(О балетмейстере Борисе Эйфмане)
Опубликовано в журнале СловоWord, номер 54, 2007
Беседа с режиссером Александром Гутманом:
Создание фильма о творчестве Бориса Эйфмана
Мы встречались и беседовали с режиссером Александром Гутманом в связи с его приездом на Десятый юбилейный сезон Театра Бориса Эйфмана в Нью-Йорке, на котором был показан в Манхеттенском Доме кино (так полнее всего переводится узко-специальное название «Директорз Гилд Театр» – Кинотеатр Режиссерской Гильдии Америки) только что законченный Гутманом полнометражный документальный фильм о творчестве знаменитого хореографа.
Я решила побеседовать с кинорежиссером и написать об этом в журнале “Слово-Word”, показав его в другой творческой ипостаси. Я попросила его рассказать, как родилась лента. Как ему удалось сделать то, что многие хотели, но ни у кого не получилось.
Два медведя в одной кулисе
Александра Свиридова (А.С.): Я связалась с создателем ленты и попросила его рассказать, как ему это удалось.
Александр Гутман (А.Г.): Сразу отмечу, что у многих моих картин странное начало. И этот фильм не отличается от других, – сказал Александр Гутман. – В какой-то момент я почувствовал, что устал от дальних странствий и решил снять несколько фильмов в родном городе.
Мне пришла в голову мысль снять сериал получасовых фильмов для телевидения о «звездах» питерской культуры: Темирканов, Эйфман, Додин, Гергиев и т.д. И первыми в этом ряду оказались Эйфман и Темирканов потому, что я с ними был знаком. Я написал в Минкульт заявки и стал ждать решения экспертной комиссии. Заявка про Эфмана прошла, а про Темирканова – нет. Пока я ждал решения Минкульта, я встретился с ними и поговорил о совместной работе. Темирканов принял меня благосклонно, но ответил уклончиво: ни да, ни нет. Эйфман же принял меня радушно, сказал, что согласен и что я могу приходить к ним на репетиционную базу в любое время, наблюдать за работой и готовиться к съемкам. В это время он репетировал и готовил к выпуску новый балет «Анна Каренина». В одно из моих посещений, он, входя в репетиционный зал, буркнул мне «Здрасьте» и перед самым моим носом захлопнул дверь. Кто-то из его ассистентов сразу же повесил на дверь табличку: «Не входить – убьет». Я подумал, что ко мне это не относится, смело дернул ручку двери на себя… «Закройте дверь с той стороны!» – с надрывом сказал Эйфман. Я вышел. Через пару дней я позвонил Эйфману и сказал: «Борис Яковлевич, после нескольких дней общения, у меня сложилось впечатление, что Вы считаете себя Гением. Я – тоже себя считаю гением. Два гения на одной площадке – многовато. Я, пожалуй, не буду снимать этот фильм.» В ответ он сказал: «Саша, – он звал меня по имени без отчества, – Вы не горячитесь?» «Может быть, – ответил я, – но я думаю, что нам следует созвонится с Вами через неделю и принять окончательное решение.» Спустя неделю Эйфман позвонил и ангельским голосом пригласил меня на репетицию. Меня уже чуть-чуть отпустило и я решил сходить. Мне очень хотелось поработать в ином пространстве, которого я не знал. Придя в репетиционный зал, я забрался в угол и три часа молча смотрел на то, что происходит. В этот день Эйфмана снимало питерское телевидение и он старался изо всех сил быть «великим». После репетиции он пригласил меня в свой кабинет. Пока он суетился в своей «светелке» и готовил кофе, я оглядывался по сторонам. В своем большом кабинете он устроил жилую комнату. Он на самом деле подолгу живет в этой комнате, поэтому для него это и кабинет и спальня. На стенах – фотографии его родителей, сына, он и губернатор С.-Петербурга Валя Матвиенко, он и Министр Обороны России Сергей Иванов и Кондолиза Райс. Мне показалось, что ему очень хочется казаться чрезвычайно значимым самому себе, поскольку эта экспозиция не для посторонних: он мало кого пускает в свой кабинет. В итоге у меня создалось впечатление, что эта монашеская келья, забитая всевозможными, не связанными между собой предметами, позволяет провинциалу чувствовать себя в столице непризнанным гением. Он сказал мне: «Саша, я прошу Вас, не бросайте этот проект! Вам будет позволено все. Я даже не приду к Вам в монтажную». Я понимал, что сказав это – он наступил на горло собственной песне. Гораздо позже я догадался, что я не первый, кому он говорит эту фразу. Потом он показал мне короткие отрывки из разных фильмов о нем и о его балетах и сказал, что все это полный кошмар и никто не понимает балета и не может снять о балете, о нем, о балетном театре хороший фильм. Но меня это, к сожалению, не насторожило и, как потом выяснилось, ЗРЯ. Я растаял от его обещаний и потерял бдительность. За эти несколько дней раздумий я звонил разным людям, которые имели с ним дело, и все они отговаривали меня от этого фильма, но его льстивый тон меня убаюкал и я клюнул. И поезд пошел… Потом, уже во время съемок, я часто проклинал все на свете, но было поздно… И если правда, что для вдохновения нужны потрясения, эмоциональные взлеты и падения, то все это я получил на этом фильме с двойным запасом.
