Рассказ
Опубликовано в журнале СловоWord, номер 54, 2007
Видений пестрых вереница влечет, усталый теша взгляд, |
Да… Поносила меня нелёгкая по матушке-России.
Вот и сейчас собирает бабуля в путь-дорожку и наказывает:
– Митюша, будешь в наших краях, не поленись – сходи к бабке Стюре с Митрофаном. Старые они уж теперь, одинокие… Там и поживёшь денёк-два, чем на постоялый двор идти. Посмотришь, где сам родился-крестился. Поди, забыл соседских-то деда и бабку, а? Я им тут кой-чё положила – вот и порадуешь гостинцем. От меня поклонисся.
– А почему одинокие-то?
– Дочка в младенчестве померла. Стюра больше и не рожала. С Митрофаном двух послевоенных сироток приютили – образовали, на ноги поставили – те разлетелись в разны стороны. Родителев теперь и не знают…
Управился я с делами, приехал в памятные места.
Май. Капли бывшего дождя срываются с крыш, смачно шлёпаются о раскисшую землю. По-летнему тепло. В лужах хохочет солнышко. Красные флаги трепыхаются на воротах. По тропинкам плетётся-волнуется развесёлый народ – кто с собой серьёзно разговаривает, кто – подруге-приятелю чего-то громко доказывает, размахивает для понятия руками. Трезвые, кажется, только груднички в колясках да голуби, деловито снующие под ногами.
Сегодня праздник – день Победы! Из окон радостно громыхает: «Я на тебе, как на войне-е! А на войне – как… на тебе-е…», «Ты такая страшная – ненакрашенная страшная и накрашенная – страшная!»
Иду-вспоминаю с малолетства оставленные улицы. Пытаюсь представить бывших соседей – бабу Стюру и деда Митрофана-старого фронтовика… Как живётся им в наше нелёгкое время? Кручу головой, верчу бумажку с адресом…
Мимо поторопилась женщина – задела тугим животом, выпирающим из пальто. Она тащила за руку рыжего парнишку – тот едва успевал.
– Девушка! Подскажите, где…
– Кого вы ищете? – остановилась женщина – румяная светлоглазая молодуха. Она пухлыми обветренными руками пробовала стянуть полы расстёгнутого на большом животе пальто. Я назвал. – Пойдёмте, мы живём рядом!
Издали донеслась гармошка. Мальчонка сорвался вперёд. «Сергунька, не упади!» – крикнула мамаша, мне заметила, – «Это дядя Митрофан играет. Они вон там живут!» – Женщина указала на домишко с красной звездой.
У ограды зелёная лужайка грелась на солнышке. Дрались воробьи, не поделив хлебную корку. «Кх-хха-аррр!» – откашлялась пролетавшая ворона и, ловко ухватив корку, села на ветку. Щенок потявкивал, виляя пушистым хвостом-бубликом, разгоняя птичек.
Крупный старик в тесной заплатанной фуфайке, покачиваясь на завалинке, ляпал корявыми пальцами по кнопкам хромки. С настроением выворачивал цветастые меха, наклонив голову в солдатской шапке с отвислым ухом. Сердечная мелодия, рыдая, неслась по округе… Сергунька стоял возле, открыв рот, слушал.
Мы подошли. Гармонь замолчала.
– Ну как, Сергуха, ночью-то рыбы много наловил? Уху исть будем? – спросил дед мальца, хитро подмигнул матери.
– Ничё не наловил!
Старик отставил гармонь, – А сёдни воды сколь выдул? – снова спросил он мальчишку. Тот мотнул кудлатой головой. Дед, не обращая внимания, продолжал, – Ага… Много, значит. Ну держись, матрас! Обфуришь теперчи всю постель! Рыбы теперчи у мамки с папкой мно-ого будет!
– Не пил я воду! – вскочил карапуз и юркнул в соседнюю калитку.
– Митрофан Евсеич, вот… паренёк к вам. – женщина ушла.
Я стал объяснять, кто такой, откуда.
Щенок залился звонким лаем.
