованья хватит. – А Николашка подрастёт маленько, там видно будет, что и как… Щас, не нервничай попусту, гуляй с парнишкой, грудью корми – для него это наиперьвое лекарство.
* * *
После беспокойной ночи, малыш уснул.
А за окном буянили небесные силы. В утренней синеве искрило. Владыко-ветер, ругаясь, косматил молоденькую рябину, хлестал стенку оторванной ставней. Дождь-сатана в неистовой пляске бился о тёмное стекло. Раскатами хохотал гром. Избень жалобно трещала.
Жутко. Родственники на работе. Дом, словно, вымер.
Мариша лежала в темноте. Не спалось. Но вот непогода утихла, изредка напоминая о себе слабыми вспышками молний… Женщина включила ночник, открыла томик Асадова. Совсем недавно его читал Николай.
» …Все равно я приду. Ты слышишь?
Добреду, доползу… дойду!»
Из книжки выпала засохшая роза. У Марины сжалось сердце: » Хм… «доползу» – слёзы затуманили глаза.
Неожиданно бодро вякнул малец – напомнил: пора «столоваться». Мариша прибавила свет. Дядька Сидор пришёл с дежурства и, не мигая, застыл у приоткрытой Марининой двери.
Женщина расстегнула кофту. Из плена выкатилась пышная грудь. На коричневом соске повисла белая капля… Мать, агукая, взяла сына на колени. Ребёнок стал судорожно пихать упругую грудь большим голодным ртом. Тугой струёй брызнуло молоко, омывая лицо младенца. Кормящая вправила сочный бутон в рот малыша. Тот жадно ухватил. Прижался, засопел. Марина обтёрла сынишку, нежно поцеловала.
Дед, сглотнув слюну, на цыпочках удалился.
Обычно мало разговорчивый по трезвости он как-то заметил жене – Агафье:
– Сдобная да гладкая Маринка-то стала… ишь, как выправилась…
* * *
Вечер. Домашние – на смене. Шебуршат ветки за ставнями. После очередного кормления Марина уложила ребёнка и, приглушив лампу, легла сама. Провалилась в сон в ту же минуту…
И видится ей – будто страшный зверь шумно кряхтит и шарит у неё за пазухой. Он сильными лапами пытается раздвинуть её коленки. Горячее чудище сдавливает… – нечем дышать… Она задыхается!
Сон моментально слетел! Марина, вскрикнула, резко оттолкнула пришельца. Вскочила, бестолково моргая. Боже, что это?! Кто?! – Перед ней с расстёгнутой ширинкой грозной махиной восстоял босой и голый до портков Сидор. По бычьей шее густо стекал пот.
– Ну што… не поймёшь… што?.. – бессвязно просипел он, придерживая кальсоны – Расплатиться бы надо, – деда била лихорадка. – А то я смотрю – ты го-ордая такая!.. на старика и смотреть… не хочешь…
– За… ч-что… расплачиваться?.. – Белая как стена Мариша торопливо перебирала пуговички кофты, не попадая в петли.
– А, поди, сама не знаешь?.. – Дядька ухмыльнулся и неожиданно крепко обхватил Марину, алчно ловя её губы. – Чай… нне дар-ром… у мменя… околачиваешься… с огрызком-то своим… – Он резко швырнул женщину на койку – жарким холодцом навалился на неё. Женщина охнула. Койка надсадно заскрипела. Огромной пятернёй мужик стиснул хрупкие ладони, другой стал отчаянно раздирать плотную юбку.
– Вы что? – глухо завопила под стариком Марина, – В-вы что-о! – Она билась под липкой тушей, выплёвывая горькие пучки волос, которые дремуче клубились из деда и лезли в рот, застилали глаза.
Младенец, проснувшись, взвизгнул, залился плачем.
Постанывая, дед неистово кусал гнилыми обломками молодое тело, слюнявил налитые груди, ухватывал молочные соски толстыми губами: «Ох-х… пог-годи-и… Н-не верти-ись…»
Задыхаясь, Марина впилась зубами в старикову поросль. Тот взъярился:
– Так-то… ты… ммм… благодаришь-шь… та-ак?..
– Отпу-ус-сти-и! Жжи-ивотное…
– Н-не хочешь-шь сам-ма… твою мать… – злобно шипел Сидор, – погод-ди… я… с тоб-бой… щ-щас…
Собрав последнюю силу, Марина изловчилась и отчаянно лягнула насильника в пах.
Тот взвился, осел на пол, замотал всклокоченной головой: «А-а… с-сука, да я ж тебя щас… ммм… в порошок…»
Искусанная и растрёпанная Марина схватила орущего ребёнка. Откинула щеколду и, не помня себя, натыкаясь в темноте на тазы и вёдра, с грохотом выскочила на крыльцо.
– Чего такое?! – в дверях с ворохом сдёрнутого с верёвки тряпья стояла тётка. Увидев племянницу, влетела в избу, заголосила: «Н-ну стар-рый ты кобелина, а!?»
Послышались крики, глухие удары. Потом всё стихло.
* * *
Прижимая к себе плачущего сына, Марина вышла за ворота. – Ночь. На улице – ни души. Лишь звёзды перемигиваются на чёрном небе, да белёсый туман маячит с пруда. Покачивая ребёнка, женщина опустилась на лавочку. Её трясло. Огнём горело истерзанное тело. «Господи! Да что же это?.. Бежать!.. Бежать, куда глаза глядят…»
Хлопнула калиткой взбудораженная тётка. Источая бражный дух, упала перед Маришей на колени. Взялась нервно оглаживать племянницу:
– Гос-споди, да как же теперь людям в глаза-то смотреть, ежлиф узнают?.. – слёзно запричитала бабка, – Прости… Маринка, Христом-Богом молю… перед памятью сестры моей дорогой – матери твоей… – приговаривала она синими губами. – Ты уж не сказывай никому, Христом-Богом… Ох, как неладно-то всё… – На полуслове прикусила язык, резво откинула одеялко – малец безмятежно спал. – Ну вот и славно. – Старуха ухватилась за скамейку, тяжело встала. – Пойдём-айда в избу… ишь, сквозняк разгулялся! Груди у тебя ещё сырые… Неровён час, застудишь…
Марина всхлипнула.
