Опубликовано в журнале СловоWord, номер 56, 2007
Светало. Окружающие предметы, как на фотобумаге, стали проявляться всё отчетливей. Воспаленными от бессоницы глазами он смотрел на потолок. О чём он думал? Как всегда, обо всем сразу. На сей раз перечень был невелик: предстоящий визит к зубному врачу, ошибки президента, ложь и лицемерие людей – гадкое и мерзкое, ясное дело, превалирует. Но одна мысль никогда не покидала его. Всего одна, но успешно отравляющая существование. Мысль эта однажды и навсегда породила недовольство своей претендующей на интеллигентность матерью, которая, посоветовавшись с так называемым отцом, назвала его Эдуардом. Хорошо еще, что ему не довелось встретиться с «папашей». Имя свое считал пошлым и совершенно неподходящим для него – человека маленького роста и хрупкого телосложения. Ну какой он «Эдуард»? Вариант «Эдик», по его ощущению, делал его еще меньше. А потому просил называть его просто Ду. Звучало как-то необычно и загадочно, если, конечно, не продолжать слово, что зачастую пытались делать некоторые «умники». И никакие уговоры близких и друзей называть его Эдом или Ардом ни к чему не приводили.
Единственный, кто радовал, это Мадагаскар, который, похоже, выдрыхся, перестал сопеть и замяукал. Вот так он будил Ду по утрам. Потом Мадагаскар без интереса смотрел, как тот шаркающей походкой шёл на кухню и, наверное, слышал, как ему сыпали в мисочку корм. Но есть не спешил. У него, как и у хозяина, по утрам не было аппетита.
Когда Ду по дороге в гостиную сделал два глотка кофе, Мадагаскар, лениво потянувшись, побрел к миске. Похоже, они оба делали одолжение непонятно кому.
Ду устало сел на диван и включил телевизор. Через минуту Мадагаскар оказался рядом. Вместе смотрели новости: кто-то стрелял, кто-то бежал. Как всегда. Безымянные убитые не вызывали никаких эмоций, потому что были безымянными и казались ненастоящими.
Но сколько все это можно смотреть? Всегда одно и то же.
«Опять они не то делают! Загнали экономику в тупик!» – раздраженно подумал он и выключил телевизор. Хотелось одного: оказаться в комнате без окон и дверей, никого не видеть и не слышать – навязчивая идея, которая в последнее время приходила все чаще.
Хорошо бы лечь и отвернуться лицом к стене. И он лёг и отвернулся. И почти тут же, как всегда, пришла мысль о самоубийстве. Когда это случилось в первый раз, он испугался. Потом привык. «Почему бы нет?.. Не я первый и не последний тоже». Но во всем этом можно было без труда обнаружить демонстрацию. А это уже не выбор. Все понимали. А вопросы и следователь не задавал бы: «Что случилось?», «Почему?» А блеял: «Неужели ничего нельзя было сделать?». И, конечно, все это вызвало бы массу сложностей и ненужной суеты. А Ду этого терпеть не мог. А тут еще, не дай Бог, кто-нибудь огорчится. Хотя вряд ли. Но вдруг? Как же ее зовут? Кажется, Этта. Да, Этта из второго отдела. Нехорошо получится – ведь она не сделала ему ничего дурного. Зачем же так – с кровью, грязью, ненужными вопросами? Лучше уж просто выпить и забыть обо всем этом на пару часов или до завтрашнего утра. Спиртное всегда немного отвлекает. Подумал: «Жалко, что Мадагаскар не может быть собутыльником. Он-то понимает больше других».
Получалось, что ходики были единственным предметом в комнате, вносящими движение в эту застывшую жизнь. Кукушка высунулась из своего окошка и нагло прокуковала шесть раз. Бесцветные тени медленно вползали в окно и нехотя покидали стены, лениво цепляясь за рамы картин и абажур. Когда они совсем исчезли, он сделал нерешительное движение к выключателю, но тут же передумал. Послышался шорох. Чувствуя, как подушка дивана, лежавшая с краю, слегка прогнулась под тяжестью небольшого веса, позвал:
– Мадагаскар?!
– Я не из Мадагаскара, – услышал он мягкий вкрадчивый женский голос.
Голос показался ему знакомым.