– Цыть ты! Дай с человеком поговорить! – старик поднялся, отогнал собачонку во двор. – Погоди… вспомню… – он внимательно оглядел меня, – Да-а… вырос.. совсем взрослый, сходственность с отцом больша-ая. – похлопал по плечу, – Айда в дом. Вот Стюра-то обрадуется!.. – в сенцах подивился, – Ак чё ж… не сообщили-то?
– Не хотел беспокоить, – оправдался я.
Дед пошоркал о кружок ноги. Кряхтя, снял с валенок галоши, – Вытирай обувку, ишь грязи-то поналипло… да скидавай – чувяки вон под лавкой возьми-надень, – Подтолкнул легонько, – Проходи…
Я вошёл в светлую горницу – сытно пахнуло щами. Осмотрелся.
У печки в пол-избы, прикрытой цветной шториной, словно вросший, громоздится кованый сундук с лоскутным одеялом. С подоконников из-под выбитых занавесочек вытягивает сочные щупальцы столетник. Свежие половики-дорожки разбегаются по горенке. За вышитым полотенцем таинственно мерцают иконки. Лукаво водит зрачками в такт маятнику кошечка на ходиках. На тумбочке – маленький телевизор, заваленный газетами. Со стены, над высокой кроватью, улыбается лихой солдат в краснозвёздной пилотке. Со своей фотокарточки смущённо глядит симпатичная дивчина. Рядом салютуют две пионерки с бантиками.
Мы с дедом Митрофаном присели на лавку у широкого стола с вязаной скатертью, покрытой зашорканной клеёнкой. – Вот так и живём… – Дед поднялся, – А это куфня, – толкнул дверку в стене, – худенькая старушка, проворно что-то стирала. – Тц-ц!.. Гость в доме, она стирать взялась! – незлобно ругнулся дед, – Стюра! Слышь, чё говорю?! Хватит канителиться-то – гостя встречай-давай!
– Какого гостя? – не поняла хозяйка, выглянула, – О-ой! – обрадовалась, наспех вытерла руки о фартук, обняла, – Митрий?! Сразу узнала! Хм, вот какой стал!.. – восхищённо сказала, шмыгнула носом, – бежит время-а… – бабушка отстранила меня, снова придержала, – А я вчерась весь день икала. Так и подумала, вспоминат кто-то… – спохватилась, – Щас только… свитру в сенях разложу… – Вернулась, забренькала посудой.
– Надолго к нам? – поинтересовался дед.
– Завтра уезжаю…
– На мало чё-то… мож, на ещё останисся?.. – тут же понял, – Ну да, оно, конечно… дела делать надо…
– Дядя Митрофан, это вот… – Я разложил на столе продукты, купленные специально. Поставил бутылочку красненького.
Хозяйка принесла миски. – Вот… картошечка, грибочки, огурчики – айдате-ешьте… капустка вот… холодец рыбный. Пирожки с грибами, энти вот – с морковью. Разносолов больших нету, но… чем богаты… всё с огорода. Без него, не знай, как бы тянули… – Увидела продукты, смутилась, – Зачем?.. Смотри – на столе-то всего полно. – Нарезала колбасы, остальное отнесла в сенцы.
– А это – от бабули, – я отдал старику нарядную рубашку, старушке протянул шаль. Дед тут же примерил обновку. – Погляди-ка – впору! – он кашлянул, пригладил волосы, – Поспасибуй Мане от меня!
– Красивая рубашка! – похвалила тётя Стюра. Накинула платок, – А шалёнка-то как хороша! – тоже покрутилась у зеркала, расправила концы на плечах.
– А ну-ка, старуха, повернись – теперчи дай я погляжу на тебя маленько! Ну-ка, ну-ка!.. – У-у кака ба-арыня! И правда, к лицу!
Старики радовались нехитрым подаркам. Обнимали, целовали меня. Тётя Стюра прослезилась: «скажи Мане – шибко нам угодила!»
– Ну давайте уже садиться будем, – попросила хозяйка, – а то холодец расползётся.
– Ма-ать! Тащи-ка нам крепкой! – скомандовал старик, – Праздник никак.
– Да вот же! – я показал на бутылку вина.
– Оно… спасибо, конешно… но… не по мне это сёдни! Праздник большой – поядрёней надо! Припасли… для такого случая. – Спросил жену, – Ну где у нас там?..
