(Окончание)
Опубликовано в журнале СловоWord, номер 55, 2007
(Начало в № 54)
* * *
Нужда в медкомиссии свела меня с Грачевым, давним коллегой отца.
В знакомом с детства институте грубо спаянная дверь с кодом неожиданно преградила мне вход. Я позвонила с вахты по местному.
– Дмитрий Михайлович, что это?
– Оборону держим, – усмехнулся он, пропуская меня внутрь.
Наши шаги гулко отдавались по коридору. Сырой пол и сваленные в беспорядке коробки и ящики выдавали следы весеннего наводнения: подвальные лаборатории под удар попадали первыми, стоило Неве чуть выхлестнуть на мостовую. Запах и сводчатые потолки коридора так живо напомнили мне детство, что весь ужас последней недели на миг откатился куда-то назад. Я достала фотоаппарат, сделана несколько снимков.
– Заливает по-прежнему…
– Заливает, – ответил Грачев, невысокий, жилистый человек со скуластым, каким-то испитым лицом, которое наполовину закрывали широкие очки. Одна дужка очков держалась на проволоке. – Думаю, впрочем, нас скоро отсюда попросят. Разгонят институт к чертовой матери, и здание – под ресторан. Уж больно кусок-то лакомый.
Он сухо усмехнулся. Речь у него была отрывистой, резкой.
– Косте не говорите пока: мы не ждали нового сокращения до зимы, но из Москвы уже спустили бумагу. И правда, чего беречь. Толку с нас как с козла молока… Бесполезный народ!
В длинной комнате, пропахшей формалином, заставленной пустыми террариумами и каким-то банками, он объяснил мне, куда за какими справками ходить и что делать.
Напоследок проговорил:
– Вы понимаете, Лена, теперь, с этим новым инвалидным статусом Косте…
Зазвонил телефон.
– Але! – Грачев потряс трубку, покрутил провод: отходил какой-то контакт. – Але! Ничего не слышно! Черт знает что.
Кинул трубку на место.
– Его сократят? – спросила я. – Но ведь специалистов такого ранга тоже уже практически нет. Он – один в своем роде. Дирекция об этом знает.
– Дирекция!
Грачев снял очки, протер носовым платком. Под потолком очнулась и загудела флуоресцентная лампа.
– Дмитрий Михайлович, работа – все, что у него осталось.
– Я сделаю все, что смогу. На дирекцию рассчитывать нечего, им лишь бы самим усидеть. От этих сокращений народ звереет, сожрать друг друга готов. Вы себе, Лена, не представляете… такое творится. – Он резко махнул рукой. – И скажите Косте, что я скоро зайду. Не расстраивайте его заранее, да?…
Пока мы с Грачевым возились с бумагами, отцу провели первый курс.
От капельниц у отца вылезли волосы, а рука на сгибе превратилась в огромный синяк. Капельницы были трехчасовыми. Жидкость, вливавшаяся ему в организм, жестоко требовала выхода. Отец мучился, сдерживаясь до посинения.
Помощь пришла неожиданно, откуда не ждали: сестра-хозяйка, она же нянечка и официантка, явившись однажды и застав отца в мучительном положении, накинулась на него:
– Чего ж вы молчите? Сейчас принесу.
Она вышла и вернулась с двухлитровой бутылкой из-под пепси-колы с отрезанным горлышком.
– Вот и давай, чего зря терпеть-то?
Я вспомнила Кэрол. В своем трепетном отношении к бутылкам Кэрол была, пожалуй, права. Впрочем, едва ли Кэрол осознавала все возможности их применения.
Нянечку звали Антонина Васильевна. Это была уже сильно немолодая женщина, нездорово полная, ходившая переваливаясь, как уточка. Некрасивость круглого лица с маленькими глазами, практически лишенного бровей и ресниц, скрадывалось открытым, бесхитростным выражением. Как я была благодарна ей за подарок в виде той обкромсанной бутылки! Как глупо чувствовала себя, не додумавшись до такого простого решения!
Навещая отца, я неизменно встречалась с Арсением.
– Так вы живете в Америке? – весело спросил он меня на другой день после знакомства. – Видите, я все о вас уже знаю. Мне ваш папа все рассказал. – Ну и как там, в Америке?
– По-разному… в общем, нормально.
– А я, знаете, только что из Европы. Вот, папе вашему как раз говорил. Представляете, объехал шесть стран! Продал комнату в коммунальной квартире. И в Англии был, и в Германии… и, не поверите, даже в Амстердаме! – Его глаза сквозь болезнь сияли. – Такого, скажу, не видел нигде. На седьмом небе, на седьмом! Спали в автобусах, ели кое-как! А я бы ездил и ездил, не важно, мог бы вообще не спать. Да вот сюда загремел. – Он с веселой досадой развел руками. – А в Лондоне, вот ведь удивительно…
Я была благодарна Арсению. Несмотря на болезнь и плохие дни, когда он все больше лежал, вставая только во время тяжелых приступов рвоты, Арсений не терял ни природной веселости, ни оптимизма, ни словоохотливости.
Отец ворчал, досадуя на его разговорчивость, но и сам постепенно привык к тому, что его отвлекали, подбадривали, втягивали обратно в жизнь.
Единственным человеком, ежедневно навещавшим Арсения, была его мать, «лиловая» старушка с «рогаликом». Старомодные обороты ее речи, наглаженная чистота и наивная беспомощность напоминали о мире уже почти навсегда утраченном. Мне не хотелось думать о том скором времени, когда этот мир и вовсе исчезнет.
Наконец все справки были добыты.
– Как это я выпишу вам рецепт в больнице? – удивилась ТС, когда я положила ей на стол папку с бумагами. – У меня здесь и печати-то нет. Возьмите ко мне номерок на прием.
Я давно уже не задавалась лишними вопросами «почему?» и «какой в этом смысл?».
– Записываем на июль, – деловито сообщила трубка в поликлинике, когда я туда позвонила. – Раньше ничего нет.
Дав отбой, я спустилась вниз, в почтовый киоск и вернулась с конвертом.
В тот раз деньги впервые легли на стол.
– Ладно, завтра зайдите без номера, – спокойно отреагировала ТС. – Пройдите без очереди.
В поликлинике, куда я явилась ни свет ни заря, очередь из несчастных накинулась на меня как раненая многоголовая гидра.
– Номера у нее нет!
– Все сидят, пусть и она сидит!
– Мне тоже только справку подписать!
– А она особенная, она не может сидеть.
– Ишь, не может сидеть, а что такого-то? Молодая. Посидит, ничего с ней не сделается.
Время, отпущенное на роду человеку, здесь ценили также мало, как саму человеческую жизнь.
– Тише вы, не галдите, а то врач сейчас уйдет и вообще никого принимать не будет. Не сердите уже ее, – урезонивал чей-то испуганный голос.
Вдоль стены в коридоре выстроился ряд металлических стульев. С крайнего стула встали, я села. Рослая женщина в пестрой юбке, стоявшая рядом, покосилась на меня, словно желая что-то сказать. Лицо у нее было иссечено мелкими морщинами, словно она долго лежала, уткнувшись головой в кипу сена. Прошло минут десять.
– Вы вообще, девушка, зря на металле сидите, – не выдержав, произнесла она наконец. – Простудите нижние этажи. Будете потом как я маяться.
– Вы думаете?
Она кивнула.
– Вам тоже по льготной?
– По льготной.
– А-а. – Она помолчала. – У меня дочь… двадцать один год. В прошлом году как летом больницу закрыли, давайте, говорят, на платное. А чем я за платное заплачу? – Женщине явно хотелось поговорить. – И дочь тоже: ладно, мама, подождем, понадеялись, знаете, на авось… Выписались. – Ее глаза, внезапно блеснув, порозовели. – А осенью нам говорят, чего ж вы смотрели, а теперь поздно, ампутировать надо… Без ноги она теперь.
Я почувствовала дурноту.
– Вы для себя? Или для кого?
Стоять ей было тяжело.
– Отец.
– В этой стране можно жить только когда ты на своих двоих. – Женщина вытерла слезы. – Чуть что тебя задело, все, заказывай гроб с музыкой. Покойнее будет.
– Главное сейчас вашей дочке поправиться.
Между бровями у нее сдвинулись складки. Женщина вздохнула, уставившись в угол.
Наконец я выдралась из поликлиники, зажав в руке бумагу, покрытую печатями как татуировкой.
Ринувшись в указанную аптеку, я первым делом увидела вытянувшуюся вдоль серого здания очередь. Подошла к пожилому мужчине в начале.
– Скажите, пожалуйста, сколько же вы отстояли?
Мужчина находился уже у самых дверей и потому пребывал в счастливом расположении духа.
– Четыре часа, – живо откликнулся он. – А сейчас уже занимать смысла нет. И те, которые там, ближе к концу – зря стоят. Сегодня они не пройдут.
В его голосе звучало озабоченное сожаление, смешанное, однако, с плохо скрытым презрением к тем, кто вздумал пренебречь правилами и явился так поздно.
* * *
«Ребенком Петр наблюдал смерть своих министров, которых выкинули из окна.»
«Петр хотел, чтобы Россия стала Европейской страной. Поэтому заставлял всех бриться.»
«Петр поменял календарь на арабский алфавит.»
«В соответствии с новой концепцией жизни государство активно внедряло новые, часто непривычные для русского человек стереотипы поведения…» Это еще что такое?! «Это достигалось с помощью законодательства, личный пример показывал и сам царь. Человек должен быть «бодр, трудолюбив и беспокоен, подобно как с часами маятник», учтив и вежлив, как на словах, так и на делах…»
Книжку Анисимова я знала прекрасно, сдуто было оттуда. Двояк. За плагиат двояки я лепила без сожаления.
Я отложила курсовую и сполоснула лицо. За окном в сумерках что-то обсуждали по-испански члены нашего «лестничного клуба». Мне показалось, я узнаю сварливый голос Элисы со второго этажа. Судя по интонации, она разыскивала своего сына Алехандро. Эти интонации возникали все чаще с тех пор, как Алехандро купил себе мотоцикл.
Я запустила кофеварку и вернулась к столу.
«В 1240 году Россию заняли шведы, что стало впоследствии известно как Монгольское иго.»
«Петр не любил, когда его подданные женились на женщинах без высшего образования.»
«Петербург было трудно защищать, а нападать на него было легко. Поэтому он и стал примером для всей России….»
С курсовыми сидела до ночи. Ставить оценки – «не моя чашка чаю», как здесь говорят. Но от этого никуда не деться.
Пока я складывала папки в портфель, мама смотрела на меня с подоконника.
«Никуда я не уеду из этой квартиры, – сказал по телефону отец. – Здесь мама выбирала обои.» «При чем тут обои, – перебила я, – в квартире нельзя будет жить.» «Пусть делают, что хотят.»