– А кто вы и откуда? – спросил он, с удивлением обнаружив улыбку в своей интонации. Он даже захотел обернуться и посмотреть на неё, но вдруг чего-то испугался.
Она вздохнула. Первую часть вопроса, похоже, не услышала или не захотела услышать.
– Я здесь издалека, чтобы исполнить твое желание, – почти шёпотом ответила незнакомка. – Ты ведь хотел оказаться в комнате без окон и дверей? Я тебе помогу. Кто знает, возможно, это действительно тебе нужно. И ты останешься там навсегда… Если… – пауза затягивалась.
– Если? – наконец, выжал он из себя. – А вдруг ты поймешь, что у тебя есть основания продолжать жизнь, и захочешь, чтобы в стене образовалась дверь, через которую можно выйти.
Он обернулся, но рядом уже никого не было. Лёгкое дуновение ветерка и…
«А может быть, ее и не было?»
О, нет. Все изменилось: незнакомая комната, небольшая, с диваном, квадратным столом и единственным стулом. Тусклый свет, источник которого определить было невозможно, струился откуда-то с потолка. «Да, я этого хотел, – без сожаления подумал он. – Завтра не надо ехать на ненавистную работу». К тому же Ду терпеть не мог водить машину. Его утомляли бесконечные пробки на дорогах, а на работе – глупые философствования сотрудников о жизни, их нескончаемые разговоры о ценах, кредитах, акциях. В общем, всегда одно и то же. Теперь с этим покончено.
«Я буду писать стихи. Конечно, никому ненужные, но никто мне не будет мешать. Вот что главное. А хороши они или не очень – не вам судить. Не нравится – не читайте. В конечном счете, все большие поэты пишут для себя, а уж человечество потом решает, что с этим делать дальше». Он чуть слышно засмеялся: «Значит, дело за малым – стать большим поэтом».
Сейчас он хитрил и пытался себя обмануть. На самом деле знал, для кого он хочет писать стихи. Один читатель у него был или мог быть. Во всяком случае, он на это расчитывал! Для этого читателя он постоянно и сочинял, и безжалостно рвал, и сочинял вновь и все пытался уговорить себя, что это никому не нужно. Но сам в это не верил.
И сейчас неожиданно он вспомнил строки, написанные любимой женщине много лет назад, строки, которые, казалось, давно забыл:
«Мне грустно, шелестом листвы
Мне шепчет осени дыханье,
Что неизбежно увяданье
И не очаровались Вы».*
Вспомнил, как бежал к ней, не разбирая дороги, чтобы быстрее прочитать. И чувствовал, как прерывается дыхание, когда нараспев декламировал свои строки, вглядываясь в ее глаза. Понимает ли? Понимает ли все до конца? Может ли соизмерить написанное с самой собой, то есть не воспринимает ли стихи как поэзию, а как признание в чувствах? Не находил ответа. На мгновение увидел ее искрящиеся глаза, добрую, милую улыбку. «Ну, скажи хоть слово!» – молча молил он. Но она молчала… молчала.
Раздался тихий треск, он резко обернулся – и заметил едва заметную трещину, появившуюся в стене.
«Некрепкая конструкция», – подсказал ему его инженерный опыт.
Чуть позднее он вспоминал, как в другой раз написал ей:
«Там пробуждает поцелуй весны
Завороженный пруд и можжевельник.
О терпкий вкус забытых вожделений.
О Пониманье, нежностью коснись.
Верни эрмита жизни и любви…» *
Трещина в стене увеличилась, яркий свет пробивал отверстие, как… ну да – это было в операционной в последние секунды сознания перед действием наркоза.
Операция прошла удачно, и через несколько дней Пола медленно везла его домой на машине, старательно объезжая незначительные ямки и притормаживая задолго до перекрёстка со светофором.
Кусок стены комнаты, в которую Ду был замурован, неожиданно с грохотом обвалился. Это напомнило звук столкнувшихся автомобилей в Мексике. Там с Полой он попал в страшную аварию. Ее чуть задело, а он долгие месяцы балансировал между жизнью и смертью. Но выкарабкался, выкарабкался, наконец. Потом был его день рождения. И Пола во что бы то ни стало хотела собрать вместе всех их друзей.