Хозяйка вышла в сени. – Очень ты вовремя, Митрий! – тихо сказал дядя Митрофан, – Молодец, уважил старого вояку! Пока она возится, гимнастёрку надену, чтоб всё – чин по чину! Вон куфайку и шапку с войны берегу да энту гимнастёрку… маловыты, правда… и обветшали малость…
– Смотри, Митя, какой среди нас бравый солдат! – Тётя Стюра передала мужу графин, ласково улыбнулась. Старик гордо крякнул. Жена, с новым платком на плечах, устроилась рядом, – Ох, возилась до одури цельный день – косточки ноют, друг дружке жалуются.
– Вот и садись-отдыхай, – урезонил муж. – Ну что?.. – дядя Митрофан налил самогона, жене – красненького, – Примем за Великую Победу!
Я виновато заотнекивался, отодвинул стакан, мол, не пью…
– Вот те раз! Не пьёшь?! Совсем? – сильно удивился дед, – Как это?.. – Сник. Обиделся. – Ладно… сам знаешь… было бы предложено… Оно, конечно и правильно… – Через минуту придвинул мне стопку вновь.
– Ак чё… даже не пригубишь… за праздник-от?..
– Слышь, Митрий, – попросила тётя Стюра, – Выпей чуток за компанью, – помялась, шепнула, – всё ему помене достанется. Болеет – нельзя много-то. А он, как выпьет, потом уж – без удёржу.
– Ну разве что… маленько…
– Вот – это другое дело! Это – по-нашему! – засуетился старик.
Выпили за победу. Дядя Митрофан повеселел, разговорился, – Вылитый отец, гляди, Стюра! Так же вихры торчат, словно, корова облизала. – Он засмеялся, провёл ладошкой по моему лбу, – Как, Митрёха, живётся-можется? Как там родители, бабка Маня?
Я рассказал, что и как. И полилась неторопливая беседа.
Старик был в том возрасте, о котором говорят снисходительно: «Ну что вы хотите – человек выжил из ума». Деда же Митрофана я слушал с удовольствием. Простые слова его, словно пересыпанные солью-перцем, без труда скатывались с языка.
Стало тепло, я снял пиджак.
– Ты чевой-то разнагишался? – заругался дед, – Смотри-ка разжарило ему! А ну-ка накинь пинжак! – Давно не топлено.
Мы выпили ещё по одной за память всех, кто не вернулся.
– Хозяйка у меня рукодельница, – погордился дядя Митрофан. – Эту скатёрку, к примеру – сама вязала. И занавески на дверях-окнах – на машинке выбивала.
– Да уж не вышиваю – глаза не те, – вмешалась тётя Стюра, убирая пустые миски.
– Носки-рукавицы – не куплям, – хвалил жену дед, – Свитру, котору стирала-жулькала – тоже сама… Половики и те ткёт сама!
– Ну не сама… с тобой же…
– Ага… нарежем-нарежем с ней старое барахло на ремки… а где суседи принесут. Смотам в клубки, она потом и ткёт. Себе и на продажу тоже. Станок-от в сенках. И одеяла сама стегат, ага… Пялы ей сработал. Тоже вон в сенях. Да ты, поди, видал, заходил када… Люди просют, и им рукодельничат. – Старик, посмотрел на меня, – Помогаю ей, конечно, када у самого-то нет заделья. И тку и пряжу пряду. Ну а как же… Копеечка не лишня к пенсии-то.
Жена рассмеялась: – Ну, дед, всё рассказал. Про себя только смолчал.
– И про себя скажу. А чего? Я – и столяр, печник и плотник. И крышу, бывало, покрою, еслиф кто просил. Сичас ишо, редкий раз, богатым печки кладу – мода, вишь, на русску-то печку пошла. Да вот и гробы… ага. Смерть-то ишшо у нас никто не отменял, – дед невесело ухмыльнулся. – Всё могём… пока вот эти руки делают. – Он вытянул клешневатые руки. – И рыбалю! Сёдня уж карася-то в речке – с гулькин нос, но… кой-как ловится… – Дядя Митрофан поднял стаканчик, – Айда ишо по маленькой?..
– Митрий, щей похлебать не хошь ли? Давеча сладила. Вку-усныя!
