Опубликовано в журнале СловоWord, номер 52, 2006
Мария Киселева родилась 22 марта 1986 г. в семье потомственных интеллектуалов. Ее прадед был профессором геологии в Ла-Платском университете (Буэнос-Айрес, Аргентина), отец и мать – профессора высших учебных заведений. Сама Маша – студентка третьего курса историко-филологического факультета РГГУ. Пишет давно. Публиковалась трижды: первый раз – в юношеском журнале «Я и Все», где в первом и втором номерах за 2001 год вышел ее роман «Разные миры», написанный в 1999 году, дважды публиковала свои рассказы в нью-йоркском журнале «СловоWord», № 45 и № 47 (2005 г.).
Рассказы
Солдатик
Это был простой солдатик, сын школьной учительницы. Солдатиком он стал случайно – наверно, как становятся все: бесконечные попытки откосить от армии, армия, война в Чечне. Он слишком поздно понял, что хочет учиться. Конечно, он рисовал всю жизнь. Ну, не всю, он по-настоящему начал где-то лет с девяти, до этого все чертил какие-то машины, танки, солдатиков. Он хотел поступить в Суриковский. Попробовал, но провалился, хотя нарисовал хорошо. Пришла повестка из военкомата.
Мать тщетно пыталась огородить сына, но вскоре пришлось собирать вещи. Она боялась за него, это был любимый сын. Старший, Сережа, не был ей так близок. Он был какой-то чужой и ко всему равнодушный; они с матерью редко понимали друг друга. Он был успешный, книги и поэзию читать не любил, не видя в этом никакого прока, зато ценил деловитость, и сам поступил, без всяких связей, на экономический в МГУ, а теперь работал в банке и много получал. Воспитывал с красивой, с правильными чертами лица женой двух ребятишек, точное его подобие, и они были счастливы, впрочем, так, как умели. На проводы младшего брата он пришел ненадолго, на четверть часа заскочил – «дел много, бизнес». Стоял и смотрел.
Мать плакала, тихо, чтобы не заметил солдатик, тайком прикрывая слезы распущенными, курчавыми, уже с проседью, волосами. Она то морщила, то распрямляла лоб, у нее дергалось веко, она шептала что-то неровным голосом: то ли молитву, то ли – так показалось солдатику – это было одно из стихотворений Пушкина, которые она читала ему в детстве. Он так любил их… Слезы подступили к горлу и глазам, но при брате он сдержался. Да и не хотел расстраивать мать, которая и так испереживалась вся.
Мать не поехала к поезду, осталась дома, не могла больше выносить проводы. Старший брат сразу уехал по своим делам, быстро чмокнув мать в морщинистую щеку. Она ходила по квартире из угла в угол, не могла ничего с собой поделать, плакала по сыну, как по мертвому, но скоро плакать уже не было слез. Она уснула. Ей снился маленький Володенька четырех лет. Они ходили вместе по лесу и собирали шишки, что-то напевая, потом приходили домой, обедали, и она, красивая, еще молодая женщина, укладывала Володечку спать, читала ему сказки и стихи Пушкина, а когда он засыпал, любовалась его счастливым и безмятежным детским лицом. Мать очень его любила.
В армии солдатику было плохо. Он был непохожим на всех остальных, задавал странные вопросы, имел непонятные привычки, любил, задумавшись, сидеть и рисовать что-то. Никому такое поведение не было по душе, привлекало внимание и вызывало агрессию. Над ним издевались, его высмеивали – он старался этого не замечать, только усиленно шептал себе что-то под нос. Потом его стали бить, физически унижать – он пытался что-то говорить в свою защиту, оправдываться, объяснять им что-то. Но им было только смешно. Ему казалось, что изо дня в день у него отламывают по косточке, по нерву, уничтожают всю его сущность. Но вскоре, как самого «здоровенького», его отправили воевать в Чечню.
А там – на войне как на войне – ранение в первом бою, оглушило, госпиталь. Ампутировали обе руки, почти по плечи. Как же он маме теперь напишет, она будет беспокоиться, переживать! Несмотря ни на что, он писал ей всегда радостные письма, что у него всё хорошо, что он ее любит и скоро к ней приедет, взрослым и мужественным сыном. Очень уж любил он маму, не хотел, чтоб она волновалась. Он лежал в госпитале долго, один, и никто не навещал его. Он многое успел передумать, переосмыслить, но всё ждал, надеялся на что-то… Мечтал, что перешлют ему мамино письмо с фронта в госпиталь. Но писем не было… Вдруг пришла от брата телеграмма. Он спрашивал, не может ли Володя отпроситься на побывку и приехать домой. Мама умерла, от инфаркта.
