Опубликовано в журнале СловоWord, номер 55, 2007
Марина Ивановна Цветаева – великий русский поэт, оставивший неизгладимый след в русской и мировой поэзии. Это след раскаленной и не остывающей лавы, клокочущего вулкана мыслей и страстей, беспрецедентного по мастерству и изощренности пера, точнее резца, формирующего пространственное поэтическое изображение и, наконец, это следы крови и смерти… Последние имеют не фигуральный, а, к сожалению, прямой смысл – трагическая кончина Цветаевой, раздавленной коммунистическим молохом, и покончившей с собой в Елабуге, общеизвестна.
Можно лишь предполагать, как сложилась бы судьба Марины Цветаевой, родись она в другое время и в иной, более благополучной стране. Гадать – непродуктивно. Ясно, однако, что сама Цветаева отчетливо сознавала – сумасшедший двадцатый век был непримиримо враждебен и не по плечу ей, и в России: «Я в Росиии ХХ века бессмысленная», и вообще (О поэте не подумал.1934):
Век мой – враг мой, век мой – ад.
Тем более, поразительна её поэтическая продуктивность, высоковольтность её поэзии, непреходящая, неправдоподобная, слепящая яркость поэтических строк. Поэзия Цветаевой – это пронзительный документ, представляющий развернутый во времени срез эпохи. Трагические политические катаклизмы и конвульсии России и Европы оказались удивительным образом связаны с эволюцией личности и судьбой Поэта. В трех анализируемых направлениях: 1. Бог и религия, 2. Политическое самосознание, 3. Национальная самоидентификация – Цветаева не имела принципиальных и стабильных взглядов. Они радикально менялись на протяжении её жизни. Вместе с тем, Марина Ивановна Цветаева достигла уникальных творческих рубежей, и с полным основанием квалифицирована Историей Великим русским и мировым Поэтом.
1. Марина Цветаева – певец русского православия. Её поэзия насыщена религией. Достаточно сказать, что общее количество использованных религиозных терминов и религиозно нагруженных фраз и словосочетаний не менее, чем 2338.
После юношеского периода, начиная с 1916 года, происходит всплеск православного самосознания Поэта. В 1918 году оно достигает максимума. После этого начинается спад. Уже в 1918 сомнения в БОГЕ заметны: «Коли Бог под ударами – глух и нем,/Коль на Пасху народ не пустили в Кремль –». В 1919 ещё определеннее: «Бог! – Я живу! – Бог! – Значит ты не умер!».
1922 год – год отъезда Цветаевой из России. В этом году в её творчестве встречается наибольшее количество высказываний, определяемых, как разочарование в Боге и Религии. Например, «Бог – уходит от нас.», «А Бог?…/Не вступится! Напрасно ждем!». В 1923 году ситуация становится святотатственной: «Заблудившийся между грыж и глыб/Бог в блудилище.». Эмигрантский быт негативно повлиял на религиозное самосознание поэта, превращая его в цинизм: «Богом мне – тот/Будет, кто даст мне/…/Четыре стены.».Тяготы эмиграции разрушили уважение к религии. В 1934 году слом религиозного восприятия мира Цветаевой полностью завершился:
И все – равно, и все – едино.
1918 год.
В кровавые годы красного террора Цветаева переживает происходящее со страной и с ней самой мучительно, искренне и очень лично – ведь муж её – в Белой армии: «Да! Проломилась донская глыба!/Белая гвардия – да! – погибла.». На что в это страшное время надеется Цветаева? К сожалению, она питается иллюзиями: «Царь опять на престол взойдет –/Это свято, как кровь и пот»; «…спят мужи – сражаются иконы» (Московский герб: герой пронзает гада). Не оценила она и результаты гражданской войны: «И взойдет в Столицу – Белый полк!». Политиком, заглядывающим вперед, она явно не была… Это было не её, это было не для неё… Но оценить сию-моментную ситуацию она могла, и, притом, очень ярко и определенно: «Мракобесие. – Смерч. – Содом».
1919 год.
Физическое уничтожение русской интеллигенции и дворянства набирает силы. Горечь Цветаевой за свою страну не вызывает сомнения «Есть же страны без мешков и штыков!» Странно, только, что в это страшное время эпитетом к России появляется слово «родная». Возникает и «красный бант» в «моих волосах веселых»!…
1920 год.