Я лежала на своем тюфяке, слушая ветер, ломившийся в окна. Ветер был какой-то вселенский, такой, что нельзя было спать.
…Рядом с обычными «fuck», «shit» и пр. в женском сортире в четверг появилась новая надпись: «Режу себя, потому что совершенно одна, и никому нет до меня дела, и никого не заботит, есть я вообще или нет. Fuck.» Надпись шла косо, по всей двери.
Английский мат почему-то не производил на меня особого впечатления. Может, потому что чужой язык, даже если им прилично владеешь, воспринимался все равно как сквозь вату. Острота пропадала. И хорошо, что пропадала, особенно в перерыв, особенно, пока шел по бесконечному коридору.
У входа в канцелярию две девицы в тугих джинсах и сапогах до колен обсуждали личную жизнь.
– Я ему так и сказала, fuck you! – оскорбленно докладывала одна.
– Потому что он piece of shit, – поддерживала другая.
Чуть поодаль еще одна, прохаживаясь рядом кругами, поглощенно беседовала с мобильником:
– Не пришла, а какое твое собачье дело, где я была? Жопу свою поцелуй… – Выдержав паузу, она смягчилась: – Ну ты же знаешь, бэйби, как я тебя люблю… Ну прости…
Двое самозабвенно обнимались на лестничной клетке. Рядом флиртовали. Баскетбольного вида парень щекотал девицу с пышной «Анжелой Дэвис» на голове. Девица визжала и отпрыгивала, норовя лягнуть своего приятеля и млея от счастья.
На втором этаже два парня беседовали, сидя в углу на полу и вытянув ноги поперек коридора:
– Нет, – задумчиво говорил один, – а я никого не знаю, кто бы сидел в тюрьме… Зато моя двоюродная сестра…
Остаток фразы я не расслышала.
Знакомое лицо мелькнуло в толпе:
– Как дела, Карен?
– Ха! Вы что, помните как меня зовут?!
Девушка была из моей прошлой группы. Ее имя выскочило в голове случайно, как выигрышная комбинация в игровом автомате.
– Разумеется! Все в порядке?
– В порядке, спасибо, профессор.
Наконец, я добралась до своей аудитории.
Эрика уже успела водрузить на стол диктофон.
«Зря торопишься,» – с досадой подумала я и предоставила слово контингенту.
– Законы, издаваемые Петром, соблюдались?
– Нет! – Контингент дружно замотал головами.
– Почему?
Вопрос застал их врасплох.
Грейс нервно зашелестела конспектом. Рядом с ней сидел мальчик лет пяти и что-то увлеченно рисовал. Очевидно, в школе сегодня не было занятий.
Арис склонил лицо с точеными чертами, уставившись в стол. Пару дней назад он помог донести тяжелые альбомы с репродукциями до библиотеки. Я не протестовала.
– …Итак? Итак, почему все усилия Петра при первой возможности сводились на нет? Дома строились как попало. В только что выкопанные каналы жители норовили сваливать всяческий хлам. Не раз Петр, разъезжая по городу, выпрыгивал из экипажа и с тростью накидывался на ремесленника или торговца, сваливавшего в воду объедки, гнилье и прочий мусор. Лес рубили. В конце концов лесничий Петра, чтобы спасти деревья от вырубки, велел для устрашения окружать виселицами зеленые посадки.
Генри не выдержал:
– Виселицы — это круто…
– Он был страшно жестокий, – отозвалась Мелисса. – Я его прямо боюсь. – Ее руки были сложены на животе, словно защищая его. – Как он за волосы сына таскал… Не знаю… Если люди не хотели так жить, то зачем?
– Он хотел как лучше для всех, – раздался грудной рассудительный голос Вероники.
– Но они не хотели, как лучше…
Не хотели.
– Хозе, расскажите нам про то, как Петр боролся со взятками, которые брали чиновники. Ведь взятки брали, и много.
Хозе сидел, упершись локтями в стол. Услыхав свое имя, он покачал головой и опустил взгляд.
– Нет? Ладно. А какие меры он принимал, когда предприниматели поставляли некачественные материалы, гнилье? Ведь это постоянно случалось.
Жилистые плечи Хозе поникли.
– Простите, профессор…
Уже которую неделю я ставила ему зачеты авансом. Настырный призрак улицы заставлял меня завышать ему баллы. Болевшая мать – позволять срывать сроки.
– Ладно, Хозе. Прочитаете к следующему разу.
Потом я показывала им слайды, объясняя разницу между барокко и неоклассикой, указывая черты, по которым можно было распознать почерк Растрелли, Кваренги и Росси. Описывая дворцы и соборы, я забывала терзавшие меня противоречия и сомнения. В классе замирала тишина. Город был фантастичен.
Смотрите, вот набережная Фонтанки. Изогнутая линия, узенький гранитный тротуар, подтянутые фасады, рябь реки, прозрачное северное небо. Вот Михайловский замок. Стены цвета семги сквозь темную зелень листвы. Изогнутый мост, смесь золота и чугуна, задумчивая хрупкость фонарей. Уверенный властный контур Мраморного дворца. Невесомый как птица силуэт Никольского собора над Крюковым Каналом. Никто лучше Добужинского не сумел передать печальный магнетизм этого места.
Класс закончился. Студенты потекли из аудитории в коридор.
Я зажгла свет, еще плохо соображая, где я.
– А ведь я была в Петербурге, – послышался рядом голос Вероники. – Очень давно. Посетила Мариинский театр. Знаете, я помню, какие нарядные и торжественные приходили туда люди. Совершенно особенная атмосфера. В Европе такого не встретишь.
Я свернула экран.
– В Европе многого не встретишь, Вероника.
– Нет-нет, я знаю, о чем говорю.
Поодаль переминался с ноги на ногу Уолтер и терпеливо ждал окончания разговора. Я знала, о чем пойдет речь. Беседовать с ним мне было неохота.
– Ну, что там Шемякин? – спросила я Веронику, чтобы оттянуть неприятный момент.
– Пока ничего…
Проводив взглядом Веронику, Уолтер неотвратимо шагнул к столу.
– Профессор… Вот.
Я узнала жирную букву «F» на последней странице: ее с досадой вывела там накануне моя собственная рука.
– Но я не списывал, профессор…
– Простите, Уолтер, но я убеждена в обратном.
– Нет, профессор…
Так я и думала. Самый тяжелый случай: запирательство при очевидности проступка. Я применила старый испытанный прием:
– Объясните мне тогда, что значит «в соответствии с новой концепцией жизни»?
– Ну… это когда контрацепция в Петербурге…
– Ну?
– Стала новой.
– Идите, Уолтер.
Он осуждающе покачал головой.
– Профессор, я не списывал.
– До завтра.
Уже в дверях на меня налетела немолодая темнокожая женщина. Уж это-то не ко мне: я видела ее в первый раз в жизни.
– Я у вас в классе, вот справка о регистрации… Я пропустила начало, полтора месяца, но, знаете, у меня с дочерью такие проблемы! Меня зовут Барбара Тейлор. – Глаза у нее были безумные. – Профессор! Я просто пытаюсь получить образование! Больше ничего. Вы должны меня понять, профессор! Вот моя курсовая.
Её бюст надвигался на меня, полные губы были раскрыты. Она дышала так, словно одним махом преодолела пару сотен ступеней. Я взяла у нее листок. В глаза бросилось:
«Когда царь Алексей умер, то царем стала его первая жена Фёдор.»
– Ясно, – сказала я. – Читайте теперь Гоголя. Гоголь у нас в следующий раз.
Тут главное спокойно, не нарываться на скандал.
– Спасибо, профессор! – Барбара Тейлор следовала за мной не отставая. – Получить образование, вот все, что мне нужно!
Дверь у Фрэнка была полураскрыта. Спасаясь, я скользнула туда.
– Что-то случилось? – Фрэнк повернулся на кресле-вертушке.
– Да нет, так, вообще, скверно… – Я упала на диванчик у входа. – В выходные сидела над курсовыми.
– Тогда все понятно.
– Знаете анекдот: всех не перебреешь, сказал парикмахер…
– И?
– Повесился.
Он усмехнулся.
– Нет, Фрэнк, объясните: как некоторые их них вообще попадают в колледж? Им и школьные-то экзамены рано сдавать.
Фрэнк покрутил в руках карандаш. Пальцы у него были длинные, породистые.
– Вы просто устали.
– Я не понимаю, как их сюда принимают? – мрачно повторила я.
– Согласен, – кивнул он. – Но, если их вышвырнуть, знаете, что произойдет? а), – Фрэнк с улыбкой загнул большой палец. – Мы с вами лишимся работы. б) Преступность подскочит. в) Полетят все принципы демократического образования. Продолжать?
Я подумала о Хозе.
– Да, есть у меня такой, все пытается порвать с улицей…
Фрэнк развел руками.
– Вот видите.
– А вы?
– Что – я? Вы думаете, мне это не осточертело? Выдавать дипломы людям, которые так и не научились писать? Смотреть на тупые, безразличные лица? Разбирать склоки и жалобы? Раздавать почетные звания невеждам?
Он сказал это неожиданно горько. Мне захотелось его подбодрить: «люди проделывали и не такое, Фрэнк…», но вместо этого я спросила:
– Выходит, чем образование демократичнее, тем оно хуже?
– Выходит, что так. И все же это лучше, чем вообще от них откреститься. Вы не находите?
Я вспомнила надпись в уборной.
– Нахожу. Это был приступ малодушия, профессор. Фрэнк, может быть завтра, если у вас как всегда окно после двух…
Почему так трудно было запросто пригласить его на ланч? Коллеги делали это сплошь и рядом.
В дверь постучали. На пороге стояла группа студентов.
– Профессор Ван Ворен… Мы к вам. Простите, но у нас жалоба на профессора Яна. Его метод преподавания… Ничего нельзя понять, а оценки он занижает. У нас есть доказательства.
Фрэнк обернулся, как мне показалось, с усилием.
Я вздохнула и вышла.
В коридоре было затишье. Завернув за угол, в дальнем конце я увидела Карлоса. В руках у него блестело нечто длинное, напоминавшее водопроводную трубу. Темный силуэт медленно надвигался. А мне было до смешного стыдно попробовать скрыться или хотя бы замедлить шаг.
* * *
– Вкусное, – неожиданно заговорила женщина, ждавшая трамвая рядом на остановке. Она медленно, с наслаждением, облизывала сахарную трубочку.
– А я вас в очереди видела, – пояснила она. – Повезло мне сегодня, все что надо, взяла. Мы без этих лекарств – день не принял, считай, конец. Все время как на ниточке висишь. Название какое-то мудреное… Лейкоз, в общем. – Она снова улыбнулась как-то по-детски и лизнула мороженое. – Я даже думала сначала – зачем такая жизнь? Но, знаете, жить хочется… – Лицо у нее было светлое-светлое. – Сейчас вот поеду кофе с булочкой выпью… Солнышко…
– А вы-то достали? – спросила женщина погодя. – Тоже ведь часа два отстояли. Я вас давно заметила.