– Пальцем не тронет больше. Побожился. – Тётка взяла у племянницы ребёнка, поднялась на крыльцо. Она приложила ухо к двери, прислушалась… – Айда! Дрыхнет, должно. А ежлиф снова озоровать начнёт… – зловеще прошептала, – в околоток сдадим, чикаться не будем!
Малыш завозился. Агафья потютюшкала: «ба-аю-бай!» Участливо спросила, – Ну вот, скажи… куда пойдёшь… да ещё с дитём? Кто у тебя тут есть? Колька, язви его, куролесит де-то… с халдой моей… счастье ищут. Выходит… окромя меня… ты и не нужна никому. Да и время счас… сама знаешь… цены бесятся, за чё ни возьмись. Пропадёшь…
Хрипнул заводской гудок. Народ потянулся из проходной.
«Жить не хочу…» – пробормотала Марина. Тётка легонько отшатнулась: «Не дури. Вот для него, для него жить надо! Ты себе уж не хозяйка. Айда-давай в избу, люд со смены идёт – полезут с расспросами».
Думала Марина, всяко прикидывала: «Права тётка… куда идти… да ещё с ребёнком, да ещё на зиму глядя». Так и осталась.
* * *
И вот она – новая зима. За окном сгустились сумерки – и снова отключили электричество. Тётка затопила печь, засветила керосиновые лампочки – вонь разнеслась по всей избе.
Сладко причмокивал во сне Николаша. Рядом, подняв дверную занавеску, раскладывала пожитки Марина, исподволь поглядывая на стариков.
Обросший Сидор, в драной майке, вцепившись в седую гриву и монотонно покачиваясь, завывал грустную песню у кастрюли с брагой: «О-ох… На ту зел-лёнаю могилу… ко мне кр-рас-савица пришла-а-а… да! И вдруг моги-ила задрож-жала…»
Марина вздохнула.
Но вот хозяин очнулся. Выругался вполголоса. Лениво поцарапал грудь. Рука полезла за ковшом. Мужик зачерпнул шипучего зелья, расплёскивая, донёс до рта и единым духом осушил посудину. Грохнул на стол, сладко щёлкнув языком. – Нор-р-рмально! – Он густо отрыгнул, покрутил нечёсаной головой, – Эй, мать! – дед сонно уставился на жену.
Хмельная тётка истово крестилась у иконки. Отбивая поклоны, умывалась покаянной слезой. Жалостливым голосом замаливала грехи.
Дед скривился: «Хм… к-кому твои вихля-яния нужны?» Нетвёрдо подошёл, гаркнул жене под ухо, – Слышь-шь, чё говорю-то!.. я есть хочу!.. Гони вареники на стол! Да чтабы с бульёном…
Тётка враз протрезвела, промокнула фартуком слёзы:
– Хватит зевать-то! С тарелкой за тобой бегать ли чё ли? – Вскоре принесла миску. – Сядь ладом да ешь.
Старик плюхнулся на табуретку, игриво ущипнул жену за рыхлую ягодицу – захохотал, закашлялся. Старуха озлобилась, – Всё ребячишься, – Гляди, тарелка полнёшенька! Вот как выплесну те на башку – тогда узнаешь! – грубо пообещала она. Снизив голос, проворчала, – урюк чёртов, девку постыдился бы! Крючком сгинаешься, а всё…
Сидор отложил ложку, – А чё мне её стыдиться, я – у себя дома! – Он хмыкнул, повернулся к Марине, – А ты… милаха… меж прочим… поимей в виду… – дед затолкал скрюченный мизинец в дремучее ухо, с удовольствием поковырял, закрыв глаза, – Я те прямо скажу – не нужна ты мне здесь… со своим горлопаном, – изучая палец, старик помыкнул, – Сколь… можете сидеть-то на моей шее? – помолчав, колко сказал, – Так чта-а… барышня… вон те – бог, вон – порог! Завтри жа. – Сидор нетвёрдо встал, опёрся грязными ногтями о стол.
Марина посмотрела на тётку. – Та словно в рот воды набрала.
– Уйду… – не сразу пообещала квартирантка, – только… как же я… с ребёнком?.. зима ведь… Да и на шее вашей не сижу…
– Зима? Вот ты и думай! А меня это… не колышет, ясно?! – роняя пепел, хозяин бросил под ноги тлеющую цигарку, бочком потанцевал во двор.
– Слышь… – виноватилась тётка, – он уж давно твердит: «Нужна, грит, она мне со своим визгуном, как собаке пятая нога. Не могу, грит, смотреть на неё». Ну вот чё ты скажешь? – бабка подняла брови, окинула племянницу сочувственным взглядом, – Слышь… – тётка положила руку Марише на плечо, – он… кабы, греха всё же не наделал: раздразнила ты его, вот чего… Зачну говорить, мол, некуда Маринке с дитём-то идти, дак он сразу – в драку! День ото дня всё злей становится! – Тёткин голос треснул, с хриплым рёвом она повторила, – День ото дня-а… Надоело всё-о… Чё делать, ума не приложу-у…
* * *
Зима дурила. Звенели окоченевшие столбы. Поджав хвосты, угрюмо бродили голодные собаки. Мариша с рюкзаком за спиной мёрзла на остановке, сжимая от ветра сынишку. Автобус не торопился. Напротив хохлатыми воробьями куролесила по наледи бойкая ребятня. «Где же автобус?.. хоть б-бы… погреться…» Неожиданно затормозил «бобик». Дверца распахнулась, Марину обдало теплом.
– Куда едем? – За рулём мужиковатая баба в ушанке и полушубке.
– Не знаю…
– Чё… деваться некуда? – быстро смекнула шоферица.
– Некуда.
Недолго думая, хозяйка скинула рукавицами невидимые крошки с пассажирского места, – Садись. Хотела полевачить, ну… раз такое дело…
* * *
– Конечно… нелегко, тем более с ребёнком, – заключила женщина после недолгого рассказа Марины. – Та-ак… говоришь, пацанёнку второй год?.. – Задумалась: «Что же с вами…» – О! – Она решительно колотнула себя по колену. – Поехали! – машина рванула в другой конец города. – Жена-то моего начальника, ну… которого вожу – как раз в садике заведующая! Поговорю с ней… авось, возьмёт тебя горшки за малышнёй убирать? Может, в садике же, на первых порах и поживёте. Сама будешь сыта, и малец – при тебе.
