Опубликовано в журнале СловоWord, номер 52, 2006
спросили Черчилля.
– Первую тысячу лет я буду рисовать.
а я буду в мебель кидать свой черный метальный
будет красным мелком рисовать прохожих.
Господи! Отпусти, дай нам делать лажу,
на голове стоять, продавать зубную
пасту; это в жизни надо быть важным
– рисовать, летать и писать стихи врасписную.
А после смерти все хорошо, красиво.
В белых рубашках чистые дети рая.
Можно лежать на пляже и быть счастливым,
раз в тыщу лет занятье свое меняя.
Не надоест, не станет тошно и скучно,
и на душе – не мрачно, как в чашке с черным
кофе, и не удастся себя замучить
ради того, чтоб поэтом быть и актером.
…Первую тыщу лет Эйнштейн будет
держать аптеку Рабиновича,
продавая в ней панацею.
Я иногда поднимаю голову кверху,
чтоб посмотреть, как проходят, тихо белея,
по небу наши жизни, как лев и лодка.
Вон они мы – это ли не утешенье?
Кто там внизу ищет себе решетку
и надрывно летает по дням рожденья?
БЕЙТ-ХА – КВАРОТ*
Над могилой не виснет листва, и надгробье мое –
без портрета.
Ни ограды вокруг – никакого подобия дома.
Чтобы прямо и быстро взлетела душа, как ракета.
Чтоб, взлетая, она не запуталась в чем-то знакомом.
Чтоб она по дороге не сделалась птицей на ветке
или рыбой в ручье, не смешалась бы с дымом сигары.
Чтоб она не помчалась к заветной любовной отметке,
как собака несется к столбу своего писсуара.
Чтоб она на себя не взяла никакую личину.
Чтоб не знала она ничего, кроме грома и свода.
Чтоб взлетая, забыла, кем – женщиной или
мужчиной
ковыляла она по путям, спотыкаясь о годы.
Потому что мы были угрюмые косные люди.
Мы отдали земному и божью и царскую долю.
Кто умел полюбить, тот умеет забыть.
Мы – забудем.
Мы ослушались Бога как Он повелел – и довольно.
Пусть душа начинает опять, как когда-то, – в пустыне.
Пусть не будет за яркой чертой ни войны, ни охоты.
Только желтые камни ко мне приносите отныне.
Только круглые желтые камни – отточье свободы.
—————————
Ушла, но не прошло и получаса, –
пришла и села посреди двора,
хвостом укутав лапы. Вместо глаза –
сочащаяся красная дыра.
Светило солнце и жужжала муха.
Все замерли – цыплята, люди, кот
– и отступили. Посредине круга
она сидела, чуть качаясь взад-вперед.
Шептали люди: «Господи! как можно
так много потерять за полчаса!»
И осторожно, очень осторожно
руками трогали свои глаза.
Еще вчера они тебя манили
и гладили, и говорили: «Кис!
Ах если б мы кого-нибудь любили
так беззаветно, как ты душишь крыс!
– Мы жизни бы своей не пожалели!
Дай только крысу, чтобы полюбить!»
Теперь молчат. Твой мертвый глаз алеет.
Другой – презренье не дает открыть.
И шли они, каждое в ту сторону, которая
перед лицом его, куда дух хотел, туда и шли;
во время шествия своего не оборачивались.
– Мы идем туда, куда хочет дух.
В ту страну, которая перед лицом,
– так сказали мне звери, каждый о двух
головах, голубые, хвосты кольцом.
Целый день, пока горело село,
целый день, пока умирала мать,
мимо шли торжественно и тяжело
голубые звери, не глядя вспять.
И сверкали их лица, как купола.
И была их шерсть голубой, как сон.
От столиц и сел, сгоревших дотла,
и от каждого листика пышных крон,
и от каждого камня в дорожной пыли
уходили они; выходили вон
из вещей и душ, и как танки шли,
направляясь с фронта, а не на фронт.
Мимо шли куда хочет дух, а не страх,
в направленьи прямого лица своего
голубые звери о двух головах,
на людей похожие больше всего.
И горело село. Я смотрела им вслед.
И не трогал меня человеческий вой.
И веселье, рожденное ранее бед,
поднималось во мне, словно зверь голубой
* * *
Покажи мне место
В сером клетчатом кресле
Где мама была
Где она сидела.
Я возьму маникюрные ножницы,
Вырежу дырку в мире.
Да, я вырежу дырку
В форме мамина тела
Чтобы на это место
Никого больше не посадили.
Покажи мне, где был мой кот,
Мой предатель тощий.
Где он спал клубком посреди кровати.
И я вырежу дырку,
Чтобы спать было невозможно.
Чтоб никто не смог там ни есть, ни пить, ни дышать.
Дырка в форме дерева.