– Нет. Кончился.
Она покачала головой. Симпатия ее была искренней.
– Ну… удачи вам.
– И вам.
Подошел мой трамвай. Я ехала домой, звонить по аптекам.
– По бесплатным лекарствам мы справок не даем, – не раз отвечали мне после того, как я дозванивалась часами. – Не знаете, что ли?
Или:
– Сейчас есть, но осталось четыре ампулы.
Я мчалась по адресу, умоляя отложить эти чертовы ампулы на несколько часов, надеясь за это время собрать заветные подписи в поликлинике. Хитрость заключалась в том, чтобы соединить рецепт, действовавший всего несколько дней, и неуловимое лекарство. Я сидела как на иголках, думая об ампулах, только бы они не исчезли. Отсиживая в поликлинике к ТС, я вспоминала о том, что виделась с ней накануне в больнице. У меня заходил ум за разум.
С переменным успехом я покупала лекарства и для Арсения, как могла, ограждая «лиловое платье» от лишних забот.
Иногда, чтобы не спятить, я думала о Фрэнке. Контракт на осень уже был подписан, что было важно: несмотря на «бесплатную медицинскую помощь», деньги подходили к концу (пару раз, не сумев отыскать нужного лекарства в льготной аптеке, я выкладывала приличные суммы коммерческим фирмам). Осень медленно надвигалась. Я старалась не думать о том моменте, когда мне пора будет ехать, полагаясь на то, что время и обстоятельства сами подскажут, что делать. Да и что в тот момент я могла предсказать?
Пока же были очереди, метро, аптеки, жонглирование рецептами и лица, лица, лица.
Однажды, отсиживая в очередном хвосте, я вдруг почувствовала на себе чей-то взгляд.
Напротив меня сидел мужчина лет сорока с круглой, очень коротко стриженой головой. Он улыбнулся, слегка кивнул. «Может, это какой-то очень старый знакомый? – подумала я. – Может, я его просто не узнаю?» На всякий случай я тоже кивнула.
– Болеют все, – произнес мужик неопределенно и опять улыбнулся. – Поглядишь, просто мор какой-то.
– Может, это здесь так кажется, – возразила я, все еще тщетно пытаясь его узнать.
– А я, вообще, в коме был, – Он переместил на коленях большие мозолистые руки. – Шел вот по улице и упал. Как в больницу привезли, как лежал там, ничего не помню. А все нервы.
– Неужели нервы? – удивилась я.
– Ну. – Он помедлил немного, еще раз смерив меня взглядом и, видимо, решая довериться. – Из-за жены все… на почве ее измены.
Я посочувствовала.
– Квартиру жене оставил, пусть, – продолжал он, – сам в комнату съехал, в коммуналке. Первое время в такой депрессии был, не поверите, жить не хотелось.
– Почему ж не поверю?
– Состояние было тяжелое. С соседом по квартире пытался поговорить, надо же человеку выговориться? Так тот сразу сказал – если так, вешайся! Вешайся, если так, и дело с концом.
– Как же он мог такое сказать? – усомнилась я. – Все-таки живой человек.
– Да ему комната моя нужна была, вот и все, – дернул плечом мужик. Даже сидя, он производил впечатление человека очень высокого роста, крепкого, хотя было в нем что-то от марионетки, словно руки его действовали не совсем согласованно с телом, обладая собственной независимой волей.
– А вы по профессии кто? – Я попыталась увести его от болезненной темы.
– Грузчик с «Балтики», – ответил он. – Пиво «Балтика» знаете?
– Ну а как же.
Мы помолчали. Кто-то шагнул из кабинета, кого-то глотнула дверь.
– Я когда в коме был, так и тоннель видел, и пустоту, – снова заговорил грузчик. – И, знаете, шарики светящиеся. А как из комы вышел, так ясно понял: перед Богом мы такие букашки все! Вот это вот все, – он обвел рукой коридор и сидящих, – вообще ничего не значит! – Его глаза, большие и темные, как вишни, выражали теперь крайнее волнение. – Вообще ничего! Букашки! Понимаете?
«Нет, – подумала я. – Не понимаю.»
Его возбужденное лицо, однако, не располагало к спору.
– Все у вас наладится, – ответила я. – Вот увидите.
Подошла его очередь.
– Вы уж простите, что я так, – сказал он, вставая во весь свой двухметровый рост. – Мне просто нужно было выговориться, понимаете? А кому?..
Пришел июль, холодный, дождливый, с глянцевыми лужами на асфальте, рябыми от ветра.
В июле нужный отцу европейский препарат пропал подчистую, как будто и не существовал никогда. В запасе у меня оставалось всего несколько ампул.
Вяло и уже без всяких эмоций я изложила суть дела позвонившему в тот вечер Грачеву. Помощи я не ждала. Что он мог?
Грачев, тем не менее, записал название препарата:
– Я узнаю, что можно сделать. Держитесь там, Лена.
Я держалась.
Наташка по-прежнему жила у меня. Ее вещи, одежда, косметика постепенно овладевали квартирой. Присутствие Наташки начинало все больше действовать мне на нервы, тем более, что, наблюдая за моей беготней, она никогда не изъявляла желания чем-то помочь. Только по-прежнему часто приносила коньяк, обнаружив устойчивое пристрастие к этому напитку.
Постепенно из отдельных, брошенных то тут, то там фраз, сложилась картина Наташкиной ссоры с «Ковальским». История эта была до крайности банальна.
Накануне моего приезда в офисе что-то праздновали; в ту ночь домой Олег не явился. Отправившись с утра в офис, Наташка застала «Ковальского» с какой-то девицей. Девица, увидев Наташку, сдернула с кресла шмотки и улетучилась. Олег, мрачный с жестокого похмелья, объявил, что происшедшее значения не имеет, и вообще какого черта Наташка делает в офисе. Последовавший инцидент со шкафчиком хоть и переполнил чашу Наташкиного терпения, сам по себе значения не имел.
– Когда он напивается, ему, в сущности, все равно, – говорила Наташка. – Но чтобы не старше двадцати. А напивается он – сама знаешь. Короче, меня достало.
Мне казалось, однако, что «Ковальский» не собирался лишать Наташку супружеских прав, а позволял девицам оказываться у себя в постели только по причине крайней душевной инертности. После бурно проведенной ночи он, как правило, не помнил ни одной из ее подробностей – свидетельство начинавшегося алкоголизма, которое Наташка упорно отказывалась замечать. Как все люди его типа он не видел в своем образе жизни ничего предосудительного, да, собственно, и не умел задумываться об этом. Когда его прижимали, он либо замыкался, по-бульдожьи огрызаясь, либо – если крыть было нечем – вяло бурчал слова оправдания.
Впрочем, оправдывался он редко. Дела его – достаточно темные, как мне казалось – шли хорошо, создавая у него ощущение вседозволенности. Он разъезжал по городу на своем «Джипе», заключал сделки, вел какие-то переговоры. Копейки капали. Наташка явно не собиралась уступать «Ковальского» никому, в то же время тихо его ненавидя. Мне казалось, что более всего страдала ее уязвленная гордость, к которой примешивался страх, что какая-нибудь из этих двадцатилетних девиц в один прекрасный момент возьмет его в оборот, забеременев или измыслив еще какую-нибудь уловку.
Наташка боялась остаться одна. Когда она говорила о муже, ее сильно накрашенное лицо зло старилось и грубело.
– Ты одеваешься как бомж, – сказала она мне однажды. – Нет, это очень удобно, но какое впечатление ты производишь? Ходишь без косметики – разве в нашем возрасте мы можем себе это позволить? – Наташкина косметичка, издававшая приторный тяжелый запах, по размеру больше походила на дорожную сумку средних размеров. – Естественно, что с тобой разговаривают как с бомжем.
Наш возраст еще не казался мне таким сокрушительным. Тем не менее, в справедливости Наташкиных слов мне вскоре пришлось убедиться. Направляясь в очередной раз в больницу, я по обыкновению напялила старую футболку и джинсы. Проходя мимо цветочных ларьков, попросила несколько пионов.
– Вам это дорого, – с южным акцентом бросил торговец, не глядя.
Я уже заметила: все это лето люди либо смотрели мимо меня, либо, взглянув, настаивали, что я свалилась с луны.
– Дорого, – раздельно повторил продавец, видя, что я застыла.
Подходя к соседнему «стойлу», я загодя достала бумажник.
– Вам завернуть? – живо отозвалась продавщица. – Оберточка целлофановая. Вам в подарок?
Отец сидел в палате один. Он был мрачен и выглядел ослабевшим, цветов не заметил.
Переваливаясь уточкой и держа в руках две тарелки, вслед за мной вошла Антонина Васильевна.
– Что, опять кушать не будем? – вместо приветствия обратилась она к нему. Повернувшись ко мне всем коротким, лишенным и намека на талию корпусом, она велела: – Вы скажите ему, чтобы кушал. Завтрак не тронул совсем.
На тумбочке появились творожники. Творожников я не видела с тех пор как уехала.
– Спасибо, Антонина Васильевна.
– Рассольник у нас сегодня, так рассольник папе вашему нельзя.
– Ничего, я бульон принесла.
– Может, вы сами поешьте? Бегаете все небось.
Ее безбровое лицо излучало заботу.
– Спасибо, сыта я. Антонина Васильевна, вот йогурт, масло. Берите.
О том, что отцу нужна диета, мы узнали случайно. Бродя по коридору, в дальнем конце отец наткнулся на список запрещенных продуктов.
На следующий день молоденькая врач подтвердила:
– Вообще да, этого ничего есть нельзя…
– Так что же вы раньше-то молчали? – взорвалась я.
– Так список же есть…
– Почему же ему это все приносили?
— Так это же кухня, — ответила она. – Мы с ней не связаны.
В отличие от ТС во время разговора она смотрела прямо в лицо собеседнику, но взгляд ее был пустым.
Антонина Васильевна забирала оставшиеся продукты. При этом было видно, что ей страшно неловко.
– Почему ты не ешь? – спросила я, когда она вышла. – Где Арсений? Я достала ему то, что нужно.
– Поперли Арсения, – тяжело отозвался отец.
– То есть как «поперли»?
Несколько секунд он смотрел на меня, словно ожидая, что я догадаюсь. Я с детства знала эту его манеру. Она сводила меня с ума.
– По ошибке его сюда поместили, вот как, – раздражаясь на мою недогадливость, объяснил он наконец. – Думали, его страховка платное отделение покрывает, а оказалось, шиш.
Я никак не могла взять в толк, что же произошло.
– Куда же ему теперь? – тупо спросила я. – Он же болен.