Разбитый «бобик» на задворках долго вытряхивал душу. Наконец, остановился….
3
Итак… Николаша уже не сопленосый мальчишка. Он – семиклассник, рослый и плечистый молодой человек. Правда, ещё с петушиным голосом… пока. Но… неглупый. Хотя бы потому, что всю «библиотечку школьника» прочитал!
Выходной. У мамы в гостях – её приятельница, учительница пения – Валерия Ивановна, скромная, пригожая барышня.
Николаша жуёт-не жуёт – тихонько слушает, о чём говорят женщины.
– Ну что я… – школьная библиотекарша… так сказать, хранительница книжной мудрости. – Мама печально скребёт ложечкой в чашке, – Тут… хм… своей бы мудрости нажить! – Она допила чай, вынула из кувшина розы. Захрустела целлофаном, разворачивая букет, – Хотя… вроде, должность уважаемая и люблю её безумно, но… – мама щёлкнула ножницами, отложила укороченную ветку, – …но как можно отдаваться работе, если в голове постоянно зудит: «У кого в этот раз… занять до зарплаты?»
– Та же история!.. – живо поддакнула Валерия Ивановна.
– По идее, я уже должна бы иметь собственную квартиру, – мама вложила розы обратно в кувшин, – Ах, как вкусно пахнут! – Она налила ещё чаю. – Валерия Ивановна, Николаша, доедайте торт. – Ну вот… а я с ребёнком всё скитаюсь по казённым углам. – То в садике – в подсобной хибарке, теперь вот в этой… За неё «спасибо» тысячу раз говорю школьному начальству – от районо нужно ещё сто лет квартиру ждать.
Мама включила вентилятор: «жарко!», подправила букет, – Обожаю розы! – сыночек подарил. Знает, солнышко моё, что люблю! Внимательный – в отца, – она ласково потрепала сына по голове: «Николаша, унеси тарелочки на кухню».
Мальчик вышел. Хозяйка, горько усмехаясь, тихо сказала:
– Значит, и получается, Валерия Ивановна, что я – обыкновенная неудачница и… брошенка! – Полюбила, родила… А он… дарил розы, дарил, а потом… хм… предал. – Мама приложила палец к губам, – тс-с!.. Николаша не знает…
Паренёк вернулся за остальной посудой.
– Зато вон, какого красавца-сынище оставил в награду за любовь! – позавидовала гостья. – Смотрю, он уж и сам букеты Вам преподносит!
– Преподносит!
– А Вы, Марианна Петровна, не думали, как-то… личную жизнь наладить? – осторожно поинтересовалась гостья, – Партию найти? Вдруг с квартирой? Бывают же такие везенья…
– …Наверное, бывают. Но моя личная жизнь… – мама кивнула на сына, – вот – моя личная жизнь!
* * *
Школьные каникулы. Марину на каникулы переводят в городскую библиотеку. Нередко случается месяцами работать и в книжном хранилище при библиотеке – в подвале с низкими потолками.
Лето – горячая пора, весь день на ногах.
Вот и сегодня пришла Марина домой, бросила кошёлку у порога, упала на диван. Сын – тут как тут! – Целует маму, подкладывает думку под ноги.
– Устала? – беспокоится мальчик, вынимая из сумки продукты.
– Устала, сынок… руки-ноги гудят… километров сто, наверное, истоптала… Студентов полно, преподаватели идут без конца. По десятку книг берут. У всех экзамены. Столько книг перетаскала! – Мама покачала головой. – Зинаида Степановна в отпуск ушла, так и за неё у стойки читателей обслуживала. Одному то посоветуй, другому – это… – Николаша помассировал маме затёкшие ноги. А она продолжала делиться новостями, – Выжата как лимон – сил деликатничать с людьми не остается. Тут ещё духота… – мама глубоко вздохнула, словно хотела надышаться впрок. – Сегодня в хранилище плюс 45, представляешь? – Бетонный мешок… Да ещё темень – это с моим-то зрением, – Мама положила на тумбочку очки, прикрыла измученные глаза, – всё никак электричество не подведут.
– Ну а зимой – холодрыга! Ты, помнишь, говорила, что в прошлую зиму на каникулы замеряли? Тогда в этом чёртовом хранилище сколько было?.. минус 8? Ужас! – сын встал, – Компот принесу…
«…Да, сынок, хорошо, что ты ещё не знаешь, сколько я свинцовой да всякой пыли нахлебалась за эти годы… не зря на коже язвы выскакивают… нос не дышит… – невесело подумала Марина. – О-ох… что-то я сегодня совсем расклеилась…»
Николаша подал стакан, – Мам… – тревожно сказал он, – иди лучше в какой-нибудь офис, а?! Рекламный, например. Или ещё куда… референтом каким-нибудь, секретарём. Да мало ли ещё кем! Тебя с руками оторвут с библиотечным-то дипломом! Работать по-человечески будешь, не то, что сейчас… И с нормальной зарплатой. Вон у Серёги мать тоже с библиотечным институтом…
– Не могу, сынок, здесь хоть плохонькое, но жильё. За него и держусь. И школа под боком.
– С хорошей зарплатой можно и квартиру купить! А пока арендовать, если в офис пойдёшь… – не отставал Николаша.
– Конечно, ты прав, буду, наверное, искать что-то подходящее, а пока… – Она поцеловала сына, – спасибо за компот и за… цветочки! По всей комнате аромат стоит…
* * *
Николаша часто приносит маме любимые розы.
А началось с той апрельской ночи, когда он вдруг услышал всхлипывания. – На кухне над раскрытой книгой склонилась мама. На страницах – кучка хрустящих лепестков розы…
Николаша знал, что отец – лётчик-герой, погибший во время боевого полёта, больше всего на свете любил маму и стихи Э. Асадова. Папа читал ей асадовские строчки и осыпал розами, отчего у мамы каждый день был праздник.
– Смотри, Николаша, какие замечательные строчки… – сын, затаив дыхание, слушал стихи и видел папу, от которого не сохранилось даже фотокарточки.
»Ну, а если пропал мой след,
И пришел без меня рассвет,
Я прошу: не сердись, не надо!
Знай, что просто меня уже нет…»
Вот в ту самую ночь сын и дал себе слово, что теперь у мамы снова будут праздники.
