По мотивам романа Улицкой «Искренне ваш Шурик»
Опубликовано в журнале СловоWord, номер 53, 2006
А кто он, собственно такой, этот Дон Жуан?
В прошлые века это было ясней ясного: в те времена Дон Жуан был признан великим обольстителем. Или еще лучше – бесстыдным соблазнителем. Или и тем, и другим в одной упаковке – и обольстителем, и соблазнителем.
Определение было четким и однозначным, так что судьба этого мерзкого аморального типа была заранее предопределена и ни у кого не вызывала сочувствия – он был наказан по заслугам карающей десницей Командора! Поделом ему – чтоб знал, как нарушать заповеди и зариться на чужих жен!
Пушкин, Байрон, Мольер и многие другие с разной степенью поэтической изощренности описывали похождения этого неутомимого бабника, порхающего из одного супружеского гнезда в другое с единственной целью – насладиться, надругаться и, отряхнув перышки, отправиться на поиски следующей жертвы. Надо признать, что некоторые писатели чрезмерно увлекались описанием процесса соблазнения очаровательных невинных дам в ущерб описанию ужаса наказания беспардонного проказника.
Но ни у самых легкомысленных, ни у самых суровых не сквозило и тени сомнения в чистоте помыслов соблазненных Дон Жуаном прелестниц – все они нисколько не интересовались мужчинами, как чужими, так и своими. Им вовсе не нужны были, а скорее даже отвратительны, радости секса – именно за это и ценили их мужья, удовлетворяющие свои низменные потребности у продажных женщин, недостойных уважения.
И именно их чистотой злоупотреблял бесстыдный соблазнитель, завлекая их в свои фальшиво-романтические сети. А когда бедняжки, не подозревающие истинной цели своего лицемерного воздыхателя, запутывались в этих сетях, пути к отступлению уже не было – ненасытный паук набрасывался на них и рушил их судьбы и репутации. Из века в век шагал очаровательный бесстыдник, оставляя на своем преступном пути растоптанные цветы и оскверненные супружеские постели, пока, добредя до наших дней, не угодил в объятия воинствующего феминизма.
Феминизм первым делом потребовал для женщины равенства с мужчиной во всем – и в бизнесе, и в постели. Неожиданно выяснилось, что женщины сексуально озабочены ничуть не меньше, чем мужчины, а возможно, даже больше. И не знают удержу в стремлении свои эротические вожделения удовлетворить.
В свете этих откровений как-то невнятно замутился однозначный до того образ хрестоматийного обольстителя Дон Жуана – может, это вовсе не он своих многочисленных дам соблазнял, а они его? Ведь привычный образ безнравственного бабника был создан в те времена, когда уделом женщины было молчание, и она не смела рассказать миру о своих желаниях и нуждах. Все писатели были мужчины, а если попадались женщины, то они, как Жорж Занд, прикрывались мужскими псевдонимами. Томимые завистью к удачливому сопернику, мужчины-писатели создали легенду о его аморальности и несли ее сквозь века, безнравственно пользуясь зависимым положением женщин, не имеющих права голоса.
Но к середине двадцатого века царство мужчин дало течь – по крайней мере, в христианском мире, и на литературные подмостки высыпала толпа пишущих женщин. Они начали переписывать историю человечества с женской точки зрения, откровенно делясь с читателем своими эротическими фантазиями. Не осталось и тени от тех прелестных скромниц, которых совращал коварный Дон Жуан, – их место заняли похотливые амазонки, без стеснения затаскивающие в постель всех встречных-поперечных.
Русская литература, как обычно, слегка поотстала, стыдливо прикрываясь образами тургеневских девушек и бедных Лиз. Но и ей пришлось отступить под напором женщин-писательниц. Особенно отличилась на этом поле Людмила Улицкая, создав в романе «Искренне ваш Шурик» совершенно новый образ современного Дон Жуана.
Дон Жуан Улицкой по сути вовсе не похотлив и уж никак не аморален – у него и мысли нет кого-то соблазнить и коварно покинуть. Напротив, он верно и добросовестно служит утешителем полчища несчастных женщин, терзаемых непрестанным эротическим зудом.