– Куда! — передразнил отец. – Домой, куда же еще. Денег-то нет, все по Амстердамам проездил…
* * *
Наше коридорное сближение с Карлосом продолжалось. Я шла ему прямо навстречу. Но, как в каком-нибудь водевиле, Карлос оказался нашим новым сантехником, и в руках у него была именно водопроводная труба, а не что иное. Сердце у меня все же билось сильнее обычного, и в оставшиеся до лекции пятнадцать минут я приводила его в порядок.
Все занятие, однако, у меня не проходило сильное ощущение остроты, будто у меня уже почти отобрали и этот класс, и студентов, но в последнюю минуту вернули. Это возвращение было словно нежданный подарок.
– Профессор, это первая книга, которую я прочла! – Грейс задержалась, сжимая в руках «Софию Петровну». – Я вообще не читаю. Понимаете, вообще! Я не думала, что так бывает! Я прочла все за одну ночь!
– Это не единственная книга в мире, Грейс. Вы не поверите, но есть еще книги, не хуже.
Я стирала с доски. Заканчивался октябрь. За окном трое парней в комбинезонах сдували в кучи опавшие листья. Исторгая потоки воздуха, трубы у них в руках завывали.
– Я плакала над «Софией Петровной», профессор, – сказала Джессика. – Почему все рассказы, которые мы читали, плохо кончаются? Почему там все умирают или сходят с ума? И «Медный всадник», и про Акакия, и «Невский проспект», и этот? Ни одного рассказа со счастливым концом.
– Большой литературы счастливыми концами не сделаешь. – Как это часто бывало, начиналась лекция после лекции. – Настоящих писателей как правило вообще отличает трагическое видение жизни… В последнем же случае, в случае «Софии Петровны», сама жизнь и продиктовала сюжет. Чуковская описывала то, что видела. Вот и все.
– Я все равно не могу понять, почему они продолжали верить, – проговорил Патрик, запихивая в сумку «Софию Петровну». – Даже, когда сажали их родных. Даже, когда их самих сажали.
– Не все. Но для многих так было легче.
– Кто написал «Я вернулся в свой город, знакомый до слез»?
– Мандельштам.
– Это только о Петербурге можно написать «знакомый до слез»?
– Не знаю, Грейс. Возможно.
– Он был мужем Ахматовой?
– Нет, мужем Ахматовой был другой поэт.
– Он тоже погиб?
– Да.
– И сын?
– Нет, сын выжил.
Джессика снова сказала:
– Я вообще не знаю, как с этим всем можно жить.
Я подумала: «Можно. Только это как груз, очень давит на плечи.»
– Недавно в Петербурге Ахматовой открыли памятник.
– Это хорошо.
– Да.
– До свидания, профессор.
– До вторника, Джессика.
Патрик задержался в дверях.
– Не знаю, профессор… Такое ощущение, что Петербург печется только о богатых и сильных. Вы простите, профессор. Но такое ощущение. Не знаю. Наверное, я думаю слишком много.
– Нет, Патрик, ты не слишком много думаешь. Наоборот, думай побольше.
– До вторника, профессор.
– Счастливо.
Я вышла и стала спускаться по лестнице. Через пару пролетов меня неожиданно нагнал Генри.
– Такое занятие, профессор, такая книга… Знаете, я бы не выжил там, из окна бы прыгнул, и все…
– Кто знает, Генри.
Мы спустились с ним в кафетерий.
– Но ведь сейчас, – спросил он настойчиво, вставая в очередь вместе со мной, – когда они покончили с коммунизмом, и никого больше не сажают, сейчас все должно быть лучше? Свобода предпринимательства, люди могут ездить куда захотят, и вообще? Ведь все становится лучше?
В кафетерии было просторно. Студенты болтали, листали конспекты.
– Будешь пить кофе, Генри?
– Спасибо, профессор, некогда, у меня сейчас класс.
Я взяла картонный стакан с крышкой и села у окна. Генри, несмотря на то, что спешил, примостился рядом. У него была гладкая, розовая кожа, рыжие ресницы, маленький нос и пухлые губы.
Несколько минут он сидел молча. Потом вдруг спросил:
– Вы скучаете?
– А?
– Вы скучаете по Петербургу? – настойчиво повторил он. – Вы часто туда ездите?
– У меня там родные.
– Понятно.
Он помолчал, потом задал новый вопрос:
– Вы потому и уехали оттуда, что там разбиваются мечты?..
– Ты это серьезно, Генри? – спросила я.
Он покраснел и смутился.
– До свиданья, профессор. Пойду, а то опоздаю.
– До вторника.
Голос у меня подсел как всегда после двух с половиной часов занятий. Я с удовольствием глотнула кофе.
Проводив Генри взглядом, я заметила за соседним столиком Паоло. Он обедал в одиночестве, и вид у него был кислый. Паоло выглядел старым. Перехватив мой взгляд, он кивнул.
– Видела Паоло одного, – сказала я Кэрол, вернувшись в кабинет. – Что-то он скверно выглядит.
– Ты разве не знаешь? – ответила Кэрол. – Был скандал. Его взяли на испуг, пригрозили отставкой. Говорят, что больше всего страдает девушка. Похоже, она действительно была в него влюблена.
– А он?
Кэрол пожала плечами:
– Не терять же ему из-за всего этого место?
– Действительно.
– Куда только девается романтика?
– Не говори.
Кэрол вздохнула.
– Я давно тебя не спрашивала: как отец? – Она подошла к подоконнику, налила себе воды и вернулась к компьютеру, собираясь продолжить работу.
– Спасибо. Вроде, неплохо. Ходит в институт. Это его как-то поддерживает. Друг там у него есть…
– Это хорошо.
– Да.
– Элен, – вдруг сказала она, перестав стучать по клавишам. – Что ты делаешь в следующие выходные?
– Ничего особенного, а что?
– У меня выходит замуж двоюродная сестра. Жених страшно смешной. Симпатичный. Это недалеко, в Массачусеттсе. Я могу привезти подругу. Поедешь?
– А это удобно?
– Ну, разумеется. Будет куча моей родни, но это ничего, пережить можно.
Я подумала: почему бы и нет?
– Спасибо, я с удовольствием.
– Ну, вот и отлично, – просияла Кэрол. – Кстати, – сообщила она, замечая и доставая из мусорной корзины пустую бутылку. – Ты слышала? Джин Ян получил «учителя года».
– Ну?
– Вот так. Я вчера обедала с Дайан, ты знаешь, секретаршей из деканата. Да, вот еще: Дайан мне по секрету сказала, что Фрэнк подал заявление на саббатикал. На год.
Внутри у меня что-то упало.
– На целый год?
– Ну да. Он, кажется, хочет поехать в Европу, дописывать книгу. Не факт, что заявление подпишут, но скорее всего…
Она еще что-то болтала, но я уже ее плохо слышала.
…Вторую лекцию, ту, что начиналась в два, как и ожидалось, прервал гудок пожарной сирены.
Студенты неспешно потянулись к выходу. Я вышла последней. По гулкому, совершенно пустому коридору шла нога за ногу.
– Поторапливайтесь, поторапливайтесь, – сказала мне какая-то женщина.
На улице все пространство вокруг нашего корпуса было заполнено людьми. Студенты стояли группами, переговаривались, смеялись. Отдельной кучкой собрались преподаватели, о чем-то оживленно беседуя. Я встала поодаль, запахнула пальто. День был солнечный, яркий, краски пронзительными. Ветер налетал порывами. Зажечь сигарету мне долго не удавалось.
И вдруг я увидела Хозе. Его обнимала веселая, упитанная матрона в кожаной куртке с ярко накрашенными губами. От нее исходило ощущение энергии и здоровья. Хозе называл ее «мамой». Рядом стояла молодая женщина, держа за руку мальчика лет четырех. Держалась она так, как будто имела на Хозе неоспоримое право. Пару раз она сказала ему что-то очень сердито, после чего крепко поцеловала и ущипнула за щеку.
– Папа, – говорил мальчик, дергая его за рукав, – папа, когда мы пойдем?
Я поставила ему все зачеты и целый семестр позволяла валять дурака.
Неожиданно вид дружного семейства меня развеселил. Ей Богу, мне было смешно. Заметив меня, Хозе улыбнулся и помахал. Я ответила.
«Как они могли не заметить чудовищных преступлений, совершаемых прямо у них в носу?!»
* * *
Подарки ТС стали делом обычным.
– Я зайду к Константин Палычу, – говорила она, и ее взгляд оказывался сфокусирован на моем лице. – Проверю. Но, вообще, пока идет все неплохо. Даже лучше, чем можно было бы ожидать.
– Да вы же видите, как мы работаем, – однажды пожаловалась она, получив в подарок шелковый итальянский шарфик. – Компьютеры – одна рухлядь. Кто-то хорошо руки нагрел. Ни врачей, ни санитарок нет. А что вы хотите – при зарплате в четыре тыщи?
Она явно взывала к сочувствию, но во мне ничего не отозвалось.
– С сыном тут у меня еще… – продолжала она, пока мы шли до палаты. – В милицию вчера загремел, представляете? Курили они там что-то… Звонит: мама, меня приятель оговорил. Что у них там произошло? Куда кидаться?..
Мы остановились у служебного лифта. В безжалостном резком свете ярко освещенного холла лицо ее выглядело издерганным, напряженным.
Анализы отца нужно было отвозить в лабораторию на другом конце города.
Выходя из больницы с пробирками, в приоткрытую дверь приемного покоя я увидела Арсения с мамой. Даже при беглом взгляде было заметно, как сильно Арсений похудел и ослаб.
– Я прошу прощения, но вчера по телефону сказали, что место будет, – с одышкой говорил он сестре. Девицу эту я уже знала, это была та, что «сидела на флюшке». – Вот мое направление. Вот сегодняшнее число.
– Ну и что, что число? – возражала девица, быстро взглядывая на справку, но не беря ее у Арсения из рук. – Вы что думаете, вам число поставили, так надо и приезжать?..
Я подумала: еще одно лицо, которое я никогда не забуду. Лицо матери Арсения во время этого разговора.
Если бы мне удалось заработать денег, достаточно денег.
Если думать об этом, можно сойти с ума.
Я подождала немного, надеясь перекинуться с ними парой слов, но спор с девицей затягивался, а мне нужно было спешить.
…Пыль. Грязь. Пивные бутылки.
У метро ребенок лет трех потянулся за одуванчиком на полоске чахлой травы. Женщина в джинсах дернула его за руку:
– Куда лезешь? Тут же бомжи тусуются!
Лица, темные лица. Не чужие, конечно. Но разве они свои?
Толпа втиснула меня в колею эскалатора. «Граждане! Метрополитен – источник повышенной опасности, – металлическим четким голосом предупреждал диктор. – Источник несчастных случаев и травматизма…»
– Теперь эскалаторы будут замедлять, – сообщила спутнице женщина, ехавшая ступенькой ниже. – А то пьяных много вниз скатывается.
«Граждане – в целях безопасности не купайтесь в нетрезвом виде!» – увещевал металлический диктор.