* * *
Разноголосый базар. В цветочном магазине – розы. Кремовые. Вишнёвые. Разные. Букетами и порознь. У прилавка – красавец-усач.
Николаша приценился.
– Иди-давай, э-э! твоих денег не хватит! – отмахнулся продавец, но стоимость всё же назвал. Николаша отошёл: «Правда, дорого». Он задумался: «Где раздобыть деньги?..»
– Пос-сторони-иссь!.. – Бомжеватый мужичонка, согнувшись в три погибели под огромным мешком, покачиваясь, шаркал разбитыми сапогами по булыжной тропинке. На цыплячьей шее болталась распаренная лысина. Грузчик скинул ношу в чёрную жижу. Не разгибаясь, закрыл пальцем ноздрю, сморканул в сторону. Подтянул штаны. Устало спросил Николашу: – Ну и чё ты… вперился?
– Дядь, дай помогу!
– А вот это вот не хошь?! – выхрипнул бомж, протянув Николаше серую фигу. Мужичонка скривился, выплюнул жеваный окурок, беззубо прошамкал, – Не отымай копейку. – Направился к гружёному бортовику, – Ж-жалельщик тоже выискался… без тебя муторно.
Расстроился Николаша. «А… может, вечерком на вокзал смотаться, там вагоны овощные приходят – студенты же разгружают?..»
Решил дождаться вечера.
У книжного в глаза кинулось яркое объявление: «Букинист» принимает старинные печатные и рукописные издания, а также рисунки, картины». От нечего делать, Николаша зашёл в магазин.
Сильно удивился: на выставке – всякий хлам!
Глуховатая старушенция с затейливой причёской и в пенсне горбилась за столом.
– А?.. Какую, говорите? Не поняла… Эту вы просили? Будьте любезны, – дама бережно протянула пухлую книгу тонкими сморщенными руками с длинными ногтями, – Только… молодой человек, пожалуйста… осторожно.
Николаша полистал ветхие страницы. Вернул. Посмотрел цены разной трухи. Ахнул: «Так дорого?!»
Он понял – чем старше товар, тем дороже.
* * *
Паренёк задумался… И тут он припомнил: однажды, когда-то давно, мама выдавала книжки, а Николаша в дальней комнатке, которую мама почему-то называет «заказником», разбирал бумажное ремьё. Вдруг с потолка, как из ведра, полилась горячая вода. Пар валил словно в бане. Мама клеёнкой закрывала стеллажи. Долго Николаша со всеми вместе помогал вытаскивать из «запасника» размокшую рвань – еле живые картинки, старые газеты и журналы, потрепанные книжки…
Позже мама бережно укладывала спасённое и высушенное «добро» на свежеструганные полки. И на предложение Николаши выбросить всё или сдать в макулатуру мама тогда испугалась даже, – Как можно?! Это подарено школе в разные годы из личных библиотек: авторами, артистами, коллекционерами… А вот это, – она указала на стопку пожелтевших книг с красочными картинками, – с бывших помещичьих усадеб! Нет, сынок, этот материал бесценен… на строгом учёте. По нему готовлюсь к обзорам, выставкам. Придёт время – переплётчику сдадим – всё будет как новенькое!
Хм… смешная мама! Кому это надо? И всё-то ей жалко. Добрая потому что. Да такой рвани в любом мусорном ларе полным-полно! Ветром по улицам разносится – дворники убирать не успевают!
Теперь Николаша знал, как сделать маму счастливее.
* * *
Дома юноша взял из ящичка кухонного стола колечко с двумя ключами. Пришёл в школу.
Тишина. Вахтёрша – хромая тётя Валя, сидит у стеклянных дверей, вяжет.
– Здрассьте, тёть Валя!
– Здорово, Коля, а ты чего пришёл, да чуть ли ни на ночь глядя, каникулы же? – не отрываясь от вязанья, спрашивает вахтёрша.
– Да вот… в библиотеку… почитать. – Николаша показывает ключи.
– Мама ещё на работе?..
– Ага.
– Ну, иди-давай, иди. Читай. – Тётя Валя из-под очков восхищённо смотрит вслед пареньку, – Вот мальчишка! – другие с мячами кувыркаются без дела, а этот… за книжку. Хм… есть же дети… Счастливая Марианна Петровна…
* * *
В библиотеке, заставленной полками, темно. Николаша зажёг свет. Открыл ключом вторую комнатку – «запасник». Прошёл и углубился в изучение старой литературы-макулатуры…
«Та-ак… это… думаю, возьмут. Эти картинки – тоже. Журналы… с номерами, видно, подписки какие-то… год – тыща восемьсот… ого, какие старые! Та-ак… а это письма что ли… наверное… тоже возьмут… А книжки… драные… штампы библиотечные… может… тоже примут?»
Сквозь дверь он услышал голоса… Шаги.
– Николаша, ты здесь, сынок?
– Здесь он, здесь! – перед Николашей появилась учительница пения. – Здравствуйте, Николай!
Мальчик от неожиданности проглотил все слова. Валерия Ивановна, не спеша, взялась обходить стеллажи. Наконец, она нашла, что искала. Внимательно рассматривала и напевала какую-то мелодию.
– Марианна Петровна! – звонко крикнула учительница, – Большое спасибо, голубушка! Редкие ноты… не знаю, что бы я делала без Вас, честное слово! Запишите на меня…
Николаша выждал, когда женщина уйдёт к маме, оглянулся по сторонам, быстро сунул под рубаху отобранные журналы с вложенными в них письмами-огрызками, застегнул куртку.
Трепыхалось, рвалось из горла сердце. Дыханье от страха перехватило. Парень, крадучись, прикрыл дверь «запасника». Ринулся к выходу. Женщины у стойки разговаривали. Кинув матери: «Я пошёл», – он выбежал на улицу. Бухнулся на скамейку. «Вот это да… – невесело думал парень. – Я… вор, что ли? Вот стыдобища-то будет, когда мама узнает…» – Николаша вскочил и зашага, не оглядываясь.
Хм… А с чего это он вдруг так переживает? И не вор он вовсе. «Да и кому, в самом деле, нужна вся эта дрань? – как и в прошлый раз спросил себя Николаша, – Мама, в конце концов, спасибо скажет, что избавилась от лишней пыли. А розы увидит, совсем обрадуется!»