Шурик мил, привлекателен и полон добрых побуждений. Воспитанный без отца мамой и бабушкой, он с детства был неосознанно посвящен в тайны женского мира. И женщины, чувствуя это, бросались на него, как ночные бабочки на свет настольной лампы. Все они его желали, все они на него охотились, и он каждой из них уступал, и с каждой у него получалось – что представляет в выгодном свете его мужскую потенцию.
А он всех их жалел и ни одной не отказывал, ни пожилой художнице Матильде, ни калеке-начальнице Валерии, ни случайно подвернувшейся карлице Жанне. И со всеми у него получалось, заметьте, – его палочка-выручалочка работала безотказно!
«И ему представлялось, как все они его обступают, узнаваемые, но немного искажённые, как в слегка кривом зеркале: Аля Тогусова со сбитым набок пучком жирных волос, горестная Матильда с мёртвым котом на руках, Валерия с её истерзанными ногами и великолепным мужеством, и худосочная Светлана с искусственными цветами, и крохотная Жанна в кукольной шляпке, и золотая Мария, которая ещё не подросла, но уже занимает своё место в очереди…»
И всех их, всех до одной, должен был бедный Шурик обслужить и утешить. Конечно, он не сразу осознал важность и ответственность своей миссии, поначалу он просто радовался необъятности своих возможностей:
«И Шурик … почтительно клал руку на своё таинственное сокровище, которому подчинялось всё тело, до последней клетки. Он …смотрел на всех девочек, на всех женщин изменившимся взглядом: каждая из них, в принципе, могла запускать в действие его бесценное орудие, и при этой мысли рука его наполнялась отяжелевшей плотью».
Ни девочкам, ни женщинам не требовалось специального поощрения. Каким-то непостижимым седьмым чувством они угадывали слабость их искренне общего Шурика и атаковали его сплоченным фронтом. Улицкая с поразительной откровенностью рассказывает о женских вожделениях, о женской целеустремленности, о незнакомой мужчинам женской способности к тщательному планированию эротических атак.
Шьет и перешивает для Шурика жалкие одежки невзрачная душевнобольная Светлана, ловко заманивает его в свои сети колченогая красавица Валерия, пишет для него курсовые работы трудолюбивая киргизка Аля, плачет на его груди брошенная мужем пышнозадая Алла, и все это с одной-единственной целью – «запустить в действие его бесценное орудие».
Поначалу «Шурик вовсе ни о чем не думал: он дышал, бежал… и летел, и парил, и опускался, и снова поднимался… И всё это счастье совершенно было невозможно без этого природой созданного чуда – женщины с её глазами, губами, грудями и тесной пропастью, в которую проваливаешься, чтобы лететь… Никаких там ляжек, никакого лишнего мяса. Только оно одно, нужное…»
Когда перед ним впервые предстало крупным планом это одно, нужное, Шурик «подивился, как затейливо всё устроено: в слабом свете настольной лампы, отвернутой к стене, на него смотрели красные лепестки выпуклого цветка…»
Конечно, только женщина могла так «это нужное» описать – никакой мужчина, каким бы изощренным Виктором Ерофеевым он себе ни казался, не решился бы написать такое. И никакой мужчина не догадался бы, чего и как хочет от него женщина:
«… именно в этот момент он понял, чего от него ждут. И ещё он понял, что она в смятении и просит у него помощи. Она была так красива, и женственна, и взросла, и умна. И хочет от него так немного… Да ради Бога! О чем тут говорить? «Господи, как всех женщин жалко, – мелькнуло у Шурика. – Всех…»
Это был первый шаг Шурика от простого наслаждения к выполнению нравственной мисии. Дальше уже пошло легче:
«…они гладили друг друга – утешительно – по лицу, по шее, по груди, они просто шалели от жалости …они лежали, тесно прижавшись, и лишь тонкий сатин чёрных трусов был единственной преградой, а в пальцах её уже был зажат предмет любви и жалости…
Шурик теперь лежал на спине, еле дыша. Он знал, что долго ему не продержаться, и он держался до тех пор, пока …не брызнул в чёрный сатин полным зарядом мужской жалости».