«На передних сиденьях пиво не пить!» – Это уже в маршрутке.
Мимо бежали дома в потеках, бетонные балконы, завешанные, заставленные рухлядью. В невесомых сумерках вспыхивали тарабарские надписи: справа – «Мега Шуз», слева – «Мега Джинс», прямо – «Мега март». За перекрестком отлетели назад «Кебаб-хаус», копицентр, магазины «О’кей» и «Горячий снэк».
Разогнавшись, мы резво обогнали «Автопостер» с полуголой девицей, на котором было написано: «Наслаждайся жизнью!»
Я отвернулась от окна. В голове крутилось: где взять ампулы, где? А теперь еще и Арсений, что будет с ним?
В маршрутке меж тем атмосфера внезапно вскипела. Шофер, не досчитавшись денег, разразился потоком виртуозного мата.
– Если сейчас… не заплатите, – грозил он, – я вас всех к… высажу.
Понимая, что обнаружить «зайца» уже невозможно, он продолжал лить поток брани, монотонно и неистощимо.
Пассажиры сидели молча, не двигаясь, с замороженными лицами.
– Остановите машину, – заорала я что есть силы. – Остановите, к чертям, мне надо выйти.
Мой голос звучал как чужой.
Повиснув от толчка на поручне у задней двери я увидела надпись: «При желании выйти из ада кричите громче».
Я снова собиралась заорать во всю глотку и, только оказавшись на улице, поняла: это не «ад», вовсе, а «зад». «При желании выйти из зада.»
Потом я долго пробиралась какими-то дворами. Битый кирпич, участки стен не только без краски, но и без штукатурки; в прорехи, напоминавшие раны, проглядывала обрешетка, сыпался цемент. Каждая дверь, однако – некоторые с написанными краской от руки номерами – была снабжена кодовым замком. Удивительно, что в этих домах жили люди. Казалось, вздохни или топни сильнее, и дома эти разлетятся в прах. Старый город рушился, осыпался как песчаный замок.
Вернувшись, я услышала, как в ванной шумела вода. Наташка мыла голову.
В комнате на полную катушку орал телевизор. С улицы доносились окрики рабочих со стройки и тяжелый металлический грохот. Виселица крана моталась взад и вперед. Дом за забором рос как на дрожжах.
Из фундамента вверх шел частокол железных прутьев. У меня было чувство, что за эти железные прутья уже не вырваться, что решетка окружает со всех сторон.
Из телевизора несся голос какого-то чиновника:
– Благосостояние граждан нашего города неуклонно растет, – накатанно басил он. – Наш город также хорошеет с каждым днем, и жители это постоянно замечают…
Я оглядела комнату. На книжной полке стояла чугунная фигурка Дон Кихота. Такие делали в пятидесятых годах. На столе – пепельница, бумаги, «Определители» ящериц.
Ярость, порыв бунтовать.
Беспомощность.
Безнадежность.
* * *
Приближался День Благодарения и вместе с ним – последние каникулы перед экзаменами. Я опять сидела за курсовыми, надеясь вернуть их до праздников. На столе скопилось уже несколько коробок из-под пиццы «от Фредди». Вчера выпал первый слабый снежок, припорошив пузатые оранжевые тыквы и пестрые пугала, выставленные на ступенях, и тут же растаял.
Курсовые я проверила в срок. Провела спокойное и мягкое занятие по «Осеннему марафону». Английские голоса актеров звучали с экрана странно.
– Он ничего не может изменить в своей жизни, – сказал Патрик. – Словно не может с круга сойти. Все-таки это не очень понятно. И почему кино называется «печальная комедия»? Разве это смешно?
– Может, ему просто нравится такая жизнь? Все-таки его любовница гораздо моложе его жены, – предположила Мелисса. Ее живот принял совсем уже невероятные размеры. Каждый раз я боялась, что она родит в классе, прямо на лекции. – Или это потому что он живет в Петербурге?
– Нет, не в этом дело, он просто жутко добрый и слабохарактерный, – сказала Джессика. – Мне жаль его.
Ее взгляд уже затянуло грустью.
Я отпустила их, пожелав, как и положено, приятных и «безопасных» праздников.
Вероника как обычно уходила последней.
– Профессор… – она остановилась у стола. – Мне очень неловко. Я задержала курсовую…
– Я знаю. Что-то случилось?
– Был полный цейтнот. Всю прошлую неделю мне пришлось помогать брату, ни на что другое просто не было времени. Можно я сдам курсовую после каникул?
Это было против правил, но, то ли размягченная безволием Бузыкина, то ли просто потому, что семестр шел к концу и у меня уже не было сил протестовать, я ответила:
– Можно.
Она серьезно кивнула:
– Спасибо.
– Ну, как Шемякин? – спросила я, сворачивая шнур. – Поздравил вас с праздниками?
– Я помню, профессор, я все помню… – Мне показалось, что ей неловко. – Что-то он в последнее время никак не заходит.
– К вам?
– В магазин.
– Какой магазин?
– У моего брата – свой магазин.
– Да?
Она опустила глаза.
– Шемякин там покупает колбасу…
Сначала я не поняла. Потом несколько секунд боролась со смехом.
– Нет-нет, – по-своему истолковала мое молчание Вероника. – Вы понимаете, только мой брат продает эту польскую копченую колбасу… Шемякин ее очень любит.
Видимо, в этот день вещам следовало находить свое место. Выйдя на улицу, во дворе библиотеки я наткнулась на красавца Ариса.
Парень стоял, сцепив свои пальцы гениального пианиста на талии незнакомой девушки. Их лица почти соприкасались. Девушка показалась мне ничем не примечательной: смуглая кожа, черные волосы, закрученные на макушке в острую пирамидку. До пассии Паоло ей, например, было далеко. Мне казалось, весь двор наполнен такими девушками. Но Арис, несомненно, видел в ней нечто особенное. В том, как бережно он обнимал свою подругу, еще не было заметно скуки, привычной уверенности; весь его шарм, все искусство обольщения было пущено в ход, вся тяжелая амуниция. Она, снисходя, принимала его внимание; темное лицо ее было чуть капризным, немного рассеянным. Их отношения, похоже, находились еще в самой начальной, волнующей фазе.
Я медленно прошла мимо; они меня не заметили.
Гранитная тропинка к библиотеке была вымощена цитатами из великих философов и писателей, древних и современных. Странно было попирать их ногами. Пару раз дорогу перебегали черные, отливавшие медью белки. Я шла, неся книги подмышкой, глубоко вдыхая терпкий воздух осени, переходившей в зиму, и думая о том, что завтра мне ехать на свадьбу и что – как и следовало ожидать – надеть мне по этому случаю нечего.
В конце концов, по пути домой я сделала крюк и в магазине подержанной одежды купила себе маленькое платье цвета асфальта. Из-за разошедшегося сбоку шва платье продавали за бесценок. Я зашила его просто мастерски.
– Представляешь, – сказала я, забираясь утром к Кэрол в машину, – студент у меня, красавец. Вчера иду, он – с девицей…
– Это бывает, – ответила Кэрол, заводя. – Это нормально, но как-то обидно всегда…
Мы выехали рано, надеясь избежать пробок. Вдали псевдоготические башенки нашего колледжа мелькнули в холодном предрассветном небе цвета Кьянти, разбавленного водой. Кэрол вела машину быстро и аккуратно. Рискованные виражи и обгоны сегодня явно не входили в программу. Четырехполосное шоссе шло через лес, прорезало красные гранитные выступы с замерзшими словно налету маленькими родниками. Постепенно пейзаж стал меняться: забелели домики с темными ставнями и крылечками, потянулись полосы узловатого хвойного леса. Мы на полчаса застряли в пробке у Уотербери, спокойно проскочили Хартфорд, миновали какую-то крупную промышленную зону, с выходящими к шоссе задворками складов, и въехали в Массачусеттс.
– Может, кое-кто из родни уже здесь, – сказала Кэрол, останавливая машину возле гостиницы «Мариотт».
Кэрол оказалась права. Тут же в холле мы столкнулись с дядей Кэрол Ричардом, тетей Эстер и их детьми, Мери и Джеймсом. Они направлялись обедать. Семейство приветствовало нас радушно: дядя Ричард крепко обнял Кэрол и крепко пожал мне руку. Мери и Джеймс с юношеской застенчивостью проделали то же самое.
– Идемте с нами, – предложил Ричард. – Мы вас подождем.
– Мы не можем ждать, – тихо пихнула его в бок тетя Эстер, расцветая в нашу сторону несколько заученной улыбкой. – Мы же договорились с Сондрой, Кэйти и Стэном.
На ней были короткие розовые шорты, из которых буквой «х» высовывались плотные ножки в зеленых чулках.
– Нет-нет, – запротестовала Кэрол. – Мы ели в дороге. И вообще нам надо прийти в себя.
– Ричард – страшный душка, – сказала она, пока мы поднимались в лифте. – А Эстер помешана на родственниках и знакомых. Когда ей стукнуло пятьдесят, они собрали ровно пятьдесят человек гостей – по одному на каждый год. Впечатляет, не правда ли?
– А кто такие Кэйти и Стэн?
– Родители Сондры. С Роном они увидятся только завтра в церкви. Ужасное лицемерие, если учесть, что они год как живут вместе.
…К полудню изящная деревянная церковь до отказа заполнилась народом. У входа молодой человек во фраке зачем-то сунул нам в руки пузатые сердечки-бутылочки мыльных пузырей. Опять приветствия, рукопожатия и улыбки. В дальнем конце холла, в толпе, мелькнуло розовое лицо дяди Ричарда, из-за спин и голов как из волн возникла его рука, махнувшая нам.
Мы заняли места по правую сторону от прохода – там, где размещались родственники и друзья невесты. Впереди, у маленькой кафедры, я заметила высокого молодого человека с гладко выбритой головой. Молодой человек ошалело улыбался, пританцовывая на месте.
– Рон, – шепнула мне в ухо Кэрол. – Ну, что я тебе говорила? Милый и страшно смешной. Нервничает. А вон там – Кен, его лучший друг.
Внезапно гул стих. По проходу, словно в балете, голубой атласной процессией прошли девушки, как две капли воды похожие одна на другую: открытые плечи, блестящие шеи, запястья. Их щеки пылали.
– Подружки невесты, – прокомментировала Кэрол. – Посмотри на их платья. Говорят, они так долго спорили насчет фасона, что бедная Сондра уже начала подумывать о гражданском браке.
Мимо нас меж тем уже шествовали одетые во фраки молодые люди, друзья жениха. В одном из них я узнала того, что раздавал сердца-бутылочки.
Потом заиграл марш, и в дверях появилась Сондра, похожая в своем атласе и тюле на пышное безе. Стэн вел ее под руку. Жених перестал топтаться и вытянулся в струну.