Мне пока не хотелось.
– Стюра, впусти-ка Жулика, ишь скребётся.
Хозяйка открыла дверь: «Чтабы веди себя смирно!» В комнату с радостным визгом влетел щенок, опёрся о передние лапы, уставился на меня – неожиданно звонко залаял.
– Эва! Какой дуралей! А ну-ка!.. – прицыкнула хозяйка.
Я дал пёсику кружок колбасы. Он быстро проглотил, тявкнул.
– Ишшо чё захотел? Колбасы ему надо! Губа – не дура! Иди вон своё едево трескай! А нет – так я тя щас… вицей поохаживаю! – Собачонок опустил уши, убежал под стол.
– За Победу! – мы выпили ещё.
– Обезлюдел посёлок: из шести десятков изб… только в половине-то народ и остался. Молодежь норовит в города удрать! – воспламенялся дед после очередной стопки. – Народ сичас… как с ума все посходили, – он печально посмотрел на меня, – пьёт народ… запиватся. А пахать-сеять… Чапай будет… ага! – Дед Митрофан вдруг разозлился, заиграл желваками, легонько поколотил по столу кулаком, – Тьфу ты, яз-зви их-то! Они вон луче провода со столбов на пропой посымают, а ты неделями без свету сиди! Телевизар не показыват… А ведь он, как веник, должон всегда быть под рукой. Энтим лоботрясам проще козу, либо поросёнка у стариков со двора стащить, чем самим руками работать!
– Оно та-ак, – горько поддакнула тётя Стюра. – У нас, Митя, намедни-то… борова прямо из стайки спёрли. Даже не слыхали, как…
– Ладно, бабка, не горюй! Живы будем-не помрём! На фронте и не тако перживали! Веселись, праздник сёдни!
Дед бросил на клеёнку ложку. Тряхнул головой, поправил гимнастёрку и пошё-ол… пошёл бочком: «И-и-и… эх-ма, буки-баки! Искусат меня собаки!» – забубнил он и раскинул большие руки. И гоголем заходил по избе, – «Искуса-а-ат меня соба-аки!» – приплясывал дед, сбивая половики. Хлопал по валенкам ладонями-вилами: «Буки-ба-а-аки! Искуса-а-ат меня-а собаки-и!» Шлёпал себя по сморщенной шее, по впалой груди, задевая медали. Наконец, вспотел, тяжело осел на лавку. – Ох-х… Митрёха-а… я ведь… ой, да чё там говорить!.. – махнул пятерней, отдышался, – Я-то после фронту молодой ишшо совсем был, кр-расивый! Вон, на стенку погляди, какой я там орёл! – Дядя Митрофан вытер пот, – Девки за мной… табунами бегали! Да-а… А она вот… перва добежала, касатка-рябушка моя! – старик ухмыльнулся, вспоминаючи, обнял жену. Та подала ему полотенце:
– У-у.. стрючок старый! Уж сиди нето… «перва добежа-ала»… Кто до кого добегивал первея, вспомни! да на мою карточку вон тоже погляди! – жена примяла влажные мужнины волосёшки, – И чего хорохорисся? Ну?.. Обязательно плясать надо? Сердце бы пожалел. – Хозяйка поднялась, – Отдохните пока – чуть погодя, чаю попьём.
– Ну… ещё по чуток… за твово, Митрёха, деда Тимохфея – не вовремя он ушёл… в армии даже не побывал… хм… шахта… будь она неладна! А Тимохфею пусть земля будет пухом – одной семьёй росли… – Старик освободил стаканчик, – Раньше, когда пацанами-то были… мы ведь неплохо жили. Сы-ытно. – Сделам, бывало, тюрьку* с квасом ли с водой… как натрескамся-налупимся. А сверху – картошки наглотамся. Брюхо-то понабьём – оно и хорошо-о-о… Глядишь, желудок обманули! А потом бегам с твоим дедом – пердим, прости господи… только треск стоит… как на войне! – дядя Митрофан хохотнул, – А то сухарницу едим цельный день… как наварим чугун ведёрный и – сытыя! Так вот и жили… а чево? А энти… безлошадны да бескоровны… всю жизть испоганили, вишь как… – Дядя Митрофан на минуту задумался, – Да мы и сичас живём – слава богу! – Я – на лавке, старуха вон – на своём сандуке с приданым, – засмеялся он.