Дырка – контур мужчины.
Дырка – профиль дряхлой, маленькой тети Мики,
Той, что шла всю жизнь за конфетами в магазин.
И на месте конфет с магазинами – тоже зияют дырки.
Так я вырежу всех покойных.
И напоследок
Там где две полосы как от пластыря
на загорелой сини
– вырежу место, где башни летели в небе
Эти башни были высокими и прямыми
– такими, какими и мы мечтали, но не сумели…
И потому разрушили, чтоб не повадно.
Я сделаю так, чтоб там больше не пролетели
Ни птицы, ни корабли, ни даже взгляды.
Я закончу резать,
Развешу свои лохмотья:
Ни единой целой дороги.
Ни одной страницы бумаги.
Я закончу резать – тогда и придете
Советовать
Как мне думать о будущем
И заботиться о собственном благе.
* * *
Я сделаю себя
во многих экземплярах
и каждому из всех
на память подарю.
Веселых и смешных,
в нарядах и футлярах,
из пуха и пера
я кукол смастерю.
Я подарю тебе
отглаженную дочку
и подарю тебе
красотку Вивьен Ли.
Веселых и смешных,
в горошек и в цветочек,
чтоб все, когда хотят,
в меня играть могли.
И каждый будет рад,
своею куклой занят.
И не взглянут, когда
я выскользну за дверь.
Не станут вспоминать,
когда меня не станет.
У каждого своя
игрушка есть теперь.
Кто – кормит, кто – рядит,
кто – вешает на елку,
а кто – поцеловал
и положил в карман.
А было столько лжи,
а было горя столько!
А нужен был один –
единственный обман.
1985
* * *
Если жизнь началась со смерти,
а любовь началась с прощанья –
что же дальше еще? Ответь мне!
Что еще остается в тайне?
Было худо – хуже не будет.
Светит солнце и дует ветер.
А вокруг молодые люди
ждут любви и боятся смерти.
Я назад поглядела, знаешь,
и столбом соляным не стала.
Ты меня на такси посадишь
прямо с кладбища – до вокзала.
1986
* * *
Я в церковь пойду сегодня,
сегодня дойду до храма.
Поставлю свечку за Теку,
поставлю свечку за маму.
И список грехов составлю
от моря до гор длиною.
Ничего не прибавлю
и ничего не скрою.
Но может быть не сегодня,
а завтра или в субботу…
И страшно, и тянет к храму
как будто к водовороту…
.
* * *
Я в гости к химере
пришла на Новый Год.
Химера в пещере
мохнатой и длинной живет.
Гнездо на полу стоит
как челн,
который на зиму вытащили из волн,
и в нем химера сидит.
Все три головы ее тут:
лев во сне поет.
Змей ядом усталым в горящий окурок плюет.
Коза мычит в телефон, тряся бородой.
– Нельзя ли, химера, тихонько пожить с тобой?
– Ты что, с ума сошла,
человечья сыть?
Зачем тебе, дуре,
со мной, чудовищем, жить?
Найди себе мужа, а если (…) слаба
– найди себе папу, бабушку или…
– «льва!»
– лев булькнул счастливо и снова заснул
(они играют ночью и в спячке проводят дни).
– (…) слаба, а душа стократно слабей.
Прошла я насквозь все виды и масти людей.
Была вождем и рабыней последней была.
Ни с кем не сжилась
– такие, химера, дела.
Мужья не те, и родные чужды, плохи.
С друзьями тоже в огне не видно ни зги.
И в одиночку – хуже работы сидеть.
Сплыла бы я на отливе в лесистую смерть
– но только и там суета: предъявят счета.
Засим, химера,
я и явилась сюда.
…В ответ химера
мне улыбнулась так,
как друг не станет
и не сумеет враг.
И молча, чудовищно пялилась на меня
до корня ночи и до верхушки дня.
РАК – 1
Многоэтажная сельва в лесах.
В недрах бессолнечных речка ползет.
Резкие, тонкие голоса
вспыхнуть пытаются в разных местах
– гаснут, не успевая сказать,
и ни травы, ни цветов не растет.
Бабочки цвета девичьих пижам
в воздухе мрачном моргают, дрожат.
Аплодисменты: кто-то взлетел.
Писк: долететь не успел.
Так же и в теле внутри, посмотри:
– в круглых тоннелях, сквозь вечную тень,
движутся речки: красная вниз,
черная – вверх, ночь и день.
В лодках долбленых индейцы-гребцы
ищут добычи и выхода.
К ним белокожие едут дворцы.
Бьют фейерверки из дыхал…
Прутья как снулая рыба блестят
– клетки повсюду рядами.
В клетках детишки на койках сидят
с голыми головами.
Скалятся жутко, играют в спираль…
(не докончено)