Здесь было все: хор, дети, рассыпающие розовые лепестки, напутствия, обещания любви до гроба и скрепивший их поцелуй.
Новобрачные выходили из церкви в радужном потоке мыльных пузырей, смеясь и щурясь, с очевидным облегчением, написанным на розовых, здоровых лицах.
На банкет мы ехали в одной машине с дядей Ричардом. Старинная белая усадьба, которую, казалось, проектировал тот же архитектор, что строил церковь. По узким коридорчикам и винтовым лестницам сновали официанты. Пахло натертыми паркетными полами и ванилью. Каждый маленький стол, накрытый в зале с возвышением для оркестра, украшала фотография Рона и Сондры: Рон и Сондра в горах в Калифорнии, Рон и Сондра в Нью-Йорке, Рон и Сондра сплавляются на плоту по реке Колорадо.
Распорядители поместили Кэрол в другом конце зала. Моими соседями по столу оказалась пожилая пара, кем-то приходившаяся жениху. Немного старомодные, накрахмаленные манеры. Блеск золотых пуговиц, теплевших огоньками свечей.
– Представляете, они поехали в Коннектикут к родителям Рона на уикенд. – Сухие пальцы с маникюром механически передвигали приборы, совершенствуя сервировку. – Там Рон договорился с хозяином самолета, ну, из тех, что летают, рекламируя местные рестораны. Так вот, стоило им только выйти на пляж, как вылетел этот самолет, а к хвосту его было прицеплено: «Будь моей женой, Сондра». И тут Рон опустился на колено. Романтично, не правда ли?
Десерт подавали в соседнем зале. Разомлевшие гости вставали из-за столов, разминались. С маленького помоста понеслась музыка. В какой-то момент я заметила Кэрол. Ее влекло от одной праздничной группы с другой. Ей везде были рады.
Предоставленная себе, я принялась бродить по усадьбе, осматривая комнаты и холлы.
Усадьба, как говорила лежавшая при входе брошюра, принадлежала в прошлом семье известного промышленника, строителя железных дорог. Ее стены, храня верность традиции, украшали портреты столетней давности, потемневшие и серьезные, в массивных золотых рамах.
В одном из холлов, на тонконогом капризном диванчике сидел старичок в зеленых клетчатых брюках, словно сошедший с одного из таких портретов.
– Вы кого-нибудь здесь знаете? – неожиданно спросил он, поднимая взгляд. Его седые волосы были аккуратно уложены, а зубы – белоснежны и абсолютно ровны.
– Нет, – ответила я, садясь рядом и радуясь собеседнику. – Почти никого.
– А? – переспросил он, нагнувшись. Ощутив слабый запах одеколона, я заметила слуховой аппарат, притаившийся у него в ухе.
– Почти никого!
– Посидите со мной, – попросил старичок. – Я, как и вы, никого здесь не знаю. А машины все подъезжают и подъезжают. Вот это, например, – он кивнул на подкативший за окном «линкольн», – кто такие?
Мимо прошел официант с бокалами шампанского на подносе, кипевшими пузырьками как маленькие вулканы. Старичок нетерпеливо махнул ему, чтобы шел мимо.
– Это наш патриарх, – объяснила по пути в гостиницу Кэрол. – Дедушка и прадедушка. Все, кого ты видишь, состоят с ним в каком-то родстве.
Патриарх был мне глубоко симпатичен. Под конец я и сама стала чувствовать к нему нечто родственное. Дезориентированные во времени и пространстве мы оба не принадлежали этому миру. Он – с достоинством принимая поцелуи и рукопожатия незнакомцев, я – вглядываясь в эту жизнь как смотрят в прокуренном темном зале наивный, пленительный кинофильм.
* * *
– Есть! – громко произнес по телефону Грачев. – Есть лекарство!
– Как? – спросила я, еще не веря. – Дмитрий Михайлович, как?
– Делают в Харькове. Мой бывший аспирант… достал. – Его голос звучал вязко, невнятно. – Почтой послать не смог. Сейчас у нас с Украиной сами знаете. Власти хреновы! Почта не работает ни черта. Завтра поезжайте на вокзал забрать у проводника. Харьковский поезд. Оксана. Записывайте вагон.
У меня с плеч поползла тяжесть как лавина сползает с гор. Я даже не обратила особого внимания на его голос.
Ровно в десять я стояла на Московском вокзале, глядя на цифровое табло. «Позади, уставясь поверх голов фанатичными, вытаращенными глазами, высилась голова Петра.
Петр прыгнул спасать лодку с матросами, потому что под конец жизни остался совсем одинок.»
Харьковский поезд пришел минута в минуту.
– Оксана? – окликнула я стоявшую у вагона молодую женщину в форме.
– Я.
– Меня зовут Лена.
– А. Пойдемте.
Темные волосы, пилотка. Она шагнула в вагон, быстро качнув широкими бедрами, плотно обтянутыми зеленой юбкой.
Из темного нутра вагона дохнуло спертым запахом сна, пота, бивачного ночлега трех десятков людей. В темноте купе Оксана быстро сунула мне пакет.
– Ваш мужчина потому еще меня так долго уламывал, – произнесла она, словно оправдываясь, – что нас страшно трясут. Вы не представляете, как нас трясут. Я ему говорю: ну подождите, молодой человек, будет минута, чтоб никто не видел, передадите… Полчаса топтался у вагона парень, топтался… видно ему очень нужно было.
Я сунула ей шоколадное ассорти «Голд» и деньги.
– Оксана, считайте, вы жизнь человеку спасли.
В душном сумраке купе ее чернобровое лицо осветилось улыбкой.
– Спасибо. Положите в сумку, – шепнула она мне на выходе. – Вот так, чтоб не видно было.
С вокзала я вышла под мелкий сеющий дождь.
…В палате у отца был Грачев.
– Получили?
– Дмитрий Михайлович! Получила.
Я положила пакет с ампулами на стол рядом с бутылкой вина. Откуда взялась здесь эта бутылка?
– Принес на выздоровление, – опередил Грачев мой вопрос.
Я вдруг заметила, что у него дрожат руки.
– Вот ведь глупость, – фыркнул отец. – Ленка, забери домой. Выпьешь.
– Да, слышь, Костя? – продолжал прерванный разговор Грачев. – Радневский-то немецкий грант получил.
– Получил?
– Ну да. Так что в сентябре в Германию на полгода.
– А Борисов все на Дальнем Востоке?
– Там. Этот американец оплатил два месяца экспедиции, вот до конца августа там и будут сидеть.
– А вы? – спросила я Грачева. – Почему вы никуда не едете?
Он усмехнулся.
– Леночка, так просто уже давно никто не ездит. Кто находит иностранного спонсора, тот и едет. Вот как Борисов – возит своего американца. При этом Борисов по-английски – ни слова! По немецкому словарю беседуют.
Отец едва заметно улыбнулся. Похоже, этому Борисову уже не раз от них доставалось.
– Да мне и здесь работы хватает, – пожал плечами Грачев. – Учебник бы закончить.
Уходя, в коридоре, он быстро сказал:
– Не волнуйтесь. С Константином Павловичем все пока удалось утрясти.
– Но как?
– Да нормально. – Его улыбка вышла лукавой, так улыбается нашкодивший ребенок, который, однако, знает, что серьезное наказание ему не грозит. – Мы оба теперь на полставке. Понимаете?
– Я привезу вам телефон, – только и выговорила я. – Хороший.
– Бросьте, Лена. И здесь все можно купить. Мы с вашим папой, знаете…
Он махнул рукой и быстро двинулся к лифту.
– Мужик хороший, – произнес отец, вставая с постели и приглаживая начавшие отрастать волосы. – Вот только появилась у него в последнее время одна скверная привычка…
Я вспомнила руки Грачева, его вязкий голос, увидела бутылку на столе и поняла.
Взятые еще через неделю анализы показали: отец был чист, свободен от рака.
И сразу, неблагодарной, мне стало казаться, что я до конца так и не верила, что все может кончиться как-то иначе. Я чувствовала себя, словно шла по канату все это время и, наконец, достигла спасительной площадки. Бездна рядом еще зияла, но уже было за что уцепиться.
Наташка все еще жила у меня. К ситуации отнеслась с пониманием:
– Ничего. Если так, перееду к маме. Главное, что дядя Костя поправился, – корректно заметила она.
Но к маме ехать ей не пришлось. Мы были на кухне, собирались пить чай, когда ее мобильник в очередной раз заиграл «Хэлло, Долли». По ее изменившемуся лицу я поняла, что звонит Олег.
Прижимая телефон к уху, Наташка ушла в комнату.
Отсутствовала она долго.
И тут я внезапно подумала о Кольке Ильине. С той нашей встречи прошло полтора месяца. Я вспоминала о нем иногда: сначала часто, потом все реже.
Я вспомнила нашу поездку в машине, его заинтересованный голос, исчезнувший сквер, свои порывы и сожаления, и мне стало смешно. Чувство, однако, не было сильным. Я словно вспоминала о чем-то, случившемся сто лет назад.
«Но страннее всего происшествия, случающиеся на Невском проспекте, – думала я, усмехаясь и наливая чай. – О, не верьте этому Невскому проспекту! Все обман, все мечта, все не то, что кажется!»
Вернувшись, Наташка несколько минут ничего не говорила. Сидела, закинув ногу на ногу.
– Через час заедет, – сказала она наконец.
– Поздравляю, – ответила я, не видя, однако, на ее лице признаков радости.
– Ой-х… – Наташка поморщилась, словно ей прищемили палец. Странно безжизненное, серое лицо. – Надо вещи собрать.
Она, однако, не двинулась с места.
Я поняла: бой не был выигран. Она соглашалась на унизительную ничью. Вместе с ее пребыванием в моей квартире заканчивался период временного триумфа, ни на чем не основанных смутных надежд. Она будто впервые ясно осознала расстилавшуюся перед ней беспросветность.
Я протянула ей сигареты, и она вышла на лестницу.
– Если все так плохо, зачем к нему возвращаться? – спросила я, когда Наташка снова появилась в кухне.
Она смерила меня быстрым холодным взглядом.
– Да нет, почему же плохо. Вовсе даже не плохо. Видишь, сам позвонил.
Ей явно хотелось выставить все в выигрышном свете, не признавая своего поражения.
– Чай будешь?
– А ты, значит, опять уедешь? – хмуро спросила Наташка, усаживаясь. – Зря. Живешь там как второй сорт. А сейчас и здесь заработать можно. Крутиться только надо. Ну так и что?
Вопрос был задан вообще, и я решила не отвечать.
– И ездить можно куда захочешь, – продолжала Наташка. – Мы вон с Ковалевым в прошлом году в Турции были. Хорошо, нормально, но лучше – домой. Все-таки тут все свое, наше.
Со стройки как обычно шел грохот. Привыкнуть к нему было невозможно.