И всё же… Николаша всю ночь крутился-вертелся на койке – наблюдал, как спит мама. – Мама спала ровно и спокойно.
* * *
Минул день, второй… Вечерами мама наведывалась в свою школьную библиотеку по делам. – Про журналы не заикалась. Тем более про обгрызанные лоскуты-письма. Правильно, не надо, значит! Николаша так и знал!
На третий день он принёс в букинистический журналы с письмами той самой старушенции.
– Вот. Хочу продать.
Старуха сняла пенсне, строго спросила:
– Молодой человек, сколько Вам лет?
Николаша сказал.
– А у Вас есть родители?
– Мама.
– Принесите эти журналы с мамой.
«Ничего себе!» Да как он мог привести маму, если для неё же готовил сюрприз-подарок?!
Такого поворота Николаша не ожидал. Понуренный он вышел на улицу.
* * *
Перед носом вырос незнакомый детина. Озираясь по сторонам, попросил: «Отойдём?..» Отошли. «Покажи!..» Незнакомец придирчиво осмотрел принесённое: «Надо же!..» – Спохватился и, двумя пальцами тряся чуть живые листочки, брезгливо спросил: «Сколько хочешь?»
Николаша мялся… он не знал. Выручить бы на несколько розочек…
– Вот. Больше не дам… – буркнул детина.
«Ого!» – Николаша от радости чуть не подпрыгнул – хватит на целый букет! И ещё на мороженку останется!
– Спасибо! – еле сдерживаясь, рявкнул на ходу Николаша.
Покупатель исподлобья посмотрел на него. Спрятал журналы в портфель. Оба, довольные, разошлись было по сторонам.
– Эй, пацан!
Николаша оглянулся, придержал шаг. Детина подошёл, – А у тебя есть ещё… из старины… ну… из старья… ещё чего-нибудь?
– Ага. Полно.
– На следующей неделе жду здесь же. Лады?
– Мугу!
Николаша купил у того усача букет чайных роз. Кремовых. Пахучих.
Он сосал мороженку и торжественно нёс маме цветы!
– Сынок… – тревожно спросила у порога мама, – а… откуда у тебя такие деньги? Ведь цветы сейчас безумно дороги. А тут… целый букет…
Николаша, конечно, знал, что мама спросит. Поэтому ответ придумал заранее.
– С ребятами вагон на вокзале разгрузили. Заработали, – он уткнулся маме в плечо, – Мамуль, не переживай ты, всё нормально.
Так почти раз в две недели, а то и каждую неделю Николаша стал приносить тому дурачку- покупателю книжные отбросы из «заказника», а на выручку дарить маме цветы.
* * *
У мамы день рождения. Николаша встретил её дивным букетом ослепительно-белых роз. Мама обняла сына, похлопала по спине: – Спасибо, родной мой! – Взяла розы, встала в поисках места для цветов, – Но… ты, сынок, не надорвись на своей базе… да и отдохнул бы уже, видишь, даже ступить некуда – кругом цветы! – засмеялась она.
– А я не устал! – весело заверил сын. – Я же мужчина – смотри, какие бицепсы!
* * *
– Ох… чё-то… спать хочу… – позевнул Николаша, сгружая в раковину тарелки.
– Ты не заболел? – испугалась Марина, трогая лоб сына. – А то на день рождения-то сделаешь мне подарок… Температуры, вроде, нет, слава богу… Приляг-давай. – Она посмотрела на часы, удивилась, – Так уже десять, что ли?! Ничего себе! Даже не заметила, как день пролетел! Ты ложись, а я посуду вымою и тоже – на боковую! – Завтра надо встать пораньше – срочно в школу вызвали.
– …А-а заче-ем… вызвали-то?.. – рассеянно спросил Николаша, поудобнее укладываясь на подушке.
– Ревизия начинается. Комиссия в библиотеку прибывает с годовой проверкой.
Но сын её уже не слышал – он сладко забылся молодецким сном…
Ворожейка
из цикла «Урал. Моё заречье»
– Ну так слушай. В войну это было. Павла, мужа свово – деда вашего, на фронт проводила. Сама осталась с двумя маленькими ребятёшками. Шибко голодали. Продукты получали по карточкам. Однажды, на беду, кто-то украл все карточки. Каке были запасы – подобрали, в доме крошки не осталось. Ну чё делать? Чем детей кормить цельный месяц?
И вспомнила я про ремесло своё. Решила по здешним деревням походить – поворожить. Там-то народ чуть посытнее жил. Схватила ребят в охапку и – пешком. А зима на дворе. Буран. Дороги позамело…
Долго шли. Уж тёмно стало. Насилушку добрались до ближней деревни. Чуть не застыли, было. Устала, под собой ног не чую… Шутка ли, двоих тащить?.. Да мешок за плечами. Постучала в крайний дом. За ставнями голос женский:
– Кто там? – спрашиват. – Чего надо, на ночь глядя?
– Ворожить пришла, – говорю, – откройте Христа ради! Не одна я – с детями малыми…
Впустили. В избе жарко топлено. Просторно. Хорошо хлебом пахнет. Коза в углу голос подала, забеспокоилась. С палатей любопытные головёнки повысунулись. Дед на печи кряхтит.
Хозяйке обсказала всё, как есь. Так, мол, и так… Спасать ребят своих от голодной смерти привела…
– Ворожила когда-то. Сказывал народ, будто правду говорю… Созови людей. Погадаю, подскажу чего… Только денег не беру. Если съестное чё принесут… ребятёшки оголодали совсем…
Хозяйка, молода бабёнка, помогла ребят раздеть. Усадила всех за стол, по кружке молока с хлебом принесла, чугунок картошки нелупленой:
– Ешьте… Спать ребят вон на палати к моим положим.
Дело-то, как раз, на Святки было. Ночью сбежались в избу бабы со всей деревни. Кто яйцо притащил, кто хлеба, кто картошки… Война… У кажного свой интерес: у кажного – кто-то на фронте. Одной – письма давно нету, другая похоронку получила – не верит. Ворожили всю ночь: и на обручально кольцо в тонком венском стакане (стакан-от с собой из дому прихватила), на блюдечке – духов вызывали. Прикидывала я и на картах…
Уж и не вспомню, кому чего говорила. Удивлялись – точно всё рассказывала. Да…
На следущу ночь да ещо на ночь – снова ворожба. Из соседних деревень приежжать взялись. Помню, просит старичок один:
– Слышь, Ляксандровна, в Сосновке молодуха больная лежит. Может, съездим и нашим заодно прикинешь, чё и как?