Прокусив губу, он дня два лежал лицом к стене. Черная пленка заволокла ему глаза, было трудно дышать и глотать слюну. Жилы на худой шее сильно набухли. Температура снова зашкаливала за сорок. Он то плакал, как плакал бы Володечка, которого все покинули, то его сильное солдатское лицо перекашивала судорога, а тело бил кашель. Все его сумасшедшие мысли переключились теперь на одно – как она могла не дождаться его! Почему бросила?.. Кругом была пустота, сплошная, нескончаемая, вечная пустота…
Когда он вернулся домой, оказалось, что родственников у него больше нет. Сережа уехал за границу с женой и детьми, не оставив никакого адреса и даже не сообщив, где похоронена мать… Но солдатик все еще почему-то верил, что мама жива, он знал, что он не мог отпустить ее туда, не попрощавшись, не обняв ее в последний раз, и что она не бросит так своего Володечку, что стоит лишь ему позвать ее тихонько, как она как ни в чем не бывало возникнет перед ним и расплывется в своей доброй улыбке. Но он ошибался.
Оказалось, делать он теперь ничего не мог. Всё упиралось в одно – нет рук. Он думал, что ему дадут деньги на протезы, и тогда жизнь хоть как-нибудь возобновится. Но почему-то он получил пенсию всего две тысячи двести рублей. И больше ничего. Вдруг он вспомнил, как мама подавала нищим в метро, нищим без рук, без ног. Но инстинктивно отбросил эту мысль. Нет, это невозможно. Он не мог признать своего бессилия, не собирался просить помощи и у бывших одноклассников. Можно же придумать какую-то работу, ну хоть какую-нибудь… Соседка, добрая пожилая женщина с бархатным круглым лицом, взялась помогать ему. Если б не она, он… он ничего бы не смог.
Он лбом давил на звонок, она открывала дверь, она покупала ему продукты, готовила, кормила с ложки, выпускала гулять. Это было ужасно! Он полностью зависел от нее, его жизнь больше ему не принадлежала. Она состояла из бездействия и униженности. Ему не хотелось жить. Но дни текли беспрерывно, не прекращаясь. Всё шло само собой. Он ушел в забытье. Он потерял счет времени, путал день и ночь, жизнь и смерть.
Для соседки, женщины простой, бесхитростной, это было как само собой разумеющееся. Очевидно, на такие деньги не проживешь, надо идти просить милостыню, нужно копить на протезы! Ну ведь идут же другие, стоят в метро, просят. Сколько солдатиков она видела – без рук, без ног, изуродованных. А что делать? Крутиться приходится, если жить хочешь.
Она была права. Он запретил себе думать и чувствовать о том, что совершает сейчас. Он шел к метро. Шел и вдруг вспомнил… Он вспомнил тот день, когда плакала мама и провожала его, тот день, когда он ее видел последний раз, а она шевелила губами, шептала то ли молитву, то ли стихотворение. «Хоть бы молитву», – подумал он… Мама…При ней он не плакал, старался улыбаться, чтобы она вспоминала его таким, но всю дорогу в армию сдерживаться больше не мог – глаза его были сырые, а губы узкие. Он чувствовал, что над ним совершается насилие, что его оторвали от дома, заставили делать то, что он не может.
Сейчас – ему показалось – он снова шел, как тогда, – в армию, как на фронт. Но только он уже не плакал и не чувствовал почти ничего. Ведь у него уже ничего не было. У него была только табличка на груди, прикрепленная булавками. А на ней написано синим карандашом (соседка писала): «Помогите на протезы». Он старался не чувствовать стыд. Он зашел в метро, спустился по эскалатору, но не знал, не умел, что делать теперь. В смятении и ужасе он забился куда-то в угол. «Боже! Научи! Как ЭТО делается?!».
Мельтешили люди, и он совершенно потерялся среди них. Не знал, куда ему деться, куда встать. Страх сковал все тело, двигаться было невозможно. И все же, превозмогая боль, он пробивался сквозь несущуюся толпу, все шел и шел куда-то. «Как же это делается, как же?» – шептал он.
Стесняясь, он, наконец, встал где-то с края у лестницы, ведущей на другую станцию. Надо было снять куртку – под ней табличка, и шапку снять, положить на пол внутренней стороной вверх. Но это так ужасно. Всем, наверное, будет смешно, а ему жутко и неловко. Перед ним встала дилемма: что же снять сначала, куртку или шапку?.. «Нет, я не смогу, не смогу! Это унизительно! Я не смогу». Но он опять запретил себе чувствовать и думать… Когда он был на фронте, он точно знал, что выстрелить первым не сможет, не сможет выстрелить в неизвестного ему человека, только потому, что он чеченец и иначе одет. В то самое сражение он знал, что выстрелят в него, а не он. Сейчас ему показалось, что он опять оказался в Грозном, что вновь столкнулся с вещами, не зависящими от него. Тогда он не мог стрелять, но должен был быть там, теперь он не мог просить, но должен был стоять в переходе с табличкой и шапкой на полу… Он скинул куртку, появилась табличка, опустил голову – свалилась шапка.