Цветаева пишет двусмысленное стихотворение «Есть в стане моем – офицерская прямость»: По её собственным словам, » Эти стихи в Москве назывались «про красного офицера», и я полтора года с неизменным громким успехом читала их на каждом выступлении по неизменному вызову курсантов». И тут же «И солнце над Москвой – как глаз кровавый»! Подобная нестабильность во взглядах – одна из черт характера и мышления Цветаевой. 29 ноября 1920 года поэтом написано стихотворение «Чужому» – это её письмо Луначарскому. Оно по-цветаевски внутренне противоречиво. В первых трех строфах как будто бы подтверждается непримиримая позиция антагониста по отношению к Советской власти: «Твои знамена – не мои!». Но в следующих пяти строфах удивляющаяся самой себе Цветаева не просто перекидывает мост между собой и коммунистами, не только отбрасывает свою опору – религию, но и объединяется с советским строем… И где же? Ни мало, ни много – в Раю!
1921 год
приносит новые примеры политического шараханья, нестабильности и полного отсутствия исторической и личной памяти. 5 января, казалось бы, искренний рыдающий «Плач Ярославны». Проходят всего лишь 25(!) дней… И перед нами появляется апологетическое стихотворение под демонстративным названием «Большевик», в котором Цветаева шутя, не колеблясь, перешагнула свою родную кровь.
Как поясняется в комментариях, это стихотворение обращено к Борису Александровичу Бессарабову, красноармейцу… Подобное восприятие политических проблем через случайные связи уже 13 мая 1921 приводит Цветаеву к «Дерзновенному слову: товарищи»!
1922 год.
Цветаева призывает к миру между жертвами террора и злодейским аппаратом террора «И вот с растрельщиком/ Бредет расстрелянный». В конце этого года Цветаева эмигрирует и, оказавшись вне досягаемости красной России, возвращается к терминологии и настроениям семнадцатого года. Она пишет: «Та сплошная стена Чека,/Та – рассветов, ну та – расстрелов.». Казалось бы, все понятно – долго сдерживаемая боль прорвалась. Но не надолго. Уже в 1926 г. проявляется фальшивая обида и желание оправдать себя перед Советской Россией: «Это мы – белоподкладочники?/С Моховой князья да с Бронной-то –/Мы-то – золотопогонники?». Ясно одно – к моменту эмиграции восприятие Цветаевой изменилось. Теперь это человек, убеждения которого и никогда-то не отличались твердостью, начинает думать про-советски или приспосабливает себя к такому мышлению.
1930 год,
В поэзии Цветаевой просоветские тенденции становятся явными…
Будущее своих детей Цветаева связывает только с Советской Россией. Она просит детей не принимать во внимание историю её собственной семьи и её самой. Она успокаивает детей и, в частности, сына, что на нем нет греха перед Советской Властью. Цветаева совершает, как теперь известно, страшный грех перед своими детьми. Её инфантильное видение мира, её полное непонимание сути и природы коммунистического строя («выдаваемым, – видите ли, – за Содом»), её очевидное упрощенное видение советской диктатуры, народ которой, якобы, «хлеб ест, и вам его даст», её примитивная вера сталинскому иезуитству о том, что дети за отцов не отвечают – всё это обрекло её детей, её семью и её самое на уничтожение, каких-либо 17-18 лет спустя! Выходит, слеп был не тот, «ведущий на панихиду по народу», слепа была Цветаева! Мне могут возразить – подобной слепотой была поражена, едва ли не вся, западная интеллигенция тех лет. Верно! Но левые видели Советскую Россию только лишь извне! Цветаева же прожила страшные 17-тые – 22-ые годы в стране! Она все знала, не могла не знать, не могла не видеть. Тогда в чем же дело? Где тот микроб, который поразил Поэта неведением? А, может быть, это не неведение, а убежденность Цветаевой в том, что её минет чаша сия? И если это так, то на чем основывалось эта убежденность? Что позволяло Цветаевой вновь и вновь возвращаться к этому вопросу, проявляя демонстративно-просоветские взгляды и любовь уже не к России её молодости, а к СССР.
Общеизвестно, что муж Цветаевой Сергей Эфрон, начиная, примерно, с 1930 года активно сотрудничал с советской разведкой, участвовал в ряде её операций, в том числе, и связанных с убийством перебежчика Игнатия Рейсса и похищением генерала Миллера. После его бегства в СССР, французские спецслужбы неоднократно допрашивали Цветаеву. Её участие в деятельности мужа доказано не было. Была ли Цветаева в курсе дел шпионской деятельности мужа или нет, думается, этот вопрос сегодня не стоит – конечно же была в курсе, конечно же знала! Не могла не знать! Эфрон был слабохарактерным, неуверенным в себе человеком, явным неудачником и согласовывал свои действия с женой, которую, безусловно, уважал. Кроме того, на путь прокоммунистических воззрений Цветаева вступила раньше его, еще до эмиграции. Было бы совсем не удивительным, если бы ВЧК обратила внимание на Цветаеву еще до 1922 года. Муж её был на Дону, в 1918 году тайно посетил Москву, сама Цветаева вела беспорядочный образ жизни, материально бедствовала и была безусловно уязвима для шантажа… В таком случае и отъезд её к мужу мог быть не случайным… Ответ на эти вопросы хранят архивы ВЧК-НКВД. Но одно можно сказать с полной уверенностью. В семье Цветаевой и Эфрона обе стороны были просоветскими. Оба в коммунистическом духе воспитывали своих детей. Оба стремились в СССР. Оба внесли свой вклад в союз с Дьяволом. И оба пожали страшные плоды – гибель семьи и самих себя!
