Опубликовано в журнале СловоWord, номер 55, 2007
31 августа 1941 года ушла из жизни Марина Цветаева. В тот год этот день пришелся на воскресенье. Около полудня в далекой от Елабуги цветаевской Москве жена Эренбурга, Любовь Михайловна, уронила серебряный браслет, за много лет до этого подаренный ей Цветаевой: он неожиданно сломался пополам в самом крепком месте. И она сказала Эренбургу: «Наверное, что-то плохое случилось с Мариной». Как потом выяснилось, число и даже час совпали с моментом смерти Цветаевой…
Анна Саакянц, автор первой русской биографии Цветаевой, называет отношения поэта со смертью «романом». Похоже. У Цветаевой, действительно, на протяжении жизни шел интенсивный диалог со смертью. Так, 26 сентября 1909 года она встречала день своего 17-летия в Тарусе. Этим днем помечена довольно странная для такого случая «Молитва»:
Моя душа мгновений след…
Ты дал мне детство – лучше сказки
И дай мне смерть – в семнадцать лет!
С юности Марина питала страсть к ночным прогулкам по кладбищам. С годами эти прогулки стали потребностью. Куда бы потом ни заносила Цветаеву жизнь, в каком бы душевном состоянии она ни пребывала, она обязательно посещала местные кладбища, а затем увековечивала их в своих стихах и прозе – от скромных захоронений в Тарусе и Александрове до знаменитых кладбищ в Праге и Париже. Бродя между могильными плитами, Цветаева всегда внимательно вчитывалась в надписи и по ним восстанавливала судьбы ушедших:
Оставшейся от Ваших губ и глаз…
О всех глазах, которые в могиле.
О них, о нас…
Воображение увлекало ее дальше. И вот она уже представляла себя в «желанной лазури» и оттуда давала советы тем, кто в будущем осмелится повторить ее кладбищенские дозоры. Помните:
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала – тоже!
Прохожий, остановись…
Прочти – слепоты куриной
И маков набрав букет,
Что звали меня Мариной
И сколько мне было лет…
Позднее мысль о неизбежном конце еще больше будет волновать ее, постоянно возникая в стихах. С годами юношескую браваду сменит пристальный интерес к самой идее Ухода-Небытия-Перехода в тот мир, куда все чаще и чаще провожала она друзей, посылая им вослед свои поэтические оды «на смерть…». Ей хочется знать, а что же потом? Куда все исчезает и исчезает ли? Ее волнует проблема бессмертия души. Что происходит с душой? Куда она отлетает? В какой лазури парит?
Возносятся на небеса!
Твоя душа – куда ушла?
Это уже строки 30-х годов.. Совсем близко дни, когда Цветаева начнет примерять смерть на себя всерьез, не играя. Она чувствует, что конец неизбежен и близок.
И этот рот!
А все же время меня обманет
И сон – придет.
И лягу тихо, смежу ресницы,
Смежу ресницы.
И лягу тихо, и будут сниться
Деревья, птицы…
«Я вспоминаю Марину Ивановну в дни эвакуации из Москвы, ее предсмертные дни в Татарии. Она совсем потеряла голову, совсем потеряла волю: она была одно страдание. Я тогда совсем не понимал ее и злился на нее за такое внезапное превращение… Но как я понимаю ее теперь! Теперь я могу легко проследить возникновение и развитие внутренней мотивировки каждого ее слова, каждого поступка, включая самоубийство. Она не видела будущего и тяготилась настоящим, и… как давило ее прошлое, как гудело оно, как говорило! Я уверен, что все последнее время существования Марины Ивановны было полно картинами и видениями этого прошлого и разлад все усиливался: она понимала, что прошлое затоптано и его не вернуть, а веры в будущее, которая облегчила бы ей жизнь и оправдала испытания и несчастия, у нее не было»…
Непрерывный диалог Цветаевой со смертью включал все оттенки ее настроений. Незадолго до смерти она вписала в тетрадь формулу: «Смерть – это не конец! Смерть – это цензорские ножницы в поэму». Она твердо верила, что день смерти станет началом ее бессмертья:
Ты поезд, которым еду в бессмертье…
Этой уверенностью она пыталась опровергнуть непреложность календаря. И опровергла: сколько людей на земном шаре сегодня на разных языках читают ее стихи, не задумываясь о датах ее календаря.