Нет, не похоть и не тщеславие навязывают Шурику его непрерывные амурные похождения, его приводит в действие чувство более властное – жалость, одна только жалость!
«Чувство горячей жалости… просто облило Шурика. У него даже в глазах защипало. А от жалости ко всему этому бедному, женскому, у него у самого внутри что-то твердело. Он давно уже догадывался, что это и есть главное чувство мужчины к женщине – жалость».
И, чтобы доказать нам, как нуждаются женщины в таком искренне их Шурике, Улицкая не скупится на откровенные исповеди, срывающие лицемерные маски с привычного лика женского целомудрия:
«…она поднималась по ступеням всё выше и выше, и Шурик догадывался по её лицу, что она отлетает от него всё дальше, и ему за ней не угнаться. Он догадался также, что его простые и незатейливые движения вызывают внутри сложноустроенного пространства разнообразные ответы, что-то пульсировало, открывалось и закрывалось, изливалось и снова высыхало. Она замирала, прижимала его к себе и снова отпускала, и он подчинялся её ритму всё точнее, и сбился со счету, считая её взлеты».
Господи, как они в нем нуждались, эти бедные, бедные женщины «заплаканные, несчастливые, даже, пожалуй, несчастные, все сплошь несчастные… С их бедными безутешными раковинами…»! Он просто обязан был всех их утешить и спасти!
«И тогда Аля встала в угол за кухонной дверью, закрыла лицо руками и горько заплакала. Сначала тихо, потом сильней. Плечи её от мелких вздрагиваний перешли к более крупным, раздалось захлебывающееся клокотание и странный стук: она слегка билась головой о дверной косяк… Он в ужасе от неё отшатнулся: глаза были закачены под верхние веки, рот криво сведен судорогой, руки подергивались, и она была явно без сознания…
Шурик запер дверь, снял с неё трико и начал производить оздоровительную процедуру. Других средств в его арсенале не было, единственное, ему доступное, подействовало».
Так он стал целителем женских немощей и безудержных желаний:
«Светлана села на пол возле его ног и тихо заплакала. Она обняла его здоровую ногу, уткнулась лицом в голень, обтянутую грубой шерстяной материей… Сухие светлые волосы щекотали и клубились, и Шурик жалостливо провёл ладонью по пушистой голове. Плечи её затряслись мелкой дрожью:
– Простите меня ради Бога, – всхлипывала она, и Шурика охватила печаль и особая жалость к негустым этим волосам, к вздрагивающим узким плечикам, костляво выпирающим под тонкой белой блузкой…
…она подняла к нему своё заплаканное лицо, шмыгнула носом.
Жалость, опускаясь вниз, претерпевала какое-то тонкое и постепенное изменение, пока не превратилась во внятное желание, связанное и с прозрачными слезами, и с сухим прикосновением к руке пушистых волос.
– Дать вам воды? – спросил… молодой человек, и она испугалась, что всё сейчас закончится, и замотала головой, и стащила с себя помявшуюся белую блузку и бедную бумажную юбочку, и сделала всё возможное, чтобы сказать в последний момент «нет!»… Но он всё не нахальничал и не нахальничал, ну просто как истукан, и ей не пришлось говорить гордое «нет», а напротив, пришлось всё взять в свои руки…»
Какой из него соблазнитель – смех, да и только! Ему никого не приходится соблазнять. Ни одна из пассий Шурика не ждет, пока он устремится к ней, пока он хоть намекнет, что желает ее, – каждая продуманно и целеустремленно заманивает его в свои жаждущие объятия, пользуясь мелкими хитростями и простейшими уловками, известными женщинам с начала веков:
«…она легла с вечера в постель и сказала себе: завтра у меня опять начнётся ангина. И ангина началась.