3. Национальная самоидентификация Марины Цветаевой менялась с годами и состоит, по крайней мере, из трёх элементов. В ранние годы Цветаева чувствует свою неразрывную, органическую связь с Германией. Об этом однозначно свидетельствует стихотворение «Германия». Это стихотворение датировано первым декабря 1914 года(!). К этому времени уже полным ходом шла первая мировая война и Россия сражалась с Германией. Нет никаких сомнений, на чьей стороне в это время были симпатии Цветаевой:
Тебе, Германия, клянусь.
Пройдут годы и в 1939 Цветаева, потрясенная немецким вторжением в Чехословакию, изменит свои оценки: «(Германия/ Германия!/Германия!/Позор!».В «Поэме конца» (1924) есть две строчки, указывающие и на польские корни и польское самоощущение поэта: «Такова у нас, Маринок,/Спесь, – у нас, полячек-то,». Но главным и доминирующим, безусловно, является русский национальный фундамент, русская принадлежность! Более того, – великорусская! И это значимое обстоятельство связано, в частности, с православной, отчетливо государственной религией Цветаевой. Это снаружи. Внутри – пропасть:»О, я не русская! Россия – как жернов на моей шее! Россия – это моя совесть,…». «Что мне дало славянство? – Право его презирать. (Раз – моё!)»
Цветаева – поэтический гений. Но только поэтический. Наиболее отчетливо её отношение к евреям «изложено» Цветаевой в известном её программном стихотворении «Евреям» от 13 октября 1916 года:
О купина неопалимых роз!
Единое, что на земле оставил
Незыблемого по себе Христос:
Израиль! Приближается второе
Владычество твое. За все гроши
Вы кровью заплатили нам: Герои!
Предатели! – Пророки! – Торгаши!
В любом из вас, – хоть в том, что при огарке
Считает золотые в узелке –
Христос слышнее говорит, чем в Марке,
Матфее, Иоанне и Луке.
К большому сожалению, отношение Цветаевой к еврейскому народу двойственное. И, как явствует её поэзия, это началось не с приходом к власти большевиков, среди которых было много евреев. В 1916 году она опубликовала стихотворение «И поплыл себе – Моисей в корзине!»:
Через белый свет.
Кто же думает о каком-то сыне
В восемнадцать лет!
С юной матерью из чужого края
Ты покончил счет,
Не узнав, какая тебе, какая
Красота растет.
2 февраля 1917 года в стихотворении «У камина, у камина» она повторяет этот же мотив, вкладывая упрек, теперь Аврааму, в уста Агари, при том, не забывая косвенно упомянуть и Моисея, и, тем самым, его отца:
Ночи коротаю.
Все качаю и качаю
Маленького сына.
Лучше бы тебе по Нилу
Плыть, дитя, в корзине!
Позабыл отец твой милый
О прекрасном сыне.
…
Так Агарь в своей пустыне
Шепчет Измаилу:
«Позабыл отец твой милый
О прекрасном сыне!».
Революция 1917 года резко меняет интонации Цветаевой в этом направлении. В декабре в «Расцветает сад, отцветает сад» появляется первый намёк : «И цветет, цветет Моисеев куст». Уже в том же месяце он приобретает большую направленность (Жидкий звон, постный звон): «Жидкий звон, постный звон./…/Плёток свист и снег в крови.».
В 1924 году в противоречивой «Поэме конца» Цветаева формулирует несколько афористических выражений: «Жизнь. Только выкрестами жива/Иудами вер!»; «Жизнь, – только выкрестов терпит…»; «Не упоительно ли, что жид/Жить не захотел?!»; «В сём христианнейшем из миров/Поэты – жиды!».
В стихотворении «Евреям» от мая 1920 года в первых строфах поэт признается в двойной наследственной вражде в своей крови к евреям – поповской и шляхетской. Но даже эти слова не более, чем камуфляж. Истинный смысл содержится в строфе, обращенной к Генриху Гейне:
Крест православный – Бога затемнял!
Но есть один – напрасно имя Гарри
На Генриха он променял!