Перевод Евгения Захарина
Опубликовано в журнале СловоWord, номер 52, 2006
28 ноября 2006 года исполняется 125 лет со дня рождения Стефана Цвейга
Из сборника «Свидетельства его друзей» (в сокращении)
В Вене, пребывавшей в последнее 10-летие перед сменой веков тихим, сознательно отстраненным городом, росла и созревала поэтическая юность, ранний блеск которой сиял через границы и наполнял и обвораживал целое поколение. Далеко лучившейся звездой этого круга, из ряда тогда самых молодых, был гениальный юноша Гуго фон Гофмансталь, под чьим обаянием жили и сочиняли многие его сверстники и соученики. Другим глубоко волновавшим умы своими первыми томиками стихов являлся уже почитаемый молодой поэт Райнер Мария Рильке. Среди них и между ними жил мальчик Стефан Цвейг, чей ранний талант должен был раскрыться в последующие годы. Подобно Гофмансталю и Рильке он уже в гимназические годы писал необыкновенно художественные стихи, вызывавшие внимание и удивление не только одноклассников, но и взрослых. Вена того времени – намеренно державшаяся императором Францем Иосифом в беспробудном сне, очень спокойная и медлительная, немного усталая и самодовольная столица старой Австрии – благодаря этой поэтической молодежи внесла неоценимый вклад в духовное творчество нашего времени. Правда, то далекое время было иным, чем нынешнее, по воле императора, эпохой мифа, – до судьбоносного выстрела в Сараеве! Проблемой той кучки молодежи стало чрезмерное самолюбование своим характером и эстетством! И все же – как бесконечно богато эта молодежь одарила немецкую поэзию! Можем ли мы лишиться хоть одного стихотворения, написанного тогда 17-летними, 18-летними школьниками? К примеру, того Стефана Цвейга, названного юношей «Осень». Оно безупречно по форме, но уже с редким предчувствием рисовавшее наступавшую трудную жизнь. Стефана Цвейга уже никогда не отпускало осеннее чувство.
Конечно, какой бы решающей и существенной не стала поэзия венской молодежи, она не заложила основы истории литературы. Однако для нас будет интересно восстановить в памяти период смены веков через его представителя Стефана Цвейга. Стефан Цвейг, наряду с Гофмансталем и Рильке – своеобразнейшая и проникновеннейшая фигура венского круга, его живейший дух, заинтересованнейший их современник, – против воли являлся его летописцем, и мы благодарим Цвейга, мы обязаны ему за подробные воспоминания европейца «Мир вчерашнего», охватившие период 50 лет.
Стефан Цвейг, о котором критика позднее хвалебно напишет, что он обладал необыкновенным чутьем на вещи и людей, не стал бы «психологом страстей», если бы в нем рано не проснулся инстинкт реагировать на опасности и перемены. Его друг Франц Верфель в прекрасном исследовании «Смерть Стефана Цвейга» отмечал: «Он верно прислушивался к своему призыву – лучше на год раньше, чем на день позже, ибо своевременность – это добродетель, к которой Стефан Цвейг прислушивался не только при выборе материала произведений, но и в формировании своей жизни». Он прекрасно ощущал в себе это, будучи молодым, и позднее, в 1938 г., когда друзья называли его, интересовавшегося всем вокруг, в глубочайшем и подлинном смысле любопытного человека, «пессимистом». «Новое в искусстве – более страстное, загадочное, обольстительное, чем то, что удовлетворяло наших родителей и окружавший мир, – являлось собственным переживанием юных лет. Но очарованные этим отрезком жизни, мы не замечали, что такие метаморфозы в эстетическом пространстве были лишь поворотами и провозвестниками намного более обширных изменений, которые потрясли мир наших отцов, мир надежности, и в конце концов его уничтожили…»
Он всегда оставался бодрым духом – до наступления горчайших последствий в тот мрачный февральский день 1942 г. в далекой Бразилии, где он «своевременно» решил покончить с жизнью!
Его молодость, окруженная любящими и богатыми родителями, могла наслаждаться всеми мыслимыми внешними благами. Другой его венский друг, Артур Шницлер, говорил о нем, что Стефан Цвейг мог бы быть незаурядно талантливым учеником, которому все знания «небрежно валились бы в руки», но он предпочел подвергнуть свое будущее испытанию. Быть свободным! Его необычайно привлекала незнакомая бурная жизнь, вне венских городских стен и ближайшего окружения, освобожденная от принуждения школы и родительского дома. Полные приключений чужие страны, о которых он постоянно мечтал мальчиком, – не те каникулярные поездки с родителями в аристократические отели Швейцарии, Италии или места, где он маленьким ребенком глотками наслаждался первыми радостями мира, – нет, он хотел дальше, глубже, и прежде всего в одиночестве! Наконец перед ним оказался открытый мир, в котором он, несмотря на все приключения, должен был себя сохранить… Он уехал в притягивающий его Берлин, ибо чувствовал, что ему нужно испытать себя там, где нет ничего общего с городом его детства.