Светочка была такая милая, такая жалкая, в комнате пахло какими-то жалостными духами, вроде жасминовых, и немного уксусом, и голубая шерсть лезла в рот, когда она прижала его всё ещё кудрявую, но уже слегка облинявшую на макушке голову к своей слабой груди. А он всем телом почувствовал, что вся она собрана из тонких кривых косточек, из каких-то куриных хрящиков, и жалость, мощная жалость сильного существа к такому слабому сработала как лучшее возбуждающее средство. Тем более что он сразу же понял, какое именно лекарство ей нужно. Вынутая из свитерочка, шарфика и маечек, она оказалось ещё более жалостной в своей голубоватой гусиной коже, трогательно безгрудая, с белёсыми куриными перышками между ног…
Выполнив лечебную процедуру, он ещё сходил в аптеку за полосканием и принёс ей три лимона из прекрасного гастронома на площади Восстания».
И даже воспитанница его матери, десятилетняя Мария, едва выбравшись из пеленок, еще неосознанно, но уже целеустремленно, принимается за выполнение главной женской задачи.
«Под утро ей опять стало хуже, начался сильный зуд, и Шурик снова взял её на руки. Мария зарыдала с новой силой. Потом вдруг остановилась и сказала Шурику:
– Чешется ужасно. Давай, ты будешь меня чесать, но осторожненько, чтоб оспины не остались.
Она указывала пальцем, где больше всего чешется, и Шурик нежно почесывал ухо, плечо, спинку…
И здесь, и здесь, и здесь, – просила Мария, тёрлась о его руку, а потом, вцепившись в его руку жаркими пальцами, стала водить его рукой по зудящим местам. И перестала, наконец, хныкать… Только всхлипывала: ещё, ещё».
Шурик морщился от стыда и страха: понимает ли она, куда его приглашает, бедняжка? Он убирал руку, и она снова скулила, и он снова чесал её: за ухом, в середине спинки, а она тянула его руку под ситцевую рубашку, перемазанную зелёнкой, чтобы он коснулся пальцами детской складочки.
Девочку было очень жалко, и проклятая жалость была неразборчива, безнравственна… Нет, нет, только не это… Неужели и она, такая маленькая, ребёнок, а уже женщина, и уже ждёт от него простейшего утешения?»
И только один-единственный раз на протяжении всего романа заветная палочка-выручалочка не сработала – когда Шурику подарили ночь любви с валютной проституткой, красавицей Эгле. Она попросила его «…избавить от этого белья, которое застёгивалось сзади на маленькие крючки. Он вытащил крючочки, резиновая кожура снялась, и сверкнула тонкая спина, вся в красных рубчиках от крючков и швов. Такая бледная, бедная спина… И сразу нахлынула жалость, и страха не осталось…
У нее были острые ногти, и она водила ими по Шурикову телу, и гладила его около сосков распушенными волосами, и трогала плотными губами. … она разглядывала его с интересом, которого он не замечал в ней в течение вечера. Он почувствовал, что если это осматривание и ощупывание будет длиться, то жалость к её покрытой рубцами спинке улетучится и он не сможет воспользоваться угощением, которое шедро предложили ему.
И он сократил все эти прохладные изысканности и приступил к незамысловатому процессу. Она была достаточно пьяна и идеально фригидна. Через некоторое время Шурик заметил, что она уже заснула. Он улыбнулся, – жалость улетучилась. Он повернул её на бочок, поправил поудобнее подушку под её головой и мирно заснул с ней рядом…»
Конечно, не красота валютной проститутки и не безнравственность ее профессии отвратили Шурика, а отсутствие в ней этой мучительной потребности в его непритязательном утешении.
Эпизод с Эгле еще яснее подчеркивает исключительную моральную высоту образа созданного Улицкой Дон Жуана – он стремится не совратить и разрушить, а лишь утешить и облегчить страдания. Его похождения – это бескорыстное служение, это благородная миссия! Стоит ему услышать женскую мольбу о помощи, как он спешит на призыв, вооруженный своей безотказной палочкой-выручалочкой.
Людмиле Улицкой удалось разрушить хрестоматийный образ, отработанный веками культурной традиции, и взамен ему предложить нам новый его вариант, вроде бы с первого взгляда похожий, но по сути полностью ему противоположный.