Старик взял хромку, растянул… Гармонь затосковала, и бабушка вдруг тонюсенько запела, живо поглядывая на мужа: «На ём защи-итна гимнастёрка-а… Она с ума-а-а меня сведё-от…» Дед браво забасил: «она с ума-а-а меня-а сведё-о-от!»
Защемило моё сердце – перед собой увидел я молодых и счастливых ребят.
Я не спрашивал о дочках, чтобы не расстраивать стариков. А те и не заикались.
– Дядя Митрофан… расскажите о своих делах фронтовых… о войне…
– А чё там интересного? – неожиданно для меня недовольно ответил дядя Митрофан. – Геройского ничё такого не сделал. – Я уронил взгляд на медали. Старик понял, – Нет, Митрёха… медалей не ищи – не заработал. Энти вот, – он ковырнул слоистым ногтём висюльки, – энти – все после войны дадены… юбилейные. Я, Митрёха, был простым фронтовым… работягой. Оно, конечно, есть, что вспоминать. А, главно-то есть… кого поминать. Дак я друзей-товарищев своих и не забываю… И чем ближее к черте… всё время говорю с имя… не только в праздники… – Дядя Митрофан загрустил. Убрал гармошку. Всё же начал рассказ.
* * *
– «На фронт молоденьким взяли. В пехоту. Деревенских было много – в кого ни ткни! Ага… Оно, конешно, и курски мужики и саратовски, и сибиряков – не меряно. Но сдружились мы с деревенским – Андрюхой Железновым. Ну вот… Письма на войне – самая большая радость. Почта за фронтом не успевала, зато потом письма-то пачками несли. Так мы прежде-то сами читам, а после – друг дружке. А в пи-исьмах… ой… всяка всячина! Ждёшь из дому-то вестей хороших, а они… хм… такое понапишу-ут… ой… тот умер, другой похоронку получил, третьего обокрали, у четвёртого жена загуляла… Думашь, зачем пишут, када без ихних новостей на душе невкусно. Ага… Вот и у товарища мово – Андрюхи, исторья… – Парень женился, через полгода на войну забрали. Жена у его родителев жила. Да, видать, гулять взялась. Вот и писали ему, чё было-не было… Он, бедняга, веришь, белугой ревел, не гляди, что мужик»
Тётя Стюра в сенцах хлопочет, вёдрами громыхает.
Дед Митрофан покурил в форточку, громко заметил, – Мать, прикрой-ка вороты, кабы чужой кто не зашёл. – Сел за стол, прищурился в задумчивости: «Мысли торопются»
– «Да-а… много всякого было. Иной раз вспоминаю…» – Лицо у деда разгладилось. Взгляд ушёл в прошлое… – «Эх, Митрёха, потрепала нас война – сколь друзей-товарищев потоптали, заживо позасыпали в траншеях «тигры» да «пантеры». Сколь потонуло в ледяной воде нашего брата-пехотинца в переправах…» – Дед покусал губы, – «Денёчки… фронтовые… И в лютые зимы в траншеях с голодухи… звёзды считали. И в землянках вшей кормили… Бывалчи, сначала вшей с лежанок веником повыметем, а уж потом… спать ложимся.
А тут хм… вспомнил свово украденного поросёнка, да чё-то на память пришло, слышь…
Прям, картинкой вижу…
Полгода войне. Зима. Снегу полно. Человек двадцать нас. Тяжело идём. Бойцы падают с усталости да с голоду – мало-мальски припасы, каке имели – все проели. Сделали привал. Отдохнули чуток, командир подзыват нас с Андрюхой Железновым: «Пока мы тут окапывамся, – говорит, – смотайтесь за провизией». Километрах в пятнадцати, дескать, селенье должно быть. Там-де и раздобудете поисть чего.