Первый шаг в жизни был сделан. Что дальше? Сочинять? Писать? Да, были опубликованы первые томики стихов, с характерными названиями: «Ранние венки», «Серебряные струны», том новелл и другое. Труды о Верлене, Рембо, Бальзаке и других великих писателях, главным образом французских, вызвали сенсацию в литературных кругах, всем сразу бросился в глаза этот замечательный автор из Вены! Над ним еще очень царил юношеский взлет его искусства, но венская атмосфера уже стояла у него на дороге. И произошло то, что позднее стало характерным признаком его жизни, – когда подступала опасность, он решительно отбрасывает от себя такую жизнь. И прежде всего посвящает себя чужим произведениям, переводам тех, кто впоследствии стал его ближайшими друзьями, – Ромена Роллана, Эмиля Верхарна, – он превратился в посредника между народами.
«Я использовал свое время для перевода с иностранных языков и считаю это необходимым для молодых поэтов, чтобы более творчески и глубоко понять собственный язык… Именно потому, что чужой язык в своих индивидуальных оборотах сразу создает сопротивление для подражательства, он вызывает энергию в выражениях, и эта борьба с превращением чужого языка в собственный всегда доставляет мне особенное художественное удовольствие.»
Такой работе, случайно прерывающейся собственными сочинениями, он предавался с достойным восхищения усердием. Он связал целое десятилетие – до Первой мировой войны – с поездками во Францию, Англию, Италию, Швецию, Испанию, Канаду, Кубу, Мексику, США, Индию, Цейлон, Африку. «И таким образом я стал постепенно европейцем.» Повсюду в мире у него были друзья, имена которых звучали особенно блистательно, звонко: Роллан, Горький, Шоу, Тосканини, Бруно Вальтер, Альберт Швейцер, – длинный почетный список. Товарищи его молодости, все еще блестящие имена на небосводе поэзии, – Рильке и Гофмансталь, были с ним тесно связаны дружбой и убеждениями. Они видели в нем соратника, равноправного друга до самой своей смерти. И Цвейгу довелось произнести прекрасные, полные любви и уважения, посвященные им надгробные речи. Его глубоко затронула также смерть другого венца, Зигмунда Фрейда, о ком он сказал у гроба: «Опуская его тело в английскую землю, мы знаем, что отдаем лучшее нашей родины».
С началом Первой мировой войны с ним произошла коренная перемена. Войны были самыми болезненными периодами в его жизни. Он окончательно ставит перед собой план и цель. Это плодотворные годы для Стефана Цвейга, годы зрелости, углубления в свои мысли, мужества, решительности и постоянной любви к людям. Причем человеколюбие и свобода являлись для него не пустыми словами. В середине войны он написал драму «Иеремия». «Теперь у меня впервые появилось чувство, позволившее мне одновременно говорить от себя и от эпохи, с тех пор, как я попробовал обозначить кризис, я больше не переживал трагедию времени… В середине войны, когда другие заранее торжествовали, доказывая безошибочность победы , я бросился в глубокую пропасть катастрофы и искал способ подъема.»
Несравненной кажется интенсивность этого писателя и поэта. За его именем по пятам следуют успех и мировая слава. Его читатели, которых насчитывалось сотни тысяч, с нетерпением ждали новых книг, – были ли это новеллы «Смятение чувств», «Амок» или биографии «Мария Антуанетта», «Мария Стюарт», «Джозеф Фуше», «Эразм Роттердамский», великолепно написанные портреты Бальзака, Диккенса, Ницше, где сфера действия далеко уходила за пределы стран. Единственность в своем роде его сильной, цельной личности состояла все же в том, что он одновременно являлся слугой, товарищем и другом, причем мы видим в этом человеке еще одну характерную черту – личную скромность. Герман Гессе назвал его «мастером дружбы», а Ромен Роллан записал о нем в дневнике: «Я не знаю среди своих друзей никого, кто бы так глубоко и благочестиво делал из дружбы культ, как Стефан Цвейг; дружба – его религия».
Какими бы значительными и поэтическими ни казались нам его произведения, особое значение в наши дни имеет европеец Стефан Цвейг, представлявший вместе с писателями других стран фронт единения Европы в период, когда это еще мало волновало умы. Наряду с Роменом Ролланом он постоянно поднимал свой голос в непоколебимых попытках «понимать чужое, оценивать народы и эпохи, личности и произведения в позитивном творческом духе».