– И как ты там с этими американцами? – Не встречая сопротивления, Наташка говорила все с большим азартом. – Ты меня извини, конечно, но тупые они! Ни языка, ни культуры. У нас все-таки вон, Пушкин, Гоголь там, Достоевский.
Она брала реванш, срывала на мне свою злость, тоску.
– Язык у них в общем-то есть.
Против воли я втягивалась в этот ненужный мне разговор.
– Ну… ты понимаешь, о чем я говорю. Там все чужое.
– Зато здесь все свое.
Наташка замолкла на миг.
– Ты, Ленка, уж прямо…
– Что?
– Как не русская… Очень легко все хаять. Что, одно плохое кругом? – Ее голос звенел как пружина. – Подумаешь, где-то на нее наорали!.. На всех орут. Ты что, особенная, что ли?
– Да нет, все мы букашки.
От неожиданности она осеклась, резко встала и пошла укладывать вещи.
В дверь позвонили.
– Ты, это, Лен, извини… – Олег, как всегда, занял собой всю прихожую. – Дела тут такие… житейские. Папашка-то как?
– Выписывают в четверг.
– В четверг? Если утром, я вас привезу. Там же у него вещи, то, се.
Порыв внезапной щедрости? Желание замять неудобство Наташкиного присутствия?
– Спасибо.
– Ты мне на мобилу звякни как там чего.
– Хорошо.
Наташка в его сторону не смотрела.
В четверг, едва увидев «Джип» Олега у подъезда, пожалела о данном согласии. Именно черный «Джип» на Садовой сбил маму. Я испугалась за отца, за его реакцию. Но менять что-либо было поздно.
По пути в больницу Олег комментировал:
– Здесь этот… купил себе квартиру, – следовала фамилия артиста, известного по модному сериалу. – А здесь… – следовало имя государственного чиновника.
Изящные площади, особняки с закопченной лепниной.
– Подъедем ко входу, – попросила я Олега, увидев издали постылый желтый корпус. – Он все-таки еще очень слаб.
Олег тормознул у шлагбаума. Из будки появился здоровый мужик в черном, в высоких сапогах на шнуровке.
– Пропуск.
– Нам пациента забрать, – ответила я в окно.
– А мне по барабану.
Мужик мутно смотрел в сторону, куда-то поверх. Манера была мне знакома.
Удерживая, рука Олега коснулась моей.
– Сиди.
Дверь хлопнула. Они стояли рядом. Я видела Олега со спины и поразилась их сходству: руки в карманах, ноги расставлены, колени пружинят. На секунду они исчезли в будке, затем Олег вышел, один. Шлагбаум как по волшебству пополз вверх.
– Поехали.
– Ну что?
– Да ничего, мужик такой стремный… Я его спрашиваю – друг, ну как нам проехать-то? – Олег круто повернул и въехал во двор. – А он: «Можно. На коммерческой основе.»
Олег усмехнулся, беззлобно, даже скорее забавляясь, вальяжно и уверенно, как человек, который знает, что ему в этой жизни подвластно все.
– Сколько?
– Полтинник. – Пожал плечами: – А что, люди бизнес делают.
Я достала бумажник.
– Да ладно, Лен, ты чего.
В палате отец, собрав пожитки, сидел на кровати. Из ванной доносился плеск: Антонина Васильевна мыла раковину.
– У меня внуки, – слышался сквозь плохо прикрытую дверь ее голос. – Двое. Так пока обстираешь, пока накормишь… А покушать любят… Знаете, о чем я мечтаю? – спросила она, появляясь из ванной и не замечая меня. – Сесть однажды и съесть целую курицу. Целиком! – Безбровое лицо ее осветилось как в преддверии чуда. И погасло: – А выходит, тут крылышко, тут пупок…
– Целую курицу съесть трудно, Антонина Васильевна, – мягко возразил отец.
Она отмахнулась:
– Ничего не трудно! Здрасьте! – заметив меня, она обернулась. – А мы вот с вашим папой тут разговариваем… Выписываетесь сегодня? Ну и хорошо, дай Бог здоровья… Привыкла я к нему.
– Антонина Васильевна… спасибо за все. Я скоро уеду … – Почему, почему так трудно это сказать? – Ему одному пока будет трудно. Если бы вы первое время могли приходить его навещать?.. Ну хотя бы два раза в неделю.
Отец бросил на меня испепеляющий взгляд.
Антонина Васильевна помолчала, словно обдумывая, и неожиданно быстро согласилась:
– Приду, а что ж. Я с вашим папой уже как родная. Деньги, они не лишние. И постираю там чего, и приготовлю. Мужик такой золотой. Впрочем, они все, которые здесь болеют… как-то других здесь нет.
– Вы правы.
В последний раз она сгребла в сумку фрукты и йогурты. Я добавила к ним коробку конфет.
– Ленка, ты зря это, – хмуро взъерепенился отец в коридоре. – Не надо мне ничего. Я сам.
Этот рефрен мне придется слышать каждый день до самого отъезда и потом, каждый раз разговаривая с ним по телефону.
На лестнице нас обогнала ТС.
– Это Константин Палыч у меня так бодренько идет? Совсем молодцом! – произнесла она. – Ну, счастливо вам, если что надо – звоните.
– А что Арсений? – спросила я отца в вестибюле. – Где он? Устроился наконец?
Отец быстро взглянул на меня.
– Ты разве не знаешь?
– Что?
Он ответил без всякого выражения, тускло:
– Умер Арсений. Дня четыре назад.
«Не правда. Не правда.»
– Васильевна твоя, Васильевна слышала, как Татьяна кому-то докладывала, – подтвердил отец, словно услыхав мои мысли. – Был дома, упал, его стало тошнить…
Он замолчал, резко толкнул дверь на улицу. Уткнулся взглядом в черный «Джип». Отступил. Потом, узнав Олега, молча полез в кабину.
– Клянусь, – шепотом твержу я, обходя машину, – Клянусь… – У меня кружилась голова, и я ухватилась за борт. – Клянусь, я не вернусь сюда никогда.
* * *
Фрэнк стоял на лестничной площадке и задумчиво смотрел вниз.
– Знаете, я подумываю изучить русский, – проговорил он, вместо приветствия. – А то что-то все надоело.
Я остолбенела.
– Вы это серьезно?..
– А что? – улыбнулся он.
– Да нет… ничего. Знаете, Джин Яну дали «учителя года».
– Знаю. Я сам подписал.
Прожектор оттягивал руку. Я поставила сумку на ступень.
– Это правда? Что вы уходите?
– Откуда вы все знаете, Лена?
Минуты две мы молчали.
– У меня сегодня нет больше лекций, – сказала я наконец. – Сейчас, сдам вот его, чтобы Полу график не сбить, и гуляй. У вас тоже «окно». Пойдемте, я напою вас кофе. И даже угощу пирожным, если это вас убедит. Пожалуйста.
Он быстро взглянул на часы.
– Ну, только если с пирожным.
Ну вот. Наконец-то.
Кафе было безлюдно: занятия уже кончились, студенты готовились к выпускным.
– Мне нужен совет, Фрэнк, – сказала я, когда мы устроились за моим любимым столом у окна. – Я не знаю, что делать.
– То есть?
«Господи, откуда начать?..»
– Петербург мне ненавистен. Я не знаю, как дальше учить. До того, что готова уйти.
– Бросьте, – серьезно ответил он. – Вам нельзя уходить. У вас – дар.
За окном расстилалась ровная, неправдоподобно зеленая трава спортивного поля, оккупированного стаей канадских гусей. Часы на псевдоготической башне что-то неторопливо пропели. Гуси не обратили на звон никакого внимания.
– Может, вы слишком пессимистично смотрите на вещи? Может, все еще переменится к лучшему?
– Фрэнк, вы историк, вы знаете, история повторяется снова и снова. Евгений, Акакий, и бедный художник из «Невского», и София Петровна – они все существуют сейчас. Они в Питере вечны, и, как бы не менялись декорации и времена, суть остается все той же. Я уверена в этом как никогда.
Говоря это, я вдруг подумала: а вот и костяк, которого мне так не хватало, вот и сквозная ось, вот то, что замкнет весь курс…
Он поставил локти на стол.
– Что в России с образованием?
– Скоро будет так же как здесь, только хуже. Студенты будут такими же, а учить их – увы, будет некому. Они громят Академию. Половина людей уже не читает вообще. У наших здешних хотя бы есть шанс.
– Тогда почему вы уехали? Не стали преподавать там?
Вопрос был жестоким, но глаза его смотрели доброжелательно, мягко.
Потому что я трус, предатель.
Я рассмеялась.
– Потому что там разбиваются мечты.
Жаль, что нельзя курить.
– Знаете, я как-то сказала студентам, что люди возвращаются в Питер несмотря ни на что. Фальшь, bullshit. Город умирает. Они вырубают сады, сносят старинные здания. Закон о высотном строительстве отменен. Помните, Добужинский писал: «Город умирал смертью невиданной красоты…» Так вот: нет в этом умирании никакой красоты. И в этом жутком умирании что-то во мне умирает вместе с ним. А я хочу жить.
– Но ведь город умирал уже несколько раз, – мягко возразил всезнающий Фрэнк. – Возьмите вторую половину девятнадцатого века. Дворцы, соборы, а потом все кончается. Возьмите революцию, слепые стены вашего любимого Добужинского… Возьмите войну… И, судя по всему, столько людей и тогда прощались с ним навсегда. А он жив.
– Но ведь запас прочности не вечен… – (А ведь Фрэнк и понятия не имеет, что я курю.) – И потом, каждый раз даже в своей видимой смерти город уносит людей. Каждый раз. Знаете, мне кажется иногда, что он мстит. Он – как пасынок с королевской кровью. Чужак в своем доме-отечестве. Именно этой крови, этой осанки ему простить не могли и не могут. Веками выбивают память об изначальном предназначении. Еще бы! Идеальный, прекрасный город!
Меня лихорадило. Фрэнк обеспокоено взглянул на меня.
– Вы просто устали. Возьмите тайм-аут. Начните преподавать что-то другое.
– Другое? Пожалуй. Начала бы преподавать американскую литературу. Двадцатый век. Ничего, я смогла бы. Подтянулась бы. Вспомнила. Если бы вы помогли. Но вы уезжаете. – Одним глотком я допила уже сильно остывший кофе. – Почему вы уезжаете, Фрэнк?
Он быстро взглянул, хрустнул пальцами.
– Пока это просто саббатикал. Чтобы закончить книгу. А вообще, если хотите, устал. Мне ведь не так много нужно. Читать, что-то пописывать. Лодку куплю…. Приступ малодушия, профессор.
Фрэнк улыбнулся. В его улыбке было что-то знакомое. Я уже чувствовала это когда-то. Когда, где? С кем?…
И, глядя на него, я вспомнила. Это было давно, в последний день перед вылетом из Петербурга. Во сне. Вот только лица тогда я различить не могла. А теперь вот явилось лицо.
