Опубликовано в журнале СловоWord, номер 53, 2006
Новейшая История Средневековья
трех нот в григорианском песнопенье.
Теченье-лопотание потока,
латыни шелестящая осока.
Здесь символ Агнца видит символ Рыбы,
глядясь в быстротекущие изгибы.
Здесь крест сияет меж рогов оленя,
здесь просит лев: «Прими мои моленья!»
Здесь скалы говорят о твердой вере,
полет голубки – о грядущем веке.
Здесь, пошатнувшись, можно опереться
на что угодно. Жаль – не отогреться.
Здесь яд светлеет, смешиваясь с кровью,
и ангел ставит камень к изголовью.
Это лагуна. На берегу небольшой укрепленный город.
Над лагуной облако. Ангелы, словно годы,
медленно пролетают. В церкви тяжелые своды
держатся на молитвах о том, чтобы не постигли
град ни огонь, ни меч, ни потоп, ни голод.
Послушник в белом ползет к прелату. Его постригли.
Между тем, противник ведет осаду, запас еды на исходе.
В колодцах вода зацвела. Моровое поветрие у порога.
Но это – обычные вещи. Все ведут себя, вроде
ничего не случилось. Девушка-недотрога
ушла с солдатом. Ноги торчат из стога
прошлогоднего сена. Князь заботится о народе.
Все навсегда пропало. Никто не заметил пропажи.
На рынке христопродавцы кричат, набивая цену,
На дозорной башне пялят пустые глазницы стражи,
ослепленные за неспособность видеть сквозь стену.
И длится довольно долго, обычно не совпадая
Со временем нашей жизни. Оно бывает уделом
Мертвых девственниц, королей, архиепископов, нищих,
Продолговатых статуй, слепых от рожденья,
В ниспадающих складках, застывших в нишах.
От средних веков остаются сооруженья.
Камень на камень наваливается всем телом.
Синагога с завязанными глазами стоит, рыдая.
Рядом с ней улыбается Церковь. Вероятно, от счастья.
Средневековье бывает у мертвых. Нам от этого рая
Остается то античность, то просвещенье, то возрожденье.
Мы строим, мы ходим строем. Под звуки грачиного грая
Выносят знамя особо отличившейся части.
Следом за флагом Свобода приходит нагая,
Не терпящая послушанья, ни, тем более, возраженья.
Средневековье в отстое. Возрождение – это круто.
Вот оно опять подступает вплотную к гетто,
Где упакованы в прочные стены (брутто)
Страх и трепет еврейской души (бесплотное нетто).
открываются. На площадь, в гам карнавала,
выходит процессия, направляется прямо
к берегу озера, исчезает, как не бывала.
Впереди на носилках, убранных полевыми цветами,
статуя девы в одеждах из черного шелка
от горла до пят. Но, говоря между нами,
под одеждой все сделано точно. Плюс – проклятая щелка.
Это святая Урсула. С ней – одиннадцать тысяч
девственниц. Тоже – мучениц. Их в охапку
несут за Урсулой. Статую можно высечь
из подручного материала, нарядить в какую-то тряпку.
Но одиннадцать тысяч! Девственниц! Слишком много,
чтобы их заключил в объятья весь совет нечестивых.
Из стеклянного неба в озеро облако смотрит строго,
От песчаной кромки – склон пологий в цветущих сливах.
В черной лодке, скользящей по темно-лазоревым водам,
столбиком инок стоит, пристально наблюдая,
как одиннадцать тысяч девственниц ходят по дну хороводом,
в центре святая Урсула. Нежная. Молодая.
план нашего города, вздрогнул от ощущенья,
что нечто подобное видел буквально мгновенье
назад. Конечно! Вот она, паутина,
удвоенная на известке тенью.
В центре паук. Сегодня он явно не в духе.
Белый крест на сером куполе-брюхе,
серебрящемся от бархатистого ворса.
Поджатые лапы, что твои контрфорсы.
Коконы бывших мошек повисли,
как трупы казненных воров на скрещеньях
улочек-паутинок. Так вот кому мы уподоблялись,
поспешно застраивая долину.
Раскинули сеть, да сами в нее и попались.
Теперь я точно знаю, что скоро покину
это место через единственные ворота,
оставшиеся из двенадцати, сделанных в подражанье
Новому Иерусалиму, но неохота
было стеречь все двенадцать. Содержанье
стражи влетало в копейку. Врата заложили
серым камнем. И кто поверит, что в городе жили
честные граждане? Что здесь заварилась смута?
Все равно ее подавили. Здесь часто молились кому-
то.
Но если быть откровенным – чаще кого-то боялись.
Потом большинство уйдет. Потом умрут, кто
остались.