Опубликовано в журнале СловоWord, номер 52, 2006
Ковер, камин и кресло-качалка
– Мона, займи капрон, – позвонила в дверь соседка тетя Аня, – у Таньки в школе сегодня торжественная линейка, и ей стоять в почетном карауле.
– Прошлый раз я занимала, и капрон вернулся со стрелкой, что же теперь, последний целый отдать? – закричала Мона, – постоит без капрона, не барыня.
– Да ладно, давай со стрелкой, она крючком поднимет, чего там, – тетя Аня зашла в квартиру, в два шага прошла коридорчик и остановилась в комнате возле стола.
– Хорошую мебель мать-то купила, – тетя Аня огладила взглядом стол и стулья, сервант, тумбочку и кушетку, – только маленькую.
– Большая больше стоит, – Мона вынесла из спальни капрон в пакетике и подала тете Ане, – на, и не забудь вернуть.
– Я тоже скоро куплю, – сказала тетя Аня, – вот накоплю денег и куплю.
– А почему нет? – сказала Мона, – конечно, купишь. Вот накопишь и купишь.
– Никто не верит, что я-то куплю, а я-то куплю! – закричала тетя Аня и утерла брызнувшие из глаз слезы.
– Почему никто, я – верю, – сказала Мона, – приходи вечером телевизор смотреть, будет хорошая постановка.
– Ладно, приду, – сказала тетя Аня, – если дядя Паша пойдет в поездку.
– Он же вчера был трезвый, я его в хлебном вечером видела, – сказала Мона, – а это верный признак, что ему в поездку сегодня.
– Оно-то так, – сказала тетя Аня, – но после запоя он, бывает, путает расписание. А он как раз после запоя.
– А ты что, не знаешь его расписания? – спросила Мона.
– Так он нарочно скрывает, чтоб неожиданно, как снег на голову. Романтик, что ты скажешь. А тут и повод нашелся, – сказала тетя Аня.
– Где нашелся-то? – спросила Мона.
– Да в шкафу, где же еще-то! – вскричала тетя Аня. – Помнишь, у нас канарейка пропала?
– Ну да, помню, все дети очень переживали – и Танька, и Наташка, и Сашка, и Костя, думали, или кот съел, или в форточку вылетела и замерзла на лету, – вспомнила Мона.
– Вот-вот, а она через три месяца в шкафу нашлась, – сказала тетя Аня. Танька платок искала и нашла. Совсем высохшая оказалась. Она, видно, залетела в шкаф, а вылететь не смогла, так и засохла. Вот тебе и похороны, и повод.
– Да, это повод, – согласилась Мона. – Канарейки очень глупые и не умеют делать задний ход. Знаешь, лет через десять у меня будет канарейка, и один раз она потеряется. Я буду ее искать и нигде не найду, и бабушка скажет: посмотри за шкафом, и я посмотрю за шкафом, и там на стуле будут висеть колготки, я суну руку в эти колготки, и там в чулке окажется канарейка, живая, я посажу ее в клетку, она напьется воды и станет чистить перышки, совершенно такая же, как та, что засохла в шкафу, а может, это она и есть?
– Ну ты даешь, фантастики обчиталась, – засмеялась тетя Аня, – откуда ты можешь про это знать?
– Это потому, что я пишу рассказ через тридцать пять лет после того, как канарейка засохла в шкафу, вот откуда, – подумала Мона и спросила: – А какую мебель ты хочешь купить, тетя Аня?
– Ты только не смейся, ладно? – попросила тетя Аня. – Я хочу купить кресло-качалку, и толстый ковер, и постелить ковер, и поставить на него кресло-качалку, и сесть перед камином, держать в руке тонкий бокал красного вина, пить маленькими глотками, и чтобы никого не было дома.
– Вот это да, – сказала Мона, – никто и не знает, все хотят диван-кровать, и хельгу, и круглые кресла на тонких ножках, и пьют из граненых стаканов, а ты вон чего мечтаешь. Вот ты какая, тетя Аня. А знаешь, так все и будет.
Вечером в линзе КВН шевелились фигурки, рвали в клочья не наши страсти, а получалось все равно по- нашему, медленно и со слезой.