До-олго мы по лесным сугробам колупались. Уже из сил выбились. В брюхе урчит, голова на шее едва дёржится – об еде не думаем. Выкатились кой-как на просеку. Вкусно печным дымом запахло. Видим – развалюшка в снег уткнулась. Во дворе стирано бельишко плачет-воду роняет. Присмотрелись-прислушались – вроде, нет немца. Откудаф у нас и сила взялась – двумя скачками влетели в избу. Хуторянка, вишь, даже не испугалась. С палатей любопытные головёнки свесились. Мы с Андрюхой хватанули бегом едево, како на столе было – голод-то не тётка…
Глотам, а сами бабе рассказывам, что-де товарищи помрут, еслиф съестное чё не притащим. «Сядьте, поешьте спокойно», – сказала она. Сама вышла из избы-то. Мы насторожились-забеспокоились – вдруг немцев приведёт?
Слышим… визг поросячий… Глянули в окошко – женщина за верёвку борова тянет. «С собой возьмёте», – говорит. Оказывается, до вчерашнего дня тут хозяйничали немцы – всех курей порубили-пожрали. Она борова-то спрятала. А нам вот… вишь… сама привела. У меня, дескать, мужик-от тоже на фронте. Поди, вот так же… провизию промышляет де-нибудь. Ой… Порось вижжит, вырыватся, почуял, что последние минуты доживает. Еле поймали – закололи. Картошки нагребли в подполе. Хлеба взяли. Хозяйка рёвом заревела – порося жалко. Дак и нас-то жалко тоже. Провожат «Быстрей, мужики», а сама фартуком слёзы утират.
Прём тушу поочерёдке. Скорей бы поспеть – Там братва ждёт-не дождётся! Боров-то пока тёплый был – хоть и худой, а шибко тяжёлый, а застыл, полегчей стал. Идём-ползём по сугробам-то, а до места никак не докувыркамся! Господи ты боже мой! Чё-то… вроде… заблудились… Слышим, пальба, выстрелы де-то… будто, танки тарахтят… Тут ветер засвистел, всё потемнело. Небо, кажись, вот-вот упадёт-накроет. Метель закружилась. Подзёмка сахаром хрустит под брюхами. Продирамся сквозь кустарник, а кустарник-от злой – по глазам так и хлещет. Порося волокём да мешок с хлебом-картошкой… копошимся в сугробах, как черви. Снежура за шиворот понабилася. Сначала-то хлюпала, а с ветром мокра одёжа колом позастыла. Всё нутро заледенело. У Железнова хоть шапка на лбу, а у меня так и вовсе пилотка – уши там пообморозил.» – дядя Митрофан потрогал уши. Те варениками висели на худой шее. – «Ну дак вот… сколь мы плутали уж и не помню… а когда вышли на место с боровом-то… кормить уж было и некого… Глядим… кровища по снегу размазана… товарищи наши… растерзанныя… по полюшку размётаны. Нашли мы тогда с Железновым… всего троих живых-то… раненные были…»
Дед глубоко вздохнул: «Выпьем за упокой ихних душ!» Он обтёр ладонью рот. Призадумался.
«А тут ещё случай… ой, кажный день – случаи выходили!
Первой весной дело было. – Конец апреля. Проливной дождь. Нас – человек полтораста. Тащимся. Грязь месим. Вещмешки за спинами. У кого ружьё висит, у кого – лопатка по заднице колотится. У меня сапог чавкает – каши просит. Подмётка с портянкой по грязи тащутся. Присел на какой-то камень, нарвал из портянки ленточек, затянул подмётку – пошёл дальше.
Промокли все до нитки. Шинели раскисли. Сами как цуцыки – зуб на зуб не попадат. Пришли на место… быстрый снег повалил. Нахлобучило… с метр, наверно. Холодные-голодные взялись траншею рыть. Земля-то сверху склизкая, а снутри – мёрзлая ишо. Всю ночь долбались. Лопат не хватат, ломов – тоже. Так мы… где палками, где суковинами ковырям, а где и просто голыми руками снег с землёй выкидывам. Кой-как подкопались. Ночью гороховой похлёбки получили на брата по половинке котелка. Спирту чуток. Согрелись маленько. Два дня с траншеями колдыбались. Устали как собаки! Намёрзли-ись, ох…
Немчура – перед нами, метров за двести. Тоже отгребаются. Никто не стреляет – ни мы, ни они. Готовимся к бою. Кто письмо на коленке пишет, кто молится. Утром, затемно, плеснули щей – каждому негусто. Остограммили.