А.С.: Что же есть в фильме?
А.Г.: Куски балета «Анна Каренина», стоящие в фильме, были сняты во время подготовки премьеры. Это, как мне кажется, не самое интересное, но они важны для Эйфмана. Его очень трудно снимать: он чувствует камеру и начинает играть, причем плохо, с большим пережимом. Правда, мне удалось подловить его в моменты, когда он перестает себя контролировать, и когда Эйфман это понимал и спрашивал: «Саша! Вы конечно не поставите это в фильм?» – я отвечал уклончиво.
А.С.: Сегодня, как я понимаю, на сцену Театра Гильдии Режиссеров вы будете выходить из разных кулис?
А.Г.: Да. Потому что для меня главная идея фильма – показать, как рождается танец… Я хотел заглянуть в творческую лабораторию балетмейстера и подсмотреть – это главный изобразительный посыл – как рождается балет. Как фантазии переходят в реальность.
Хрупкий баланс рождающихся образов и реальных движений человеческого тела. Почти религиозный экстаз… Главные, и пожалуй, самые интересные съемки были для меня в репетиционном зале.
Каждый раз после съемок я смотрел материал и понимал, что все это – в корзину. Но в один прекрасный момент появилась одна дама – французский импрессарио Бориса Эйфмана. После их недолгой беседы Эйфман сказал, что надо срочно восстановить старый балет «Дон Жуан», вероятно для показа во Франции. И вот тут началось самое интересное. Запахло паленым, т.к все уже забыли этот балет, а надо было немедленно его восстановить. Вот так был снят за три часа весь эпизод репетиции. Почти вся труппа в течение трех часов репетировала одну коду. Он забыл обо всем: о камерах, о микрофоне, который был приклеен к нему, об осветительных приборах, которые светили, как сто тысяч солнц через окна… Он самозабвенно репетировал и пытался придумать, вспомнить, создать заново некое действие, движения, которые, по его мнению, были бы адекватны его мыслям, музыке, состоянию души… Он сомневался, это видно на экране, спорил с самим собой, не соглашался. Мне кажется, что в этот день я понял, что не зря взялся за этот фильм. В этот момент Борис Эйфман был прекрасен… Получив этот материал, я понял, что пол-фильма уже есть.
А.С.: Думаю, что именно этот кусок больше всего должен не нравиться Эйфману…
А.Г.: Да! И сейчас от меня требуют убрать из титров перевод мата, так как в Америке нецензурные выражения запрещены!.. Смех да и только. Ну, а дальше – два интервью, как я условно их назвал для себя, «черное» и «белое». Временная разница между съемками этих двух интервью – приблизительно три месяца. Первое – «черное» – я снимал сразу после питерской премьеры «Карениной». Борис был выжат, как лимон, и с трудом пытался собрать свои мысли в кучку. Второе – «белое» – я снимал летом за день до его отъезда в отпуск, к морю. У него было прекрасное настроение. Он уже был на пляже и те жалкие мысли, которые еще оставались в его голове, он и поведал мне. Весь остальной «компот» доснять было делом техники. Но оставалось еще интересным, как он ответит на мой вопрос «Нет ли желания поставить балет на какую-нибудь еврейскую тему?»