Тетя Аня уснула, привалившись к спинке дивана. Мона лежала в постели на высокой деревянной кровати и смотрела телевизор. Голова болела так сильно, что казалось – сейчас лопнет, но Мона терпела, не хотелось будить тетю Аню, а она в тишине обязательно бы проснулась.
Наконец постановка закончилась. На экране появилась дикторша и стала читать программу передач на вечер. Тетя Аня встрепенулась, открыла глаза и сказала:
– Какая замечательная постановка, как Борисова хорошо играла!
– Это не Борисова, – сказала Мона.
– Да ну, а кто? Ну да ладно, все равно хорошо было. Пора на боковую, пойду я, пожалуй. Смотри-ка, у Шиловой новая прическа, надо и мне на ночь накрутиться, – тетя Аня встала, потянулась и направилась к двери.
– Ты ее просто давно не видела, у нее всю жизнь одна и та же прическа. Оставайся, сейчас будут новости, Кириллов ведет сегодня, – пригласила Мона.
– Да ну их с ихними надоями и плавками, на работе надоели, все рапортуют, – сказала тетя Аня и ушла.
Мона выключила телевизор, и от тишины голова аж зазвенела. Она выпила таблетку от головы и легла в постель. «Утром не пойду в школу, заболела я», – подумала Мона и уснула.
Мона проснулась в своей старой кровати. «Так это я дома, это мама гремит на кухне, и пахнет пирогами, и «декабрист» на окне цветет как клумба, и уже полдень, и надо вставать,» – подумала Мона и пошла на кухню.
– Проснулась, засоня, – сказала мама, – ну что, отоспалась с дороги?!
– Дома хорошо спится, – Мона села за кухонный стол и подцепила кусок пирога, – ой, с луком с яйцами, мои любимые! Ну как тут жизнь, что тут слышно?
– Да ты в общем все знаешь, я же тебе писала. Вот поедим, пойдем по городу, посмотришь, много нового понастроили, почту шикарную с переговорным, магазин, аптеку и крытый рынок, увидишь. Не ешь всухомятку, налей чаю, и мне налей, – сказала мама. – Клавка умерла, Енины переехали в Кемерово, а Плотниковы – в Новокузнецк. А тетя Аня теперь живет в соседнем подъезде, они поменялись.
– Как она, все работает? – Мона заварила чай, поставила чашки и варенье на стол. – Вишневое, бабушка этим летом много наварила, я замаялась косточки вытаскивать.
– Да, варенье просто замечательное, и все ягодки целые, как это она умеет? У меня так сроду не выходит, – мама положила на стол пирог на противне и накрыла полотенцем, – пусть остынет немного. Тетя Аня вышла на пенсию. Ей на работе подарили ковер вьетнамский, такой толстый, знаешь, нога прям утопает. Ты к ней сходи, она будет рада, – мама разлила чай по чашкам и села за стол. – Дети разъехались, Танька и Наташка в Новосибирске теперь живут, обе замуж вышли, Наташка уже и развелась, и у нее крыша малость съехала.
– По этому поводу? – спросила Мона.
– Да бог ее знает, по этому или по другому, а только съехала и все. Сашка тоже женился и в приймах теперь живет, дома почти и не бывает. А Костя стал такой красавец, что ему и жениться не к чему, девки и так вешаются, – сказала мама.
– Ладно, схожу к ней, проведаю старушку, – сказала Мона, – хотя она, наверное, никакая не старушка, она всегда собой занималась.
– Ну да, сзаду девушка, спереду бабушка, – сказала мама, – сходи, отчего не сходить.
Они ели пироги и запивали их сладким чаем, и цепляли ложками горьковатое вишневое варенье, и за окном снег блестел на солнце,и они говорили о том и о сем, о соседях и родственниках, о работе и об аспирантуре, о брате и о бабушке, о планах на лето на теплой Украине и о том, что надо купить теплые сапоги для сибирской зимы, а то валенки уже никто не носит.
Потом они пошли гулять по городу, поднялись в гору до крытого рынка, и зашли по дороге в магазины, и купили что-то очень нужное, но уже не вспомнить, что именно. Встретили нескольких знакомых, и все узнавали Мону, расспрашивали, как жизнь на Украине, и как там со снабжением, – лучше, чем здесь, или также есть трудности, рассказывали о себе и о своих детях, и так они гуляли часа три или даже больше.