– А чего с ей?
– Разбило… Не успела мать похоронить, как на мужика смёртна бумага пришла. Только и сумел, родимый, одно письмишко написать. – Айда поедем?..
– А ребяты как же?..
– С моими побудут – встряла в разговор хозяйка, – вон дедушка присмотрит…
Детишки за энти дни повеселели.
– Ну дак останетесь ли чё ли? – спрашиваю.
– Останемся!
Оставила я их да и поехала.
Подъежжам. Заходим в избу. У большого стола на широкой лавке молода баба лежит. Объяснили, что к чему. Она охнула, заголосила. В зыбке завозился ребенчонок. Присмотрелась к женшине. Личность, вроде, знакома показалась… Только не вспомню, где видала… А больна-то меня сразу признала:
– Тётя Лида! Вы?..
– Я… – говорю. – Да вот только тебя не припомню, чё-то…
– Вишь, как болезнь-то не красит… Да это же я – Даша.
– Данька? – едва узнала я в ей девчонку молоденьку, соседку бывшую. Взамуж за деревенского вышла да туды и уехала. Вскорости и мать вслед за дочкой в деревню подалась.
Забегала после Дарья раз ли два погадать на мужика свово. Тот как раз в городской больнице сильно плохой лежал. Обнадёжила я тогда её, мол, встанет твой Аркадий. И, вправду, выжил. Потом вместе ко мне заходили. Уж перед самой войной…
– Да что с тобой приключилось-то? – спрашиваю. – Как Аркаша?
– Аркаша… Развела война навечно… Вон – похоронка. Убили Аркашеньку моего… Круглые сироты мы теперь с Митюшкой. Только мамка померла, а тут снова… – Дарья в голос заревела. – Тётя Лида… поворожи… Может, жив он, а? Может, ошибка какая? Ну вот не верю я, чтоб он нас с сыночкой одних оставил… Не верю, понимаешь? Ведь ты же тогда правду сказала. Помнишь, когда он почти безнадёжный-то лежал? Может и сейчас…
– Да помню, – говорю. – Ты, девка, давай-ка не зевай да не убивайся шибко-то – тебе мальчонку грудью кормить. Молоко пропадёт. А я, конечно, поворожу. Для того и пришла… Посмотрим, чего кольцо покажет…
Свечерело. Бабы стали подходить. Кто чего помаленьку несёт из съестного…
Свечек не было, так я лучинку запалила, зеркало на стол поставила. Рассыпала древесну золу. На золу – всё тот же стакан тонкого стекла с колодезной водой. Пустила на дно Дарьино венчально кольцо. Все сгрудились у стола. Загалдели было. Прицыкнула:
– Вы молчком сидите. Я вам, чё увижу, рассказывать буду.
Угомонились, не дышут. Тени хлещутся по избе. Бабы в стакан вглядываются: кто сбоку, кто сверху. Кто в зеркале чего-то заметить надеется. Нет…
На меня уставились. Ждут… А я в кольцо впялилась…
И вот легонько зарябила вода… успокоилась. Стала вырисовываться картинка.
– Так…Так… тише, бабы… тише… вот, вот вижу… Ясно вижу… – Все прямо едят глазами стакан-от. – Напрасно… А мне удивительно: как они не видят-то ничего?
– Лес… вот, вот – лес, глядите, девки! Сосна в снегу. Вот… солдатик показался… Лица не разберу… Шапка на ём, полушубок… У дерева в сугробе сидит… прислонился к сосёнке. Ноги в снег урыты. От их кровь по снегу расползлась. И гляди… гляди – винтовка спереди – вот… в сугробе, к плечу прижата. – Я говорила, а бабы попусту очи надрывали…
– Ну-ка, Дарья, может, ты чё увидишь? Поднимите её, бабы, только тихонько. Гляди через моё плечо. Вон он… вон – глаза открыл! А-а-а… Смотри-ка – встать силится… Видишь-нет? Живой он… Говорю те – живой! Истинный Крест!
– Нет… ничего не вижу, – всхлипыват молодица.
– Да погоди ты реветь-то, живой ведь он, раненый только. Скоро весточку подаст, помяни моё слово!
Зарябила водица… пропало виденье…
– Вот и всё, – сказала мне бабуся, – так не померли мы с голоду.
– Ну а дальше-то что было?
– А чего было?.. Воспряла Данька духом, ожила. А через 18 дён письмо пришло от мужика из госпиталя. Вскорости и сам на костылях явился без ноги да без руки – крови много потерял да пообморозился в том лесу… Да… Мы не сгинули в тот год, – повторила бабуся, – и он живой домой пришёл… Вот те и вся исторья.
Тына – Я, Тына – родина моя
«Урал. Наш старый двор». Рассказ бабуси
Ох… рассказать кому, так ведь засмеют, ей богу! А кто и осудит… Ну что было, то было.
Жили мы тогда в старом доме, от цирка недалёко, дверь – в дверь с дочкой Зинаидой. Зять мой, Степан, хоть и молодой, но мастер был на все руки и до любой работы большо-ой охотник. Мебель добротну сладить – пожалуста, крышу железом покрыть-починить – пожалуста, корыто ли буржуйку с трубой сколотить – всегда готов! Кто чего ни попросит, бывало, всё умел, никому не отказывал. Оно ещё чего удивительно-то, много ли молодых умеют хотя бы гвоздок в стенку вколотить? Вот, то-то и оно… А Степану уменье от отца досталось. Стёпка за счёт уменья-то свого деньги хо-оррошие зарабатывал.