Солдатик вспотел и был весь красный. Он стоял очень смущенный, старался, чтобы его не заметили. Он боялся, что все люди, проходившие мимо, говорят только о нем, осуждают его, издеваются над ним. Все-таки даже в армии не было так унизительно!.. Он простоял уже целый час, который, казалось, перетекает в вечность. Было невыносимо душно, атрофировалась память, люди сновали туда-сюда. И никто еще ничего не бросил ему в шапку.
Он прислонился спиной к холодной стенке, будто стоял на расстреле, но никак не стреляли, и уже хотелось крикнуть: «Стреляйте! Ну стреляйте же в меня наконец!»
Прошел мальчик с мамой, он показал пальцем на те места, где раньше были у Володьки руки. Мама начала объяснять, что пальцем показывать нехорошо. Боже! И он был маленьким мальчиком, и его мама, любимая, дорогая мама тоже не разрешала показывать пальцем! А он… всё равно показывал…
Прошла девушка на длинных ногах и с прозрачными сияющими губами – мимо! У него закружилась голова. Перед глазами все расплывалось, фигуры становились то меньше, то больше, то ярче, то темнее. «А если бы она подала, – вдруг испугался он, – я бы ни за что, ни за что не смог бы взять ее деньги!». Он еще сильнее вжался в стену. Люди превратились в мелких суетливых муравьев, снующих взад и вперед, поезда, не затыкаясь, орали. В голове гудело. Все происходящее воспринималось в дымке, как будто это было не с ним, как будто он смотрел кино, где главный герой был какой-то другой мальчик, совершенно ему не знакомый и не имеющий к нему никакого отношения.
Вдруг с лестницы на него грозно надвинулись две большие фигуры в милицейской форме, выделившиеся из толпы. С каждым шагом они становились все больше и толще. Они превратились в две огромные скалы, грозящиеся сдавить его. Солдатик съежился от ужаса. Он широко раскрыл глаза, мигом вернувшись в эту реальность. Туман рассеялся, все вновь приобрело правдоподобные очертания. Так страшно ему не было даже тогда, на войне, когда их внезапно окружили враги, и он знал, что будут сейчас стрелять, будут бомбить, взрывать, без всякой жалости, очень жестоко, что надежды на спасение нет, что его наверняка убьют. Но сейчас… было еще страшнее. Тогда у него были хотя бы руки, у него было оружие и приказ сражаться, сейчас у него не было уже ничего… Он чувствовал себя виноватым, ничтожным, унизительно ничтожным и крошечным и не мог чувствовать никак иначе. Он вмазался в стену, практически слился с ней.
– Пшёл! Пшёл отсюда!!! Давай-давай, кому говорят, вали! Мразь безрукая! Ну че встал, рот разинул?! Попрошайка, бля! Давай собирай свои манатки и вали, кому сказано!
Солдатик плохо слышал, его же оглушило на войне. Те двое нависали над ним, они толкнули его, он упал…
Двое выкинули его из метро.
Солдатик больше никогда никуда не приходил.
7 апреля 2004, 6 февраля 2006
Дом
Я услышала, что стукнула дверь. Значит, он пришел. Зашел ко мне в комнату и сел рядом, облокотившись о спинку дивана.
Я положила голову к нему на колени.
– Я видел сегодня, как задавили кошку. По-моему, она еще дышала, шевелила лапкой… Она…
– Замолчи, молчи! – прервала его я. Я не хотела представлять себе смерть кошки.
– Что мне надо было сделать, раз она дышала. Подойти и убить ее, чтобы не мучилась от боли? Или перенести с дороги умирающую, уложить в сторонке, сесть рядом, утешить, дождаться вместе с ней ее смерти? Ей оставалось может полчаса, может меньше, а может час… Что лучше было сделать?.. Но я не сделал ни того, ни другого. Я ушел. Просто ушел… Было холодно, сугробы, ноги вязли в снегу, а ветер не давал дышать. Я побежал что было силы. Я побежал домой, чтобы больше не видеть улицы, дороги и перееханной кошки, не слышать грохота машин и гудящей тишины. Не видеть и не слышать. Никогда! Я просто хотел выпить горячего чая, с ромашкой и мятой… Когда я подошел к дому, он показался мне таким большим, добрым. Я вдруг понял, что добежал, дошел к тому, к чему стремился, попал под чары Великого Доброго Колдуна, который свысока смотрит на меня, улыбается и обещает помощь и защиту. Я знал: этот дом будет стоять веками, такой могучий, великий, мощный. Он будет жить долго; мне показалось, что войдя в него, я попадаю в вечность. Он звал меня, звал в себя, даруя покой и уют. Здесь мой дом (он сильно обнял меня и прижался ко мне). Здесь хорошо.