Наконец они замерзли и вернулись домой. Пообедали, и Мона засобиралась.
– Ты куда собралась? – спросила мама.
– Да зайду к тете Ане ненадолго, какая у них квартира, сорок четвертая? – и Мона ушла.
Дверь тети Аниной квартиры была обита коричневым дерматином, шляпки латунных гвоздей блестели как золотые.
Мона позвонила и дверь почти тотчас открылась, на пороге стояла тетя Аня, совсем такая же, как была, только постарела лицом.
– Ой, Мона, приехала, мать-то заждалась, вот радость-то, заходи, заходи, проходи вот сюда, в комнату, – закричала тетя Аня и взяла Мону за руку, и повела за собой.
– Ты хорошо выглядишь, тетя Аня, молодец, – сказала Мона и обняла тетю Аню за плечи.
– Ты тоже хорошо выглядишь, Мона, – сказала тетя Аня и поцеловала Мону в щеку. – Проходи вот, садись сюда, тебе удобно будет, – и тетя Аня указала на кресло-качалку.
Мона села, кресло качнулось туда-сюда, она засмеялась и огляделась вокруг.
Кресло-качалка стояло на толстом вьетнамском ковре, так что ноги Моны утонули в ворсе. Перед креслом у стены стоял сервант с баром и… Мона не поверила своим глазам – ну да, с электрическим камином! Камин был включен, и языки электрического пламени метались над имитацией дров.
Аня с кухни кричала:
– Сейчас, сейчас я чего-нибудь соображу, дома-то никого нет, Паша в поездке, Костик по бабам пошел, а остальные-то дома не живут, обженились все и своими домами теперь живут, а мне только внуков на лето доставляют, радость-то какая, приехала наконец!
– Тетя Аня, ты когда этим имуществом обзавелась? – спросила Мона.
– Дак ковер на работе подарили, как на пенсию пошла, ты же знаешь, горком все может достать, если захочет, а кресло-качалку дети подарили, скинулись и подарили, – тетя Аня внесла поднос с закуской и … тонкими бокалами красного вина. – Ешь, все свое, с фазенды, а вино болгарское, в буфете давали, дак я от Паши припрятала пару бутылок.
– А камин, – спросила Мона, принимая бокал с вином, – это чудо откуда?
– А камин я сама купила, на базе кто-то заказал, а потом передумал, а я и взяла, – тетя Аня подняла бокал с вином и сказала, – ну давай, за встречу!
– Будь здорова! – они чокнулись и выпили. – Слушай, тетя Аня, а ведь все сбылось, как мечталось, ты только посмотри вокруг!
– Да что ты, ничего не сбылось – Наташка болеет, у Сашки плохая жена, а Паша по-прежнему пьет! – тетя Аня горестно подперла щеку рукой. – Чего там сбылось-то!
– Знаешь что, садись сюда. – Мона встала, развернула кресло-качалку к камину и усадила тетю Аню в кресло. – На, держи бокал. – Она подала тете Ане тонкий стеклянный бокал и налила его вином до краев. – Закрой глаза и вспоминай, чего ты хотела для себя больше всего на свете:
– Ты сидишь перед камином в кресле-качалке, держишь в руках тонкий бокал с красным вином. Сейчас я уйду, ты откроешь глаза, никого не будет дома, ты будешь смотреть на огонь, пить вино маленькими глотками, ну, вспомнила?
Я ушла, меня здесь нет. Открой глаза. Пока, тетя Аня.
Не ссы, Ботанин!
1.
– Я знаю, что она еврейка, – шипел Витька Ботанин, – я знаю, я знаю! Я докажу!
Мона сидела за партой, смотрела в открытый учебник и ждала, что они будут делать дальше. Витька стоял возле учительского стола и листал классный журнал. Учительница Анна Ивановна вышла из класса, потому что была перемена, а журнал забыла на столе. Возле Витьки столпились пять или шесть учеников, и они все смотрели на Мону так, как будто у нее на лбу рога выросли, как будто вот только что это была девочка Мона, а теперь вдруг стало отвратительное гадкое существо, хуже которого на свете нет.