С Зинкой ладно жили. Троих детей нарожали. А чего не рожать? Дом – полна чашка. Поись, обуть-одеть есть. С ребятёшками опять же я помогала. Веришь, прям, нарадоваться не могла, ей-богу. Ну, думаю, у самой жизь не удалась, так хоть дочке повезло с мужиком. Не пьёт-не курит. Все деньги – в дом. В будни он в жестянной мастерской работал, а по выходным Степана нарасхват созывали в ближние деревни на халтуру – ладить, кому чего. Работы ши-ибко много было, ну он и возьми себе в помощники-то соседа Ромку, парня женатого, но шарамыжного-о… О-ой… Двоих детей настругал, нигде не работал. В доме – шаром покати, а он пил чуть не кажный божий день. Откуда деньги брал, чёрт его знат… Я всё боялась:
– Cмотри, Степан, Ромка – парень непутёвый, кабы пить да гулять не научил…
– Ну, мать, скажешь тоже: «кабы пить не научил»…– передразнивал он, – Как можно научить пить?.. Разве только руки завязать да в глотку силком наливать… Ха-ха-ха!..
Много ли мало время-то прошло, только замечаю, зятёк-от мой стал навеселе домой приходить. Пачку денег торопёхонько бросит на стол и тут же спать заваливатся. Дальше – больше. Уж и денег с халтуры своей перестал приносить. Работат-работат, а всё без толку. Бывалочи, стану говорить-увещевать, а он ухмыльнётся и – спать. Постепенно Стёпка так к пьянству пристрастился, что – беда! Спьяну и огрызаться начал. Зинка моя первой-то молчала – терпела, от меня скрывала, ак скрывай-не скрывай – шила-то в мешке не утаишь. Потом, конечно, взялась ругаться. Скандалы пошли, а там уж и драки. (А люди тоже хороши. – Вместо того, чтобы деньгами за работу платить, так они четушками рассчитаться торопятся – так дешевше.)
В те поры я ещё молодая была, силы немалой. Зачнёт, бывало, Стёпка Зинку трепать, дети орут. Визг, гам… Ой, как вспомню… Я на крики прибегу, смотрю, он пыхтит, зубами скрипит, желваками страх возьмётся нагонять, на губах да на глазах пенки собираются… Тьфу, страмота! Меня увидит – впялится и ну наскрозь прожигать….
– Ну и чего ты уставился? Не думай, никто тя не испугался! Ишь взбычился, душегубец проклятый! Ты чего руки распускашь, а?
Сколь раз бывало сгребу его в охапку и ну бороться! На крыльцо выкатимся. Вороты – настежь, видно, как народ в цирк валит. А у нас свой цирк – кувыркамся со Стёпкой, как два нанайца.
– Да, в конц-цах-то конц-цы, ты долго измываться над семьёй бу-удешь, а? Долго ты будешь халкать эту отраву? – кричу, а сама его понужаю, сама ему нос кручу да за лохмы треплю. – Тебе чего надо: жизь человечью али несусветное пьянство, дурень ты чёртов! Да чтоб у тя руки поотсыхали, когда стакан к глотке подносишь…
Стёпка орёт благим матом, вырыватся:
– Кар-раул, убивают! Люди добрые, помогите! Мил-ли-иц-ция!..
Народ у ворот толпится. Хохочут все, как ненормальныя, в ладоши хлопают:
– Молодец тётка! Хорошо мужика мнёт!
– Мама-аш-ша, давай отдохнём ма-аленько, – надрывно хрипит зять.
Бывало, плюну с досады да отпускаю, ну чё и от людей же стыдно…
Стёпка, красный как рак, тяжело дышит, ощупыват свой рубильный нос, прости господи, зыркат свирепыми глазами. Разодраной рубахой пот вытират…
Сидим с ним на крыльце, отдыхивамся.
Да… Вот така жизнь развесёла у нас пошла… И никаки трёпки ему не помогали, нет… Пил всё, что под руку попадало. Одекалон попадёт – его выпьет. Даже капли глазные, ты не поверишь. Одно время он ко мне зачастил. (Им вторые ключи сдуру отдала.) Я у них с детями домовничу, а он у меня хозяйничат. Помню, чего-то с глазами неладно было. Хватилась, закапать хотела – капли не найду никак. Искала-искала, а потом пузырёк в помойном ведре нашла. Выпил! Ну что ты скажешь! А тут ищё луче учудил – просит как-то:
– Мать, – дай трёшку на похмелку…
– Ага… разбежалась… Тебе последние отдай на пропой, а сама без хлеба оставайся… Умнай какой!
– Башка как чугун, веришь… – канючит стервец.
– Да оторвать её, башку твою, давно пора к чёртовой матери – и делу конец! – не выдержала я. – Не будешь мучить ни себя, ни семью…
– Ну дай хоть… вон твоего растиранья маленько, – показыват на банку яда змеиного со спиртом. Я настойку-то для поясницы берегу – иногда прихватыват.
– Да ты чё, сдурел совсем? – вытаращилась на него, – Ишь чего удумал! Да отрависся ведь! – Не дала, конечно. От греха спрятала подальше. Тройной одеколон у меня был – его и выпил.
Ну а дальше… э-эх… выгнали с работы его за пьянство. Забросил дом, семью. Зинка с вечера, бывало, просит:
– Стёп, давай завтра сводим ребят в зоопарк.
– Ладно…
Утром хватится, а его уж и cлед простыл. Какой там зоопарк! Вечером ползёт ни уха, ни рыла. До двери не дойдя, свалится чурбан-чурбаном. Обфурится весь. Пока Зинка не увидит да не затащит его в комнату, так в мокре и валятся. А чуть оклематся, драться кидатся… Дошло до того, что с себя всё шмотьё распродал, в единственных штанах остался.
И чего только мы с Зинкой ни делали, чтобы от пья-нства его спасти: и совестили и к врачу звали лечиться, он – ни в какую: «Я алкаш что ли?» К слову сказать, всё-таки приметы о многом говорят. Вот Зинка моя, бывало, в девках, как встанет к корыту состирнуть чего на доске ли, без неё – всё пузо обольёт. А это верная примета – в мужья пьянчужка попадёт. Так оно и вышло.
Ну как Степана остановить? Придумала Зинка, когда он спал, подрезать его единственны штаны. Ну и, видать, торопилась – одна штанина получилась выше колена, друга – ниже.
– Теперь… ты у меня, кажется, пойдёшь куда-нибудь в такую холодрыгу – спрятала пимы да ботинки и преспокойно спать легла. (Дело зимой было.) А он, окаянный, ты не поверишь, тихонько встал ни свет ни заря да в энтих штанах-то отрезанных и в тапках домашних на босу ногу убежал к Ромке.