И в своем ответе он ни разу не использовал слово «еврей, еврейский». Он старательно избегал этих слов. Он что-то понес про библейские темы, еще какую-то ахинею, которую я вырезал. У меня создалось впечатление, что со времен СОВКА в нем крепко засело это ТАБУ и этот СТРАХ, и он ужасно боится этого слова и всего, что с ним связано. Вероятно, это судьба, а точнее, ментальность всех или почти всех евреев, живущих в России: генетический страх погромов. А может быть, я это все придумал…
Последние съемки для этого фильма были в Варшаве. Мне надо было доснять некоторые планы из балета «Анна Каренина» со сцены, а в России больше не было этих спектаклей. И там Эйфман меня «достал»… Спустя две недели после возвращения из Варшавы я попал в больницу с сердечным приступом и мне поставили в сердечные артерии два стенда. Когда меня везли из операционной в реанимацию, я попросил оставить мне мой мобильный телефон, и как только меня подключили ко всем этим шлангам и проводам, зазвонил мобильник. Я услышал голос Эйфмана: «Саша? Это Борис Эйфман».
– Я в реанимации, – ответил я.
– Тогда я недолго, – бодро сказал Эйфман.
Я так громко засмеялся, что медсестра у меня отняла мобильник, сказав, что в реанимации не до смеха.
А.С.: Как складывается судьба картины?
А.Г.: За все время работы над этим фильмом я пытался пробить фильм о нем на франко-германском культурном канале ARTE. Я несколько раз летал в Германию, писал разные варианты синопсисов, встречался с редактором ARTE, который говорил мне, что это не балет, а Голливуд. И я эмоционально и по долгу старался убедить его, что это новое слово в балете и что Голливуд – это не так плохо и т.д. и т.д.
И когда после полуторагодовых усилий я и мои немецкие ко-продюсеры получили положительный ответ от ARTE, и оставалось только получить бумагу от Эйфмана, что он согласен на публикацию всех снятых материалов, он сказал: «Саша, я хотел бы посмотреть, что Вы там сняли у нас в России.» Я ответил, что фильм еще в монтаже, что было абсолютной правдой, и я не могу ему сейчас ничего показать. На что он сказал, что пока не увидит хотя бы черновой монтаж, он ничего не подпишет. Мои немецкие коллеги заверещали и попросили меня все-таки показать ему мой черновой монтаж.
На карте стоял достаточно большой бюджет для документального кино – 100 000 евро. И я согласился. Эйфман потребовал от меня кассету и сказал, что он будет смотреть ее один.
Представляешь, НЕЗАКОНЧЕННЫЙ ФИЛЬМ СМОТРЕТЬ БЕЗ РЕЖИССЕРА? Это как в худшие советские времена. Но мне некуда было деваться. После просмотра он позвонил мне и почти на крике стал учить меня снимать кино, сказав: «Я в кино понимаю больше, чем Вы в балете!»
Я не бросил трубку только потому, что надеялся на примирение. Но после разговора с ним моих немецких коллег я понял, что у него «поехала крыша», и больше я с ним не разговаривал. Он потребовал у канала ARTE право последней и окончательной редакции фильма, но ему объяснили в вежливой форме, что в этом слоте показывали фильмы о Морисе Бежаре, Даниеле Баренбойме, Леонарде Бернстайне и т.д. Поэтому, если он хочет попасть в ряд этих великих людей, то ему придется согласиться с условиями канала. Тогда он сказал, чтобы заменили режиссера… Проект закрыли на год, Канал думал, а потом мои немецкие коллеги попросили, чтобы я дал согласие на замену режиссера и остался в титрах только как автор идеи.
А.С.: Какая грустная история… Я даже не берусь спрашивать о финансовых потерях…
А.Г.: Не для публикации – скажу тебе: я потерял 30 000 ЕВРО.
А.С.: Подари мне красивый – голливудский – конец к этой невеселой российской истории… На мой взгляд-то, фильм получился вполне приличный.
А.Г.: Летом, на фестивале в Петербурге «Послание к человеку» я встретил Герца Франка. Он слышал о конфликте и попросил меня показать ему этот фильм. После просмотра Герц сказал: «Эйфман увидел себя в фильме старым, сомневающимся евреем, а ему хочется быть великим РУССКИМ хореографом».
Постскриптум.
Фильм был показан в январе 2007 в конкурсной программе Французского фестиваля FIPA в Биаритце при полных залах. Прошел по ТВ Финляндии.
В России, на канале «Культура» показать его не могут, т.к. перед показом обязаны позвонить Эйфману. У зрителей в Нью-Йорке появилась редкая возможность: самим все увидеть в театре Гильдии Режиссеров — в Манхеттене на 57-ой Стрит, неподалеку от Карнеги Холла, .и решить, кто прав, а затем попробовать помирить двух художников.
Это и произошло у нас на глазах во время встречи со зрителями двух творцов фильма.