– Сейчас, сейчас вы все увидите! – захлебывался Витька Ботанин и торопливо листал журнал, – тут список учеников есть, там все написано про всех! – Он нашел нужную страницу и вел пальцем по списку, искал Монину строчку. – Вот, смотрите!..
Все сгрудились возле Ботанина, заглядывая ему через плечо, маленького тощего Витьку и не видно стало. Мона смотрела и ждала, что они будут делать дальше. Тут Надька Плуговенко вылезла из общей кучи и недовольно сказала:
– Ну тебя, Боташка, чего придумываешь! Написано же – русская!
И куча развалилась, дети разочарованно расходились по партам, а Ботанин все читал строчку в журнале и шипел:
– Я знаю, я знаю…– но уже тише, тише. Худенькое острое лицо, прикрытое ровной челочкой, покрылось красными пятнами, и все его маленькое тельце как-то сжалось, плечики шевелились под коричневой фланелевой курточкой с начесом, и тонкие ножки в высоко зашнурованных ботинках мелко переступали на одном месте.
Бедный Ботанин, – думала Мона, – не знает, что еврейка – это не ругательное слово, это просто народ такой. Есть русские, как папа, есть евреи, как мама, есть татары, есть мордва, даже немцы есть. Все народы в нашей стране равны, и никто не лучше других. Так мама говорила. Мама обьяснила, что по закону я могу писаться как хочу, но лучше писаться русской, по папе. Не потому, что русские лучше евреев, а просто чтобы меньше выделяться. Евреев совсем мало осталось, до войны было гораздо больше, а теперь гораздо меньше, и поэтому они очень бросаются некоторым в глаза. И эти некоторые могут быть очень опасны, могут обзываться или даже драться, и лучше так, по папе.
В класс зашла Анна Ивановна и сказала:
– Ты чего это, Ботанин, делаешь? Ну-ка положи журнал на место, кто тебе разрешил его взять? Быстро садись за парту. Перемена кончилась, все, тишина! Сейчас у нас чтение, достаньте учебник и положите на парту! Тихо, не стучать крышками! Усова, перестань разговаривать! Мосин, иди к столу. Так, начинай, третий параграф! Ну что ты мямлишь, совсем за лето читать разучился!
Мосин читал по складам и запинался, потел и краснел. Он и правда забыл, как читать, летом были дела поважнее. Дети, кто умел, старались прочитать параграф вперед, неизвестно ведь, кого Анна Ивановна после Моськи вызовет.
Мона всю книжку прочитала еще летом, и сейчас не читала, смотрела в окно. За окном был школьный двор, спортивная площадка с прыжковой ямой, пара чахлых берез.
– Еще три урока, – думала Мона, – и можно будет уйти домой. До «Детского Мира» надо идти с девчонками, а потом уже все, пока, до завтра!
В третьем ряду возник какой-то шум, кто-то засмеялся. Моська перестал читать, посмотрел в дальний угол и радостно заржал.
– В чем дело, Мосин? – строго спросила Анна Ивановна, – самому смешно стало, как читаешь?
– Смотрите, Анна Ивановна, гы-ыы! Боташка опять обоссался! Гы-ыыы!
На предпоследней парте сидел Витька Ботанин, закрыв лицо локтем, и с вызовом выглядывал из-под рукава.
– Ботанин, в чем дело? Опять на перемене не сходил в уборную? Иди домой, переоденься и приходи ко второму уроку! – сказала Анна Ивановна. – Все, перестали смеяться! Встали, все разом! Тихо, без стука, сели! Встали! Не стучать крышками парт! Сели, руки сложили перед собой! Встали! Сели! Так, теперь хорошо. Продолжаем урок.
После Моськи Анна Ивановна вызвала Корчагину читать. Весь класс облегченно вздохнул и занялся своими делами – до перемены оставалось совсем немного времени, и больше уже никого вызвать не получалось. Кыра читала получше Моськи, с выражением, как полагается, делая паузы и повышая и понижая голос в нужных местах. Потом Анна Ивановна обьясняла домашнее задание: надо было прочитать полстраницы и выучить короткий стих наизусть.
– А я уже выучила! – подскочила Кыра, – могу прям счас прочитать!
– Ну ладно, читай, – разрешила Анна Ивановна.
