Опубликовано в журнале СловоWord, номер 53, 2006
ТРЕТЬИМ ПОРЯДКОМ
О творчестве Давида Паташинского
Во-первых, получается, что о стихах Давида Паташинского писать абсолютно нечего, если до конца пройти их, как сержант вторую пехотинскую, и принять за то, что может быть описано в терминах любых, как судьба. Ибо есть некий нерукотворный сладкий ад, свойственный сумме абсолютного человеческого существования, но и это ложь, т.е., образ, сужающий эту самую суммарную плоть существования, пусть из благих, но побуждений.
Во-вторых, тридцать лет назад, будучи в одной высокогорной экспедиции на Памире, я узнал (попутно) от одного таджика о существовании неких ассоциативных связей третьего порядка, и там, на высоте четырёх километров над уровнем земного моря, сразу и легко услышал, о чём речь.
В общем, если вы поймёте, что гитарист играл что-то насекомое, это будет ассоциация второго порядка. А «холодные, пустые дома стоят, как дни» из стихотворения Паташинского «Обычное» – третьего. Или «Голова болит, глаза просят очки, свет горит, как смешной» – из другого его стихотворения. А почему – убей, не знаю. Наверно, потому, что всё это последняя правда.
Знаю только, что вся так называемая хорошая поэзия выражена языком ассоциаций третьего порядка, если вы, конечно, всё ещё со мной. Кажется, у Антонио Мачадо есть стихотворение, которое в моём пересказе выглядит здесь так: положи стихотворение на ладонь, вынеси на сильный ветер, пусть из него выдует ритм, рифмы, чувства, мысли, строки, слова, образы. Что останется – и есть поэзия.
Многие писали, плакали и говорили о том, что поэзия есть тайна и чудо. А Мачадо сказал вот так.
Конечно, стихотворение Мачадо – тоже слова и образ.
Но это – точный образ поэзии Паташинского, которой, как мы условились выше, нечего приписать со стороны. Кроме, впрочем, бормотания («губ шевелящихся отнять вы не смогли» (Мандельштам) и преступного выбалтывания того, чего не было, а теперь есть. То есть, оно теперь и есть, конечно, потому что было. Но «есть», некоторым образом, иначе.
Всё это немного сложно для меня самого. Я, конечно, хотел написать попроще. Но попроще вы и сами знаете.
Олег Вулф
осенняя работа
* * *
пей до дна, не твоя вина, что не умер, не сел.
Пей вино, оно простит, распахнет тебе крылья вино.
Слышишь, дождь моросит, – нет, не слышишь, заснула давно.
Ты такая, что ни солнцем сказать, ни пером, нет, ни пером,
холодный оказался базальт, небо со всех сторон.
С одной стороны вижу еще, с другой опустевший перрон,
и воздух в горло, как поперчен, работает топором.
Ты другая у меня не была, а одна, так и повторил бы тебе,
а на небе облака, купола, и на медной отражает трубе
солнце джаз свой, ты знаешь джаз, он в глазах, как в душе,
а ты пьешь его, не смыкая глаз, а ты спишь уже.
Пьет Пьеро, молит своих мальвин, мельник мелет свою муку,
головой бел, душой львин, что останется старику.
Голова болит, глаза просят очки, свет горит, как смешной.
А ты прочти меня, как не меня почти. Скажи: ты мой родной
от Норвегии останется Кнут, тополь бесконечных плющих,
от Москвы останется сор, что сердца усталые стер,
от Казани только костер, от Казани только костер.
Лондона бы дали уже, дали мне близки, но глазки
рая не найдут в шалаше, сдавливая болью виски,
мясо времени не манит волчат, на пороге листья горчат,
книги разложив домино, день прошел, забыли давно.
Несколько последних друзей, первый путь единственной петь,
пей еще, лениво косей, от полей останется плеть,
пожалей, останется желчь, попроси, придет ночевать,
затаив за пазухой Керчь, чтобы стала морем кровать.