И вот оно – Командир приказал: «в атаку!»
Патронов – кот наплакал. Ружья… яззвило их в душу! – одно на двоих… да и те… хм… половина из учебки – с простреленными стволами!
Ну что ж… сам, поди, понимашь, кака будет атака… хм… голыми-то руками». – Дед схмурился от дыма, ухватил двумя пальцами окурок, жадно вдохнул, поплевал, – «У меня винтовки тада тоже ещё не было – лопатка тока. Строчат немецкие пулемёты. А нам их любой ценой подавить надо. Чем? Вот и кумекай…» – дядя Митрофан сердито процедил, – «Косит нас немец, как молодую траву… Страшно. Я бегу-бегу на карячках… да к земле припаду – обнимаю её. Чё мне тада?.. двадцати ишо не было. Ох… жить охота. – Слезьми-соплями реву: «Спаси, Землюшка родная!» А кругом рвёт, свистит, гудит! Земля ходуном ходит, с огнём к небу подыматся – жуть… ад кромешный! Смотрю – там солдат распластался, тут… Дак один-то упал да поднялся и дальше побежал, а другой упал… так и остался лежать.
С вражьей стороны ударила миномётка. Вижу – сбоку – воронка. Прыгнул туда. Дружок, Андрюха, подлетел – рядом бухнулся! Вдруг толкануло в спину! Потемнело в глазах. «Ну, думаю, всё – прощай, мама!» Оклемался маленько… потряс головой… живой, вроде. Слышу, Андрюха стонет. Гляжу: а у него-о… Боже праведный!.. кровища кругом с грязью перемешана… Белые кости… наместо ног торчат. Оторванные ноги с сапогами да с кусками штанов… по сторонам разбросаны. Я чуть ума не лишился.» – дед крупно задышал, с трудом проглотил комок, – «Андрюха кровяной пеной пузырит: «пристрели-и… умо-оляю-ю…» Ну разве ж я пойду на такое?.. Скинул рубаху. Руки трясутся. Только что не реву в голос – крики в груди держу. Взялся рубахой-то обрубки друговы перевязывать: «Потерпи, браток!» Не потерпел Андрюха… откинул голову с кровяными сосульками… Сколь жить доведётся – не забуду!» – рассказчик поперхнулся, рубанул столешницу ладонью, – «И завыл я нечеловечьим воем! Пули свищут, а я ору-матерюсь во всё горло…» – он перевёл дыхание, зашептал,– «и тащу дружка мово… мёртвого… по полю… Чё тащу, куда?.. – сам не знаю…» – дядя Митрофан обхватил виски ладонями, скривился, губы задрожали: «Душа горит…» – Он маханул стаканчик, занюхал кулаком, высморкался: «Андрюха… Пухом те земля!» – жадно затянулся сигаркой. –
«Немцев заткнули с тыла наши танки. Много полегло ребят в той мясорубке…
А я… очнулся в санитарной палатке. Перевязанный. Плечо огнём горит. Осмотрелся – кругом раненые вповалку лежат. Стоны, вопли, рёв… Мужики детями плачут. Да… Не буду много расписывать, скажу тока, что отвезли нас лошадями до станции. Товарняком отправили в госпиталь – бывшу поселкову школу. А та-ам!.. – Местов на всех в само-то помещенье нету. Кто на соломе прямо на улице у домов валятся. Это в холод-то! Другия – лежат-грудятся кучами, чтобы теплей было… Лично меня поместили в каку-то сараюху. На кормёшку в очереди, бывалчи, до одури настоисся, пока поешь раз в сутки. Ходили по ближним деревням – на жратву меняли у кого чего есть. Которы-то раненыя, бывало, так дообмениваются… что… веришь-нет, в одних портках остаются.
Я считался ходячим. Таким раны не обрабатывали, нову повязку сверху старой приляпнут и – хорош! Сколь-то дён прошло – плечо моё прям заполыхало! Боль наизнанку ключицу выворачивать взялась. Сердце иной раз та-ак захватит… волком вою от боли! Когда распороли с плеча кровяной-то панцырь, оттудава… черви живыя и посыпались! Вонища… у-ух… Прости меня, Митрёха, Христа ради, что за столом… поминаю такое, но… сам просил… Да-а… Ну вот тада тока и обработали по-настоящему. Короче говоря, вскорости отправили нас в Челябинск. Пока ехали тоже натерпелись: без воды, без еды… Не берусь уж больше сказывать, но только в тамошнем госпитале и отоспался. Да и с едевом-то, конечно, получшело. Потом – снова фронт. И… новыя исторьи.