Кыра вышла к доске, разгладила обеими руками будничный черный фартук, из-под которого выглядывали голубые панталоны на резинках, подняла голову к небу и завыла:
Зацелую допьяна, изомну как цвет!
Хмельному от радости пересуда нет!
Класс радостно замер в предвкушении Кыриного падения. Анна Ивановна не заставила долго ждать:
– Что ты, Корчагина, совсем с ума сошла? Что ты читаешь, этого даже в программе нет!
– Анна Ивановна, это же Есенин! Я его обожаю прямо, Анна Ивановна! – сложила ладошки Кыра.
– Тебе еще рано обожать, Корчагина, тем более Есенина! Это совсем не детский поэт! Его вообще еще не совсем разрешили! Ты лучше Михалкова обожай, очень содержательные стихотворения и тебе как раз по возрасту!
– Это про дядю Степу, что ли? – буркнула Кыра и поплелась на свое место.
Тут зазвенел звонок и все побежали на перемену. Мона пошла в библиотеку. Брать там было нечего, у нее дома книжки были гораздо лучше, а просто коридор, ведущий к библиотеке, был длинный и без дверей, и почти никто там не болтался на перемене, и можно было спокойно почитать или просто посмотреть в окно.
В этой школе Мона училась всего третью неделю и все еще считалась новенькой. Они недавно сюда переехали.
2.
Мона, мама и брат переехали далеко-далеко от дома, в Сибирь. Все удивлялись, что в каторжное место, но мама Сибири не боялась.
Когда мама была маленькая, как Мона, и жила на Украине, на них напали немцы и началась война. Сойти бы маме в ров на Меловой горе, куда сошли все евреи из Славянска, да повезло – дядина русская жена Серафима отказалась эвакуироваться, осталась в Сталино под немцами, и он отдал свой семейный литер маминой семье. Так девочка мама попала в Сибирь. Ехали долго, с пересадками. По дороге их поезд разбомбили, все бежали в разные стороны, в поле, и девочка мама потеряла своих под бомбами, но потом все же нашла, и они опять поехали. Один перегон они ехали в почтовом вагоне, сидели на ящиках с посылками. На станциях в пунктах питания за едой были огромные очереди, и взрослые не всегда успевали добыть хоть какую-то еду. Некоторые люди в вагоне открывали посылки и ели чужие продукты, но мамина семья этого не делала, потому что нельзя брать чужое.
Литер был до Ленинска-Кузнецкого, там они и прожили всю войну. Взрослые работали на производстве, и девочка мама с десяти лет ходила на поле работать, полоть, собирать. За день работы ей давали полведра картошки или маленькую бутылочку постного масла. Было трудно, но выжили почти все. Только старая бабушка умерла, но она была совсем старая, лет 70 или даже больше. Первая зима была очень холодная, цветок на окне замерз, и мало еды, и совсем не было лекарств. А после войны стало легче, и мама знала – в Сибири жить можно.
Город был рабочий, небольшой, вдоль улиц тянулись длинные сточные канавы, в них полоскалась темная вода. Через канавы были проложены деревянные мостки. В центре несколько улиц были застроены высокими четырех– и пятиэтажными домами, а дальше простирался частный сектор.
Мама устроилась в железнодорожную школу, преподавать немецкий язык. Комнату им дали только через три месяца, и они прожили их при школе, в пионерской комнате. В этой же пионерской кроме них жила еще одна учительская семья, в другом углу. Мама с маленьким братом спали на дерматиновом диване. Спинку дивана сняли и положили на пол, на ней Мона спала. А первого сентября Мона пошла в эту же школу во второй класс.
Во дворе школы стояли дети, ждали начала торжественной линейки. Мона подошла к своему классу. Все дети повернулись и посмотрели на нее. Она была новенькая, никто ее не знал, и она никого не знала. Мона улыбнулась и поздоровалась, но все дети строго смотрели и разговаривать с ней не хотели. Тогда Мона отошла немного в сторону и стала ждать начала линейки, как все. Тут к ней подошла девочка, стоявшая также в стороне, и спросила:
– Ты новенькая? Как тебя зовут?
Девочка была побольше других, светловолосая, с большим добрым лицом. Под школьным фартуком она была перевязана крест-накрест большим платком. Это вместо кофточки, догадалась Мона; и пахнет она так странно, как мама, когда готовит обед и режет лук.
– Меня зовут Мона, а тебя?
– А я Надя Корниенко! Хочешь со мной сидеть?
– Ладно, давай, – сказала Мона. Тут к ним подошли сразу три девочки и наперебой стали говорить:
– Чего ты, Надька, к новенькой пристала? Все равно она сядет, где Анна Ивановна посадит, и уж конечно не с тобой на последней парте! А ты, девочка, не слушай ее, чего ее слушать! Лучше расскажи, откуда ты приехала и какая там школа, и вообще?
Мона только хотела им все рассказать, но тут прозвенел звонок к линейке, директор вышел на середину и начал говорить речь, и все стали слушать, а потом их повели в класс, и конечно же, учительница Анна Ивановна посадила ее за вторую парту, с мальчиком Олегом Петриченко. Мальчик был большой, кудрявый и все время крутился за партой, за что Анна Ивановна непрерывно делала ему замечания.
Так и пошло. Утром Мона шла на занятия, а потом в детский сад за братом. Он никак не мог привыкнуть к садиковским правилам, все время что-нибудь нарушал и не ел детсадовскую еду. Воспиталки на него непрерывно жаловались. Мона приходила и заглядывала в группу, и все дети играли, а маленький брат сидел за столом и плакал над тарелкой молочного супа.
Мона тоже не ела молочный суп, там были такие противные пенки. До прихода Моны воспиталки не выпускали брата из-за стола, говорили:
– Сиди, пока не съешь! Мы в войну такого не видели! Совсем эти дети обнаглели!
Это они его так воспитывали, очень старались. Но как только Мона приходила, воспиталки брата с радостью отпускали и уже не хотели его больше воспитывать. Мона подозревала, что они просто мучают маленьких детей для собственного удовольствия, но ничего не говорила, а только старалась забрать брата из сада пораньше.
Они шли через осенний Сад Железнодорожников, мимо фонтана без воды и гипсовых пионеров с веслами и теннисными ракетками, и играли в кучах осенних листьев, и приходили домой в пионерскую комнату, ели вкусную домашнюю еду и играли в свои немногочисленные игрушки, а потом приходила мама, они ужинали и ложились спать. А потом им дали комнату в коммуналке на третьем этаже четырехэтажного дома, большую, целых двенадцать метров, и они переехали. Теперь у них была комната и дверь, которую всегда можно было закрыть, и это было здорово, и старая жизнь стала забываться, как сон, и новая жизнь обступила со всех сторон и стиснула, как тесная перчатка маленькую руку.
3.
Мона шла по коридору в сторону библиотеки. Вдруг у стены обрисовался Витька Ботанин в сухих штанах. И откуда он только выскочил, прямо как сквозь стену прошел. Его маленькое личико подергивалось, ротик кривился от натуги, и он шипел, с ненавистью глядя на Мону:
– Еврейка, еврейка!
Да, подумала Мона, сам по себе он не отстанет. Она остановилась, молча глядя на Витьку блестящими круглыми глазами. Витька замолчал, засмотрелся невольно в эти коричневые зрачки с ярко-синей обводкой по краям, а мать говорила, у евреев глаза черные от христианской крови, а у этой какие-то не такие, чего это она молчит, чего ей надо… Никого нет, думала Мона, надо сейчас, или… Витька пригнулся, рванул бежать, но было поздно. Большая, тяжелая Мона схватила его, маленького, худенького Витьку за шею и повалила на пол, и надавила коленом на спину. Витька прикрыл голову руками и заскулил нечленораздельно что-то жалостное, и гадостно задергал ножками.
– Ладно, не ссы, Ботанин, не буду бить, – сказала Мона и встала, и пошла дальше по своим делам.
Ботанин полежал, подождал, хотел закричать, но – он был один в коридоре, проклятая еврейка ушла, и никто ему теперь не поверит, что она его чуть не убила. Правильно мать говорила, жалко, что их немцы всех не поубивали, расплодились опять, чертово семя. А как она смотрит в глаза и молчит, ажно в животе болит, не знаю, что бы сделал, только б не смотрела. Штаны опять были мокрые, но не сильно, если зайти в класс через заднюю дверь и сидеть за партой и не вставать, никто и не заметит. Других сухих штанов все одно нету.