Мастерком работай, стеклом отражай, что внутрь не вошло,
а душе что вниз, что поклон, раз такое у нее ремесло.
Два такое у нее, не скажи, что нашла во мне, плясуне.
Распустив цветов витражи, сад стоит, не веря зиме.
в мутной воде ловится только тина,
мух в янтаре больше, чем паутины,
черной заре видятся нелюдимы,
люди одни, люди другие ближе,
память храни, я все равно не вижу.
В поисках дна падают на пол капли,
кляксы воды лепят меня, неряху,
мало вина, мало его, не так ли,
алаверды, если надел папаху,
метку сотри, тихо скажи: о, боже,
пусто внутри, да и снаружи тоже.
Будем вдвоем, чем уходить врагами,
мы не поем, но шевелим губами,
мы не затем на голоса струимся,
наглухо нем, не допускай мздоимца,
спи на цепи, тихо скажи: не ваш я,
дверь залепи, окна закрась гуашью.
Мир одинок, море еще пустынней,
вот черенок, помни, земля живая,
нынче не смог ты посадить кусты в ней,
корни колючей проволокой зашивая,
жди в дождевом тихие буквы влаги,
мы оживем кляксами на бумаге.
встает немытая заря, я говорить себя молчу,
хрусталь окажется стеклом, стекло окажется росой,
не станет девушкой с веслом скупая барыня с косой.
А за углом, а за углом газета старая дымит,
добро помирится со злом, взорвав на память динамит,
на дровнях обновляет путь, который все ему должны,
потом возьмет себя за грудь и опрокинет до луны.
Рабов, господ, других щедрот земля носила, как дитя,
и расторопный старый крот идет на север, как на юг.
Где чернозема поворот, где песню новую плетя,
был человек, а стал урод, таким тебя и узнают.
Москва, родимые места, пластмасса бьется у виска,
а что тоска, так неспроста, мы все зерно из колоска,
а что неправда нам родней, так будет счастье нам зато,
ты как лицом не каменей, мы все шуты у шапито.
Стоишь наотмашь, пьешь навзрыд, а в белом небе даль летит,
она минует зеркала, ее вечерняя зола,
а ты столетиям открыт, твоих улыбок апатит,
твоих бровей перепела, пили, пока еще, пила.
А за стеной, а за стеной звенит зимой стеклянный зной,
и оловянный дуралей зовет на партию дрова,
он ждет, и дело за казной, дымит камин берестяной,
побудь со мной и не жалей, что оказалась неправа.
ты мое солнце соленого дня, мерцающее на дне,
головой устал, в кустах она, как в крестах,
страх как хочется перерасти страх,
а помнишь, начальники на местах
говорили, что надо любить верстак,
а помнишь, как нас заставили понимать,
точить медь, варить, твою мать,
другое уметь, вороненый разбирать автомат,
листьями зеленеть,
а помнишь, я стоял у доски,
а ты еще и не появилась на свет,
а в поле только острые колоски,
а голос только из старых кассет,
а во саду ли, девушка, блядь с косой,
а взгляд ее, подозрительно холостой,
а ты думала по жизни пройти босой,
а жизнь закончилась приморскою полосой.
а ты стояла возле какого-то скота,
а он тебя под руку, как женщину, держал,
а ты терпела муку, и голос твой дрожал.
Мы медленно выносим, но быстро унесем,
в ведро звенела осень железным карасем,
дождливая порука, пора тебе, пора,
а ты тянула руку из нашего вчера.
Холодные, пустые дома стоят, как дни,
мы порознь остыли, мы вместе, как одни,
какая, право, жалость, что ты совсем не та,
и в луже отражалось отверстие моста.
Надейся, не надейся, осеннею порой
смотри, как разоделся листвой своей сырой
багряный лес, да вот он, огня ему, огня,
а ты звала кого-то – наверное, меня.