Последнюю книгу Цвейга, вышедшую после его смерти, мы читаем с тем волнением, которое наступает, когда жизнь и действия автора далеко выходят за личную судьбу. В этой обширной книге нет ни одной страницы, не заполненной событиями и переживаниями. Но – и это подкупает в великолепно написанной книге – в ней нет ни одной строчки, написанной из тщеславия или желания прославиться. В каждом слове книги – прощальное настроение, старающееся дать правдивую картину эпохи своей жизни.
Тот, кто имел счастье быть дружески связанным со Стефаном Цвейгом, чувствует при прочтении его последней книги боль и печаль. Это самое личное произведение является завещанием старого Цвейга молодежи: «Тот сентябрьский день 1939 г. подводит окончательную черту под оформившей и воспитавшей нас, шестидесятилетних, эпохой. И если мы своим свидетельством передаем следующему поколению хотя бы частицу правды о распавшемся устройстве, то мы делаем это не напрасно». Повсюду, где Цвейг вкладывает много личного, мы видим летописца, который никогда не выдвигает свою персону на передней план. Это имеет свою причину в беспримерной человеческой скромности Цвейга, является составной частью его индивидуального образа жизни и поведения.
Чтобы понять единственность в своем роде явления Цвейга, нужно обратить внимание на его молодые годы. Возможно, нужно посмотреть на юношеское воодушевление писателя, чтобы безоговорочно подтвердить оставшееся в нем до зрелых человеческих и творческих лет духовное любопытство, вместе с ним пережить способность к вдохновению и страстный интерес к другим людям. Но против этого «возможно» говорить то, что многие нашли к нему путь лишь в поздние годы, и не только поэты и художники, а все те, кто в зрелом Цвейге находили друга. Самый убедительный пример – развившаяся в последние годы дружба между Стефаном Цвейгом и Зигмундом Фрейдом.
Однако, кто знал Стефана Цвейга в молодые годы, кто видел его способность проявлять интерес к событиям и людям, не мог как следует представить его старым человеком. Но становится ли человек в 60 лет старым? Я едва ли соглашусь. Но Цвейг, закончив шесть десятков, был усталым и одиноким. Он чувствовал себя старым, именно покинутым и отторгнутым от мира. Существу Цвейга, его духовному бытию, чтобы продолжать жить, требовался живой контакт с миром, с людьми, с друзьями – может быть больше, чем остальным, которым, если смотреть поверхностно, была уготована судьба тяжелее, чем ему. Состояние изнеможения, приписываемое его чувствительной натуре, он, хотя и делил с другими, но его предрасположенность к унынию в периоды катастроф имела опасный характер.
Когда мы рассматриваем произведения стареющего писателя, напрашивается вопрос – не ощущается ли что-то от упадка сил? Мы считаем, что это утверждение не соответствует правде. Когда мы читаем его большую работу «Бальзак», нам начинает казаться, что Цвейг здесь снова достиг своей полной изобразительной силы. Кроме «Бальзака» Цвейг написал в последние годы своей жизни быстро ставшую знаменитой «Шахматную новеллу», которая без преувеличения и по праву заслужила быть названной новеллой мастера.
И все же Цвейг очень хорошо чувствовал истощение своей разветвленной фантазии: он, будучи психологом не только других людей, понимал, что сильно ослабевает, ибо смысл жизни казался все туманнее, чем дальше шагала катастрофа. И тут произошло то, что сказал о нем Франц Верфель: «Своевременность – это добродетель, которая сохранилась у Стефана Цвейга не только при выборе материалов для своих произведений, но и при формировании собственной жизни». Он начал разочаровываться при потере в 1938 г. своей родины, а затем, с началом Второй мировой войны, его жизнь практически закончилась. Его дальнейшая жизнь была «блужданием» безродного из одной страны в другую. «В тот день, когда я потерял свой паспорт, я открыл, что вместе с родиной теряю больше, чем кусок земли.» С этого дня Цвейг стал стареть. Если мы это мало чувствуем в его произведениях, то потому, что он, строго наблюдавший художник, стал все более экономен в своих передававшихся для публикаций рукописях. Внутреннее беспокойство и муки обреченности, отверженности в мире, в личной жизни, и беды родины смертельно ранили Цвейга. Потеря многих друзей и тоска по европейскому миру, в котором он жил и дышал со всей силой своей мощной интеллектуальной жизни, духовно погубили его…
Он покончил счеты с жизнью в феврале 1942 г. в Бразилии.
Перевод с немецкого Евгения Захарина