Ромка, я тебе уж сказывала, шалопай такой же. Жена забрала детей да ушла к матери – не выдержала. Я как-то заглянула в его конуру, Стёпку искала. А там – грязища, батюшки-светы! Мухи, что собаки злыя, мечутся по комнате. Окно засижено. Цветок жухлый на окошке мается. Тёмно. Стол чуть не во всю комнату, из досок сколоченный, в крошках весь. Раскуроченная буханка оржаного хлеба, лук – две ли три нечищеных головки порублены. Тут же заляпаны стаканы с засохшим вином стоят. А на столе, ты не поверишь, в огромной бутыли брага играт, кипит-пузыри-ится. Ой, весело жили, нечего сказать! Кажный день – како-нибудь событье. Как вспомню… Ну так вот, спим однажды ночью беспробудно, вдруг в самый сон – взрыв! Повскакали все! Война! Бомбят! Где, чего? Высыпали в колидор в чём спали. А та-а-м… уфф! Вони-и-ща! Не продохнуть…
Что случилося – ничё не понимам. Ромкина дверь – нараспашку. Сам Ромка с зятем моим ползают по полу, в пенистой жиже барахтаются, тряпками мокро собирают да в тазик выжимают. Ромка чуть не плачет с досады – бутыль с брагой взорвалась. Соседски мужики, увидав горе тако, принюхиваются по-собачьи, вонь эту с наслажденьем втягивают да советы наперебой дают, как луче добро спасти. Кой-кто кинулся помогать. Всё собрали. Размётану взрывом бражну кашу сложили в тряпицы и ну сосать, ты не поверишь, ей богу не вру! Бабы чертыхаются. Перепуганные, было, ребятёшки, хохочут… Боже праведный… Вот так весело ночка прошла!
А я после энтого случая и подумала себе «Ну всё, голубок, держись. Хватит дурью маяться. Сам не хошь, так я тебя вылечу!..»
Чуть обвидняло, побежала на Зелёный базар. Давай потихоньку бабулек выспрашивать, как да чем от пьянки излечиться можно. Те смотрят на меня жалеючи.
– Да не я, говорю, зять пропадат.
Подсказали – вон-де, старуха снадобье продаёт, чемерицей называется. Оно де охоту к пьянкам напрочь отбивает. Она всё знает, всё подскажет… Кинулась я к бабке энтой… Та сказала, что с её снадобьем сразу же после одного-двух стаканов бражки-наливки сильно драть начнёт, и навсегда пропадёт охота пьянствовать.
Ладно, я дома тут же поставила настойку. Чемерицы насыпала чуть поболе, чем старушонка наказывала, чтоб уж надёжное действо возымела. От зятя в чуланку спрятала. Да и Зинке не сказала ничего.
Чуть только бражка подоспела, я Стёпку-то и приглашаю:
– Давай-ка пробу сыми да Рому пригласи.
Зять удивлятся, с чего это тёща раздобрилась:
– Ничё не пойму! Сама что ли ставила? В честь какого праздника? – Однако Романа позвал. Тот моментом прибежал да ещё со своей кружкой. Сел, нетерпеливо запоглядывал на бутыль. Жадно слюну сглотнул… Не выдержал, пока я на стол собирала:
– Ну дай уже опохмелиться что ли, чего жилы тянешь… – подставил кружку, – плесни малость, – залпом выпил, закашлялся. Я сробела… Сила небесная, как быстро снадобье-то подействовало!.. Не отравить бы… Смотрю – нет, ничё.
Зять тоже не терпит, трясётся. Маханул стакан, погладил себя по груди:
– Уф… отпустило…
А я Стёпкиных любимых пельмешков с требушиной настряпала да и в фарш тоже энтой чемерицы-то подсыпала маленько. Для пущей крепости.
– Ешьте, закусывайте. – Пельмени подкладываю да бражку подливаю.
– А сама-то чё не пробуешь? – спрашиват Ромка, – Выпей хоть за компанию.
– Да не тянет чего-то…
– Не надо, тёща, не пей, нам больше достанется! – изгалятся Стёпка, поддевая вилкой пельмень.
Мужики разомлели. Я на них посматриваю – как чемерица влияет. А им – хоть бы хны! Им весело! Ромка шатко прошёл к окну, оттуда – вприсядку да вприсядку, хлопат себя по шее то одной рукой, то другой. Пляшет да припеват:
– И… эх, Тына-Тына – Тына я-а-а!..
Стёпка обмяк, расплылся на стуле, громко шлёпат в ладоши да по столу чечётку отбиват, пьяно горланит, помогат дружку:
– О-ох… ах… да! Тына – ро-о-одина моя!
Запели-заплясали наперебой.
Скоро их совсем растащило. Брага уж назад прёт, но ведь не встали, стервецы, пока всю не выпили! Тут Зинаида пришла с работы, а у нас – веселье, пир горой! Степан жену увидал:
– Нет, Зинаида, что ни говори, а тёща у меня золотая! Золло-ота-ая-а… Смотри, какой она праздник зятю устроила!.. Не то, что ты-ы… Э-эх… Зинка-а-а… – заплакал, саданул в сердцах стаканом об стол, стакан-от – вдребезги. Руку всю в кровь изрезал, ох, Господи! Вот те и «Тына я».
– Ну и как, помогло снадобье, перестал зять пить?
– Куды там… Говорят: «Горбатого могила исправит». Долго ещё пил, пока с белой горячкой в сумашедший дом не угодил. Черти ему блазнили. Полгода пролежал. Вышел и – опять за пьянку.
А потом… вдруг – одним разом бросил, веришь-нет? В один день! Сам бросил, как отрезал! И не только пить, а и курить не стал. Вот так!
А Ромка… О-О-х… Ромка по пьяни повесился, царство Hебесное, не к ночи будь помянутый… Да и Стёпку така же участь ждала, кабы сам за себя не взялся, а то ведь пропадал совсем… да…
Слышь, а Степан-от с Зинаидой моей зажили луче прежнего. Так что, видать, не всегда молва до конца права быват. Тот праздник, что я им с Ромкой устроила, Стёпка всё время вспоминат. Пропитые годы жалеет. А про «лекарство» моё так никто и не знат по сих пор. Вот, рази, окромя тебя только. А ты промолчишь, да и я никому не скажу…