– Лена? – Фрэнк обеспокоено коснулся моего рукава. – Все в порядке?
Небо было пронзительно синим, холодным. В дальнем конце стадиона показалась группа студентов. Они шли, замотанные в шарфы, надвинув на голову капюшоны.
– Давайте, пока я еще не уехал, мы сделаем для вас кое-что? – предложил Фрэнк, глядя на меня своими спокойными серыми глазами. – Давайте, мы вас сделаем учителем года? Получите премию, статус.
Привкус потери, такой знакомый, родной, придал мне мужества.
– Нет, – ответила я. – Не хочу. Сделайте для меня нечто другое.
Теперь мы смотрели глаза в глаза. И я попросила:
– Сделайте меня свой женой, Фрэнк.
Мы поженились перед самым Рождеством. Уже золотились и рдели повсюду венки и топорщились елки, раскачивались под ветром огромные надувные снеговики. По дороге в Мэрию я указала Фрэнку на куб кирпичного дома, от угла до угла перетянутый ярким полотнищем, с бантом над одним из балконов:
– Подарок!
Манхэттен был переполнен людьми; проезжая часть сузилась, живые потоки направлялись невозмутимыми полицейскими. Чтобы не потеряться в толпе, я ухватила Фрэнка за локоть.
Елка у Линкольн-центра, огромная сама по себе, сжималась на фоне окружавших ее небоскребов. Бесплотные проволочные ангелы трубили. Все это, впрочем, мы увидели издалека: здесь негде было ступить, пространство перед площадью колыхалось и двигалось яркой, пришедшей веселиться толпой.
Я подумала: все это теперь будет для меня неразделимо, площадь с елкой, наш путь в Мэрию, дом, обернутый как подарок, трубящие ангелы.
В Нижнем Манхэттене было спокойнее.
– Я надел костюм, – озабоченно сообщил Фрэнк, ведя меня по ступеням. – Последний раз я надевал костюм на выпускной церемонии в Университете.
Его отросшие волосы тоже были аккуратно уложены.
– А я в этом платье уже была на свадьбе, – сообщила я, снимая пальто. – И совсем недавно.
Мы поставили подписи. То, что у нас не было ни цветов, ни колец, похоже, удивило регистратора. Спрашивать ни о чем она, однако, не стала: только приподнялись тонкие накрашенные брови и замер на миг вежливый опытный взгляд под золотой дужкой очков.
Как сильно отличалась эта свадьба от той, где я недавно была.
Китайский ресторан, куда мы зашли, находился тут же, за углом. В длинном сумрачном зале не было ни души.
Мы пили вино, и я как-то сразу неожиданно захмелела. Потом принесли рис, какую-то дымящуюся морскую мелочь в густом сладком соусе.
– Ешьте, – подбодрил Фрэнк. – Вы всегда так мало едите.
Вошла семья с двумя детьми и устроилась в дальнем конце.
– Китайцы не празднуют Рождество, – заметила я. – Смотрите, ни одного шара и ленты.
– Когда у вас последний экзамен? – спросил Фрэнк. Он умело орудовал палочками.
– Через неделею.
– А потом?
Я пожала плечами.
– Не тяните, – сказал Фрэнк. – Оформляйте гражданство.
Он был прав. Именно это я собиралась делать. Таковы были и план, и намерение. Такова была цель. И все-таки я возненавидела его за эти слова.
– Только не бросайте преподавать, слышите? – настаивал Фрэнк.
Ненависть исчезла. Не очень, видно, была и сильна. Я чувствовала, что улыбаюсь.
– Хорошо. Я не брошу. А вы? Вы поедете дописывать свою книгу? В Ирландии, в маленьком домике на берегу? Где вам никто не будет мешать?
– Я мечтал об этом уже несколько лет. Вы хотите, чтобы я чувствовал себя виноватым?
Вино шумело в висках.
– Хочу.
Прошла худенькая официантка с подносом, уставленным блюдами. Как она тащит такой тяжелый?
– Можно я завтра приду проводить вас?
Он помедлил несколько секунд. Налил мне чаю. Кивнул:
– Конечно.
– Спасибо. Спасибо за все.
Апельсиновые дольки на блюдечке. Дутые хрустящие печенья с предсказаниями судьбы. «Удача вам улыбнется, если вы сумеете ее удержать.» Но разве когда-нибудь я умела что-либо удержать?
Мы расстались в метро.
Я плохо спала и явилась в аэропорт раньше Фрэнка. Аэропорт двигался, переливался, сверкал приближающимся Рождеством. Сумки, суета, предчувствие путешествий.
Потом я долго шла вдоль стеклянной стены. По другую сторону Фрэнк шагал к самолету. Я шла, и мне все казалось, что сейчас он остановится и повернет.
Но он не остановился.
…Трубку взяла Антонина Васильевна.
– А? Кто? – несколько раз переспросила она, как всегда медленно понимая. – Лена? Нет, у нас все нормально… А вы как там? Константин Палыч? Лежит…
– Спит? – переспросила я.
– Да нет, так просто. Он вообще сейчас все больше лежит.
У меня похолодело нутро.
– Болен?
– Да нет, анализы вроде хорошие… Понимаете, Лена, анализы все хорошие, а как-то ослаб он совсем. Я ему говорю, встали бы Константин Палыч, вышли бы на улицу, вон, солнышко, а он не встает… И на работу не ходит… Может, вы ему скажете? Константин Палыч! – позвала она в сторону. – Дочка ваша звонит. – И в образовавшуюся паузу с необычной настойчивостью спросила:
– Лена, когда вы приедете?
– Папа?
– А, Ленка.
Голос у него был не тот, не прежний, тихий совсем.
– Ты плохо себя чувствуешь? Что с тобой?
– Все нормально.
– Готов ли твой паспорт?
– Да какой, Ленка, паспорт…
На улице что-то крикнули по-испански. Где-то вдали заверещала сирена и смолкла.
– Как какой! Я уже оформляю нам документы! Мне помогли, это все стало возможным! Ты слышишь? У меня будет гражданство, другое!
Он молчал своим знакомым молчанием. Только это молчание было во сто крат сильнее, чем раньше.
– Куда я поеду, – выговорил он наконец. – Я и до остановки-то не дохожу.
– Папа…
– Брось, Ленка. Устраивай свою жизнь.
– А Грачева уволили, – добавил он после паузы. – Забавно, не правда ли?
– Забавно? – переспросила я без эмоций.
– Знаешь, я, там, в больнице, все думал про нашу маму, – медленно продолжал отец. – О том, как ее убили.
Словно сговорившись, мы никогда не упоминали об этом. Почему он заговорил об этом сейчас?
– Папа, зачем ты? – спросила я. – Надо двигаться дальше…
Он положил трубку. У меня внутри произошел маленький взрыв. Маленькая Хиросима.
Гудки. Потом сигареты, одна за другой, тошнота.
Я вышла. Брела по каким-то улицам. На углу мелькнула вывеска пиццерии Фредди. Потом выплыл из-за домов Университет, дом престарелых с огромной надписью «Святой Патрик». Потом снова возник мой дом, его темно-красные крутые ступени.
Стемнело. Я крутилась в постели.
Мама, мама, где ты?
Мы бы выпили кофе, прошлись бы по улице. Я показала бы тебе колледж, и свой кабинет, и бывший кабинет Фрэнка, и Хозе в татуировке, и Ариса, и Веронику. И, может быть, мы зашли бы в магазин к ее брату и поели с Шемякиным колбасы…
…Когда мы с отцом явились в больницу, по замешательству и нахрапистой наглости персонала стало ясно, что что-то не то. Потом молоденькая девочка-врач нам шепнула. Как сейчас, приближались новогодние праздники. Персонал отмечал. Маму привезли, положили в реанимацию и забыли. Забыли, и она умерла.
«Почему все герои умирают или сходят с ума?»
Я встала, шагнула к окну. И вдруг увидела виновника, монстра. За глянцево-черным стеклом вырисовывается хрупкий, высокомерный силуэт собора и крепости, за ними, как нависшая тень – огромный каркас новостроя. Выдуманный город, город-фантом. Символ мечты, которой сбыться не суждено. Разве можно от тебя убежать? Даже если бы у меня была сотня гражданств…
* * *
На экзамен Эрика Мартинес пришла заранее. Она жила с родителями и двумя братьями в Квинсе, в маленькой съемной квартире. Добиралась в Университет поездом, час сорок в один конец. Отец ее работал мусорщиком, уходил из дома чуть свет. Братья дрались, шлялись, как говорила мать, и ночами гоняли музыку. Эрика часто вставала с распухшей головой, так ей казалось.
Четыре года назад они приехали сюда из Эквадора, из маленького городишки в горах, больше походившего на деревню.
Привыкать было трудно. Язык поддавался плохо. На уроки она ходила с маленьким портативным диктофоном, клала его на профессорский стол. Делать это было неловко. Потом разбирала дома, слушала, расшифровывала. От частого повторения некоторые фразы, слова, прочно запали в память. Как это вот, например: «нежные флейты колонн». Странно, красиво.
Она училась старательно. Во время экзаменов переставала спать. Столько предметов, столько заданий. В их семье больше никто не ходил в Университет. Эрика часто чувствовала себя одинокой.
В ожидании профессора она нервничала, листала конспект, покусывала карандаш.
Профессор вошла, раздала тетради. Лицо ее было отсутствующим, словно бы не ее.
Эрика долго писала, выводя зазубренные имена и даты. Все, вроде, шло неплохо, так ей, по крайней мере, казалось.
Под конец ей вдруг стало жаль уходить, расставаться с этим классом. Этот город, о котором она никогда раньше и не слыхала, засел в память, и не желал выковыриваться оттуда. Магнетизм – так, кажется говорила профессор. Ей будет его не хватать.
Все это было как увлекательный рассказ, новелла, со своими странными персонажами. Иногда трудно было поверить, что этот город и вправду существовал.
Эрика вздохнула.
Ей захотелось поговорить, поделиться, рассказать о своей деревне в горах. В ее-то существовании сомневаться не приходилось. Она приписала: «Это не часть экзамена. Я родилась в Эквадоре, это в Латинской Америке. Когда я приехала сюда, у меня был культурный шок, так все было по-другому. Америка – страна возможностей. Моя цель – закончить колледж, найти работу и продолжать учиться и расти.»
Время подходило к концу, но она, увлекшись, продолжала быстро писать:
«Этот курс – самый лучший из всех, которые я брала. Спасибо. Я столько всего узнала. Единственное, что я слышала о России и русских до этого, было то, что русские любят пить ром, чтобы согреться. Я теперь обязательно поеду в Санкт-Петербург. Уверена что вы должны написать о нем книгу. Вы так его любите. Это же очевидно. – Она притормозила, немного подумала и старательно вывела: – Это так видно на каждом занятии, что решительно не оставляет сомнений.»
Нет, ее английский действительно становился лучше.