Опубликовано в журнале СловоWord, номер 52, 2006
Советскому человеку предлагалось забыть о Саше Чёрном, если он о нём помнил, а от молодого поколения поэта оградила цензура, на его сочинения был наложен запрет. Казалось бы – самый известный в царской России мастер остроумной политической сатиры, меткий обличитель пошляка-обывателя, приспешника самодержавия, гнилого интеллигента – да при этом ещё и тонкий лирик, повлиявший на развитие русской поэзии начала ХХ века. Даже ниспровергатель авторитетов – молодой Маяковский на вопрос, кто из поэтов нравится ему больше: Фет, Майков или Полонский, ответил, рассмеявшись, – Саша Чёрный. Его влияние на своё творчество будущий “трибун революции” открыто признавал, хотя Саша убийственно высмеял его тогдашних сподвижников и их эпатирующий манифест “Ослиный хвост”, написав своё “Рождение футуризма”:
Однажды сев случайно на палитру,
Вскочил и заметался впопыхах:
“Где скипидар?! Давай — скорее вытру!”
Но, рассмотревши радужный каскад,
Он в трансе творческой интуитивной дрожи
Из парусины вырезал квадрат
И…учредил салон “Ослиной кожи”.
Впоследствии же припечатал и самого “агитатора, горлана, главаря”, назвав “красным бардом из полпивной”. Досталось от Саши Чёрного и “новаторам” из смежных областей. Вот как представил он их в своём уморительно смешном стихотворении “Недоразумение”, полный текст которого приводится в конце статьи.*
Публика оценила его сразу. По свидетельству Корнея Чуковского: “Получив свежий журнал (имеется в виду популярнейший петербургский “Сатирикон”, прим. автора), читатель, прежде всего, искал в нём стихи Саши Чёрного. Не было такой курсистки, такого студента, врача, адвоката, которые не знали бы их наизусть”.
Однако в глазах партийных “воспитателей” все эти заслуги ничего не стоили, поскольку Саша Чёрный посмел эмигрировать. И только сейчас его замечательные стихи возвращаются на родину.
Тем, кто знакомится с этим поэтом впервые, не следует заблуждаться по поводу имени, которым он подписывал свои произведения. Уж очень оно встраивается в ряд таких “говорящих” псевдонимов, как Максим Горький, Андрей Белый, Демьян Бедный, Артём Весёлый и даже Михаил Голодный и Эмиль Кроткий. Сашей Чёрным Александр Михайлович Гликберг назвал себя почти случайно. Были у него и другие псевдонимы, например, Сам по себе, Гейне из Житомира и пр. А этот всплыл в памяти, когда вспомнилось, как называли его в семье, чтобы не путать с родственником, ещё одним Сашей Гликбергом, в отличие от него – блондином.
Родился поэт в 1880 году в Одессе, в зажиточной еврейской семье. Дед его Яков имел всего лишь скобяную лавку, а отец – Михаил (Мендель) Гликберг, о котором обычно упоминают как о провизоре либо коммивояжёре, – служил разъездным представителем химической фирмы. Саша был старшим из пятерых детей, которыми занималась, вернее, не хотела заниматься истеричная мать. Собственные дети сильно её раздражали. Это выливалось в постоянные жалобы мужу, который в силу крутого нрава не находил ничего лучше, чем, возвращаясь из очередной поездки, чинить детям строгую расправу.
Когда подошло время учиться, маленький Саша выдержал экзамен для поступления в гимназию, но принят не был по причине пресловутой “процентной нормы” и год проучился дома. Вначале отец предполагал отдать будущего поэта в обучение ремеслу. Потом передумал и решил проблему сплеча. Одним махом он отдал на крещение всех своих детей. Так что в следующем году 10-летний Саша стал гимназистом. Учился он не слишком успешно, обстановка в семье была, как всегда, тягостной. Наверняка существовали и более серьёзные причины, в силу которых после 5-го класса он сбежал из дома. О них он всегда умалчивал.