А каке… я те до другого разу оставлю.»
* * *
Дед Митрофан, сутулясь и вздыхая, подошёл к образам: «Матушка-заступница, пресвятая Богородица…» – губы его зашептали молитву, – «… Пущай земля всем товарищам моим, усопшим… пущай им земля пухом будет! Всем.»
Старик похлопал меня по плечу, поглядел в оконце.
– Вишь, Митрёха, весна на дворе… листочки проснулись. Хорошо-то как… Нет, не ценим жизть – дар господний… не ценим… а вот как петух клюне-ет… Двое нас, фронтовых, в прошлом годе было. Ноне я один остался… Да… Школьники вон вчерася… кисет подарили…
Дед сел на сундук, натянул на голову резинку с очками, взял с телевизора газету, положил на колени, – Читал, чё пишут-то? – он постучал серым пальцем по газете, – Вишь, казна деньги в долг даёт – бери-не хочу! Хошь, стройся – ферму каку ли чё… а хошь, дело своё затевай! – Поросят заводи хоть тыщу штук, – старик невесело усмехнулся, – только глаз востро держи, чтабы не украли! А то поле-огород засевай хоть картошкой, хоть… кулубникой. – Глядя на меня поверх очков, сказал убеждённо, – Нонче только лентяи не живут нормально, вот што я тебе скажу. – Помолчав, пригорюнился, – Ох, Митрёха, умирать-то как неохота… Счас тока самый и пожить бы… Да молодежь торопит-подталкиват, мол, ослобоняй… А так… скинуть бы годков… с десятка два… Я бы показал вам, нонешним, как жить надо при сичасном положеньи! – Дед хрякнул кулаком об стол. Приподнялся было. Ноги не сдержали – снова присел. Развернул газету. – Та-акс… поглядим… чё нам пишут… Вот, смотри, чё пишут:
«Сегодня российская деревня с переломанными костями – она унижена, оплевана, пропита, распродана… Но дух крестьянский все так же крепок. И поэтому мы верим, что, благодаря деревне, Россия поднимется с колен и вновь станет мощной державой».
– Вот! И я об тем же! – Дядя Митрофан прямо посмотрел на меня. – Я больше те, Митрёха, скажу: я – ста-арый воробей… стреляный… и знаю, нутром чую – вытащимся из болота… вы-та-щим-ся… не впервой! Люд наш… могутной… Ага…
Я удивился – народ винит-костерит теперешнюю жизнь, а деду при своей бедности видится радужный просвет.
Мы проговорили до сумерек.
– Чего же на память-то подарить эдакое… заветное?… – тётя Стюра встала посреди избы в растерянности. Хлопнула себя ладошкой по лбу – Щас! – Вынесла из кладовки большую цветастую подушку и хозяйственную сумку. – Вот, подушшонка пуховая! А тут… в банке… компот брусничнай.
– Хм… нашла заветный подарок – подушку! – хмыкнул старик, хрустя газетой.
– А я думаю – неплохо! Сама подбирала – пушинка к пушинке. Чистый лебяжий. Думаю, Мане пондравится.
– Ну вы тут разбирайтесь, а я… засну маленько… здеся, на сандуке… – дед Митрофан позевнул сладко, протяжно, – Слы-ышь, мать, сы-ыростью-ю сквозит откудаф-то, о-о-хо-хо-о… – Приоткрыл шторку, – А-а… вон вишь, небо осердилось. К дожжу, должно. А ты постели Митрёхе на печке. Да не забудь кошму под перину подоткнуть… Обряди-и его в до-оро-огу-то как сле-едо-оват…. о-охо-хо-о…
– Да сделаю всё! Спи-давай!
Старый солдат, не снимая очков, побрякивая медалями, устроился прямо в валенках на сундуке. Укрылся вчерашней газетой, засопел…