В тот день с огромным трудом он осилил несколько ступенек, что вели к входу в ресторан, а те метры, что отделяли его от стола, за которым сидели многочисленные гости, превратились в переход через пустыню.
Пола практически волочила его на себе, и это вызывало у него раздражение, а потом и злобу – он осознавал свое бессилие.
Только отдышался, только провозгласили тост за его здоровье, оркестр заиграл танго.
Пола улыбнулась ему, протянула руку – давай, мол, приглашай. А он понимал, что сил нет. Она подошла ближе, взяла его за локоть и потянула к себе: «Эдюш!» – только она имела право так его называть. Он резко выдернул руку, так резко, что она, покачнувшись назад, чуть не упала.
Пола вглядывалась в него, как бы стараясь разобраться в том, что, собственно, произошло. Ответа не находила. Потом она перевела взгляд на гостей, видимо, хотела понять, как они отреагировали на все это. А никак – они были заняты разговорами, тостами, едой. Похоже, что никто ничего не заметил. Она, как будто теряя силы, опустилась на стул. В его сторону больше не смотрела. Через несколько минут, будто вспомнив что-то, взяла сумочку и решительно пошла к входной двери.
Он ждал, что она обернется, и тогда он улыбнется ей виновато, и она поймет, что он просит прощения, что осознал свою вину и, как маленький мальчик, клянется маме: «Я больше не буду. Никогда!» Но она не обернулась. Она ушла. Ушла из его жизни. Вот так просто – взяла и ушла. И ночами он все думал: «Ну, как же так? Ничего ужасного я ведь не сделал. Я так любил тебя. Как же ты не почувствовала тогда, что боль мешала думать? И это ненавистное «Эдюш», которое ей казалось ласковым. И главное – моя беспомощность, которую ты была непрочь продемонстрировать окружающим». Впрочем, позднее он стал думать о том, что она ничего не демонстрировала никогда. И еще он понял, что она была воплощением терпеливости, но это не означало, что готова простить все. Признаться, он своей вины перед ней и не чувствовал. Тогда – совсем, а сейчас, пожалуй, чуть-чуть.
Боже, как много раз за это время он мечтал заглянуть в её большие чёрные глаза. Он был уверен – она бы всё поняла и простила.
Остатки стены с грохотом рухнули. Он увидел дверной проём. В нем, как в раме, стояла Пола и улыбалась ему. Они встретились взглядом, и он увидел, что губы ее шевелятся. Не сразу, но постепенно он стал разбирать слова:
«…О Пониманье, нежностью коснись.
Верни эрмита жизни и любви… »
Потом всё отчетливее…
«Из небытья утрат и отчужденья
В нелепый мир с наивным смыслом быть
Восторгом душ. О соприкосновенья!
В них словом очарованы мгновенья
Замедлят метроном календаря
И устремятся всплеском озаренья
На холст тоски слезами янтаря.»
Невероятно, но это были стихи, которые он однажды читал ей, а она как будто его не слушала и не слышала тогда. А вот оказалось: помнит, она помнит каждую строчку, написанную им много лет назад и посвященную ей!
Пола нерешительно сделала шаг в глубь комнаты. Заиграли невидимые музыканты – гитаристы, скрипачи, труба и ударник – та самая незабываемая музыка – нежное танго, и низкий грудной голос с легкостью спел первые фразы: «Бэсамэ, бэсамэ мучо…» Она протянула ему руку. О, как любил он это хрупкое запястье и длинные тонкие пальцы! «Комо сэ фуэра эста ноче ля ультима бэс…» Боясь промедлить хоть одну секунду, он вмиг подхватил Полу. «Кэ теньго мьедо…» Его рука лежала на её талии, а пальцы другой руки переплились с её пальцами. Ещё одно па… еще одно…Музыка оборвалась. Он стоял посреди комнаты один. Ду с безнадежностью опустил руки и оглянулся на дверь. Там счастливый Мадагаскар радостно помахивал хвостом, значит, звал на кухню. Это выглядело смешным и трогательным. И он негромко рассмеялся, думая о том, что, возможно, сейчас на кухне встретит Полу, или завтра… но обязательно встретит. И пошел за Мадагаскаром, минуя когда-то неприступную крепость-дверь, напевая «Бэсамэ, бэсамэ мучо…»
———————————
* Стихи Влада Конти