Опубликовано в журнале СловоWord, номер 53, 2006
Александр Евгеньевич
Сумеркин
1943 – 2006
Саша (Александр) Сумеркин был одним из самых особенных людей в моей жизни и в нашей эмиграции. Он обладал редким чувством личного пространства и никогда не вторгался в чужое. Чувство меры, приватности жизни и понимания себя были у Саши такими, какие ожидаются от европейца в представлении, создавшемся за железным занавесом. Стоило нам уехать, как такие европейцы оказались мифом, но Саша был воплощением этого исчезнувшего или никогда не существовавшего вида. Российская расхлябанность, недисциплинированность и мягкотелость внутренней структуры в нем отсутствовали. Его жизнь была занята повседневной кропотливой работой над переводами, редактированием, рецензированием – с пуританским отношением к делу и часто бесплатно. Он был точен, тих, ироничен и умел хвалить.
Саша был ребенком войны, рос без отца и воспитывался дедушкой и бабушкой, людьми старой досоветской России. Отсюда знание языков, но, главное, отношение к жизни и поведенческие модели. Саша был знатоком музыки, профессиональным слушателем, музыканты советовались с ним о выборе концертных программ. Он был доброжелательным и сведущим советчиком. Среди его музыкальных знакомых был Святослав Теофилович Рихтер.
На вечеринках, когда дело доходило до песен, оказывалось, что Саша их знал множество – и старые романсы, и советский поп и песни бардов – и мог аккомпанировать себе на рояле. Он был меломаном в самом положительном смысле – всю жизнь слушал и слушал музыку и не мог пройти мимо пластиночного магазина.
Он всегда учил какой-нибудь новый язык. В Москве работал переводчиком фильмов с английского и французского. И потом я слышала такие фразы: «Как я могу заниматься Цветаевой, не читая по-немецки?» «Как можно обожать оперу, не зная итальянского?» Последний язык, который он учил, был польский, возможно это было влияние Иосифа Бродского. Бродский в самом начале Сашиной эмиграции передал ему дубленку от Лизы Леонской, кажется, это было в Венеции. Российские литературные архетипы превратили этот транзитный объект в заячий тулупчик, предопределивший в посленобелевские времена взаимоотношения между мэтром и литературным ассистентом, редактором и переводчиком Бродского. Саша не был тщеславен, скорее иногда самоуничижителен, довольствовался местом в тени более знаменитых современников, понимая их слабости и свое значение в их жизни. При этом никакой претензии на авторитарность, элитизм и эстаблишированность в нем не завелось. Он называл себя консерватором, но был открыт новому, как-то легко для его поколения справлялся с компьютерной технологией, приветствовал появление компактных дисков, одним из первых в начале перестройки ринулся в Москву. С возрастом он превратился в ментора начинающих поэтов и писателей.
Лиза Леонская была многолетним и верным другом Саши, любила и поддерживала его. Ее концерт в Карнеги-Холл с Куртом Мазуром 27-го ноября 2006 года был последним концертом в его жизни. Накануне он сказал мне, что она играет второй концерт Прокофьева, как никто. От Лизы я услышала о нем впервые в Вене в 1978-79-м. Лиза помогла ему устроиться билетером в Венскую оперу – в начале эмиграции это казалось пределом мечтаний, не говоря уже о возможности лакомиться венскими плюшками. Познакомились мы в Нью-Йорке, когда Саша работал в книжном магазине и издательстве «Руссика». Я обязана ему своей первой и еше очень подражательной публикацией, но это-то ему и нравилось: следы Цветаевой. В те времена, когда цветаевские публикации с трудом пробивались в советскую печать, Саша Сумеркин первым собрал и издал собрание сочинений Цветаевой, стихотворений и прозы. Он был привязан к ней как живой человек к живому человеку. Именно Саша уговорил Бродского написать цветаевские эссе. С этими двумя он соблюдал иерархические отношения, домашние, но без всякой фамильярности.
Роль редактора скромна и скрыта от читателей. Саша Сумеркин был центральной фигурой в живом процессе эмигрантской литературной жизни и останется в её истории. В «Руссике» Саша затеял поэтическую серию и помог опубликовать первые книги Эдуарду Лимонову, Сергею Петрунису и Александру Радашкевичу. Моя книжка была на очереди, но ее уже издавали Синявские в «Синтаксисе». Сашины рецензии почти четверть века регулярно появлялись в «Русской мысли» и в «Новом русском слове». После смерти Юрия Кашкарова, редактора «Нового журнала», Саша некоторое время замещал его, составив новый номер как рефлексию на демократические изменения в России с новым для русского языка сознанием мультикультуры и разнообразием голосов. Саша был членом редколлегии журнала «Слово -Word» и участвовал в его литературных вечерах как за круглым столом, так и просто в аудитории.
После закрытия «Руссики» Саша превратился во внештатного переводчика с крайне нерегулярными заработками. При этом квартира, в которой он прожил нью-йоркскую часть своей жизни на Сант Маркс, дорожала, как и весь веселый Ист-Вилледж, где можно было уснуть только с затычками в ушах.
Началась послеперестроечная волна эмиграции, я устроилась работать переводчиком в НАЙЯАНу (NYANA) и привела туда Сашу. У него появилась медицинская страховка, оплаченный отпуск и новые друзья. Что было несовместимо с его образом жизни – это буржуазность. Он не был совершенно безбытен, его минималистический быт происходил из способа выживания в культуре дефицита нескольких российских поколений от военного коммунизма до военного детства и до бедно зарабатывающих литераторов-эмигрантов. Его гурманство не шло дальше знакомых блюд русской кухни и, когда дело доходило до возможности откушивания таковых, он не чинился и заслужил прозвище «дивная котлетка». Он ничего не забывал. «Ты научила меня выжимать лимон в салат». Он всегда был ужасно худ. Курево было частью его диеты. В конце жизни он не мог есть, и было больно видеть его уходящим, прозрачным и исчезающим.
Саша говорил о себе: «Я не настоящий мужчина», имея в виду свою принадлежность к сексульному меньшинству. Он говорил, что стал счастливым с тех пор, как это понял. Стать «белым европейским мужчиной» было ему не суждено. В молодости он был женат, и он всегда дружил с женщинами, и часто как самая лучшая подруга. Одно из дорогих воспоминаний о Саше – это его реакция на мое чтение в мастерской Виталия Комара и Александра Меламида. Он сказал, что раньше думал, что проблема размера, формы, цвета – сугубо мужская, а теперь, услышав «Категорию лифчика», понял, что пребывал в полном неведении.
Принадлежность к меньшинству вместе с полуеврейством, маргинальностью редакторской профессии, ролью рецензента, писателя вступлений, послесловий и ссылок, и множеством драгоценных качеств составляли его уникальность, уникальность его вклада в российскую и эмигрантскую культуру, и в жизнь людей, которые были близки с ним, его любили и его потеряли. Я одна из них. Саша умер в день, когда я наконец-то собралась осуществить давно задуманную серию интервью с ним о людях, которых он знал, о нем самом и его замечательно прожитой жизни.
Огромная благодарность друзьям, которые поддерживали его в последний период его жизни. Глубокие соболезнования матери Саши в Москве.
Если бы возможно было осуществить такое начинание, я предложила бы создать благотворительный фонд имени Александра Сумеркина в помощь больным и нуждающимся литераторам.
Мир праху его.