Я снизу смотрела на его лицо, пока он говорил. Лицо, озаренное каким-то светом. Лицо светилось, и я вдруг подумала, что этот свет отражается и в моих глазах, греет мое лицо. Он говорил о доме с таким воодушевлением, что я даже забыла об ужасной гибели кошки, хотя от этого рассказа у меня сильно сжало сердце и желудок. Теперь эти ощущения ушли, и осталось только чувство тайны, нежности и уюта.
Что стало сейчас с кошкой?.. Умерла она уже, или еще дышит и стонет, или дышит, но уже перестала стонать… Нет, лучше об этом не думать совсем, будто этого не было вообще. Я сползла с дивана и села на пол напротив него.
– Значит, говоришь, здесь внутри хорошо?..
– Тут тепло… тепло и пахнет вечностью. Кажется, что всего того (он махнул рукой в сторону окна, наполненного темнотой) нету. Понимаешь?! Просто нету, не относится к нам. Нет ни людей, ни машин, ни улиц, ни дорог, ни зданий, нет взаимоотношений между людьми, переживаний, грусти, насилия, страха. Нет общества. Все это осталось где-то там, далеко и никогда не окажется здесь. Оно вообще не существует, вообще! Понимаешь? Есть только здесь. Только это теплое маленькое пространство, мягкий пол, этот сладкий запах, вкусный чай, обволакивающий покой и ты. А больше ничего. Вообще ничего…
Он сполз ко мне на пол и поцеловал меня. Во рту появился сладостный привкус, который я испытывала еще в детстве, слушая какую-нибудь интересную сказку, не зная, чем она закончится, и ожидая развязку. Я обнимала его, мне так хотелось ему верить. Я уже верила, и мне было хорошо здесь с ним, в этом изолированном пространстве. Я уже забыла все свои тревоги, печали, теребившие мою душу. Ведь все они были оттуда, извне, а мы теперь находились внутри. Я не выпускала его из объятий. Боялась растревожить это состояние умиротворения и уединения, боялась, что комната вновь станет подобием скуки, книги – подобием жизни и мысли, а то, что там, снова придет на ум, начнет беспокоить и раздражать, напоминая о необходимости стать роботом, созидающим что-то для общественного блага.
Так мы просидели всю ночь, не отпуская друг друга. Только утром очнулись от крика будильника. Вскочили. Он высвободился из моих объятий. Я ничего не осознавала. Увидела, как он запрыгнул в кроссовки. По инерции и я надела сапожки, шляпку, пальто… И мы заторопились на работу. Когда переходили через дорогу, я увидела труп перееханной кошки, с широко раскрытыми глазами…
Я в ужасе зажмурилась и по случайности не попала под машину. Я почувствовала боль оттого, что меня обманули: мир по-прежнему существовал.
20 января 2006
Великий писатель
Он был писателем. Хорошим писателем. Никто не мог так точно, как он, передать ощущение, чувство, состояние человека в этом мире, так точно подобрать краски, разрисовать белый лист бумаги, чтобы на нем появилась завершенная картина.
Однако его никто не понимал. Все написанное им почти никем не читалось, не только потому, что печаталось крайне редко, но и потому, что даже уже напечатанное молча лежало на прилавке какого-то магазина, никем не покупаемое, или на складе в издательстве.
Непризнанный, нагруженный сумками, он шел по мокрым улицам Москвы, думая, где бы достать деньги жене на пальто, а дочке на занятия с репетитором английского языка. Шел мимо книжного магазина, где лежали его книги. Он зашел: «Хоть бы их там уже не было!..» Ан нет! Книги лежали… Все. Столько же… «Не брали?» – уточнил он у продавца. Девушка отрицательно покачала головой, не проронив ни слова. «Ну и черт с ним, – подумал автор и вышел. – Вечность еще впереди, она рассудит».
Когда писатель умер, вечность рассудила все просто. Не было ни всеобщей славы, ни всеобщего признания, ни введения в курс школьной и университетской программы. Не было вообще ничего. Дело в том, что мир пришел к своему логическому завершению. Не было больше никого, в том числе и тех потомков, которые, как считал автор, должны были открыть, прочитать, оценить. Мир ушел в небытие.
Но не так все грустно, как кажется. Великого писателя читала и понимала его жена. Счастье и радость доставляли ей его рассказы и повести. Она знала, что ее муж – гений, и ей было все равно, знают или нет об этом другие. А он знал, что жена знала. И разве этого не достаточно?..
А еще – они очень любили друг друга. Так что вечность пусть сама оправдывается – перед Богом или перед кем там у них принято.
Лето 2004