Заботами тётки со стороны отца мальчик был отвезён в Санкт-Петербург и устроен в гимназию с пансионом, однако за двойку по алгебре был отчислен. Дома “блудного сына” не приняли, на его письма с просьбами о помощи отвечать перестали. Он скитался по России, дошёл до самой крайней нищеты и безнадёжности. И тут вмешалось настоящее чудо. Случайно узнавший об участи талантливого мальчика журналист Яблоновский написал о нём в солидной газете “Сын отечества”. Статья попала на глаза крупному житомирскому чиновнику Константину Роше, инициатору и участнику многих благотворительных дел, недавно потерявшему сына. Он взял мальчика в свой дом, определил в житомирскую гимназию, окружил заботой. Произошло это в 1896 году.
Однако с гимназиями Саше положительно не везло. Принесённая ради этого тяжёлая жертва оказалась напрасной. Конфликт с директором, в который он ухитрился вступить, был таким острым, что после окончания учебного года юноша был исключён, причём без права поступления. О причинах можем только догадываться. Не исключено, что уже тогда проявилось Сашино меткое остроумие и умение убийственно выставить на смех.
Ученик он был великовозрастный, поэтому в 1900 году его призвали в армию. Два года он отслужил вольноопределяющимся в Галицком полку, а потом еще два – таможенным служащим на границе с Австро-Венгрией. Вернувшись в Житомир, Александр Гликберг сделал первые шаги на литературном поприще – стал штатным фельетонистом “Волынского вестника”. Звучит многообещающе, правда, платили ему контрамарками в местный театр. Вскоре газета и вовсе закрылась, и он отправился в Петербург.
Молодого человека приютили родственники добрейшего Константина Роше. В ожидании лучших времён он устроился письмоводителем на Варшавскую железную дорогу. Непосредственным начальником начинающего поэта оказалась Мария Ивановна Васильева, которая взяла его под своё заботливое крыло. Они не подходили друг другу ни по возрасту, ни по положению и образованию, тем не менее, сблизились и в 1905 году поженились. В Марии Ивановне он нашёл то, что недополучил от собственной матери, – преданную любовь, энергичную заботу и обеспеченный тыл. Женитьба позволила ему оставить постылую работу в конторе и посвятить себя творческой деятельности. Жена освободила его от неотступной заботы о хлебе насущном, от беготни по редакциям, переговоров с издателями (он называл их “литературными крокодилами”), от мелочей быта и деловой жизни.
Медовый месяц молодые провели в Италии. По возвращении поэт получил возможность спокойно работать, и результаты не заставили себя ждать. Первое же опубликованное в этом, напомню, 1905 году стихотворение, кстати, впервые подписанное псевдонимом Саша Чёрный, произвело эффект разорвавшейся бомбы. В списках оно разошлось по всей стране, так что молодой провинциал, как говорится, наутро проснулся знаменитым. Стихотворение называлось “Чепуха”, но содержание его было далеко не чепуховым. В лёгких, как детская считалочка, без труда запоминающихся строчках поэт убийственно высмеял ни более ни менее как самых известных государственных деятелей России, депутатов Думы, министров и даже особу государя, которому прозрачно намекнул на взрыв бомбы вблизи царской резиденции:
У Дворцова моста,
Где высокий господин
Маленького роста?
Журнал “Зритель”, посмевший напечатать эту крамолу, немедленно запретили. Но на дворе был 1905 год, предварительная цензура уже была отменена, так что птичка вылетела из клетки. Стихи Саши Чёрного наперебой печатали “Молот”, “Альманах”, “Маски” – сатирические журналы, которых расплодилось великое множество. К 1908 году он осмелился издать свой первый сборник. Поскольку в него были включены и политические сатиры, тираж был немедленно арестован. Такая же судьба ожидала и автора, если бы он вовремя не выехал заграницу.
Проведённые в Германии два года позволили Саше Чёрному прослушать курс лекций в Гейдельбергском университете. Вернувшись в Санкт-Петербург в 1908 году, он в течение следующих трёх лет постоянно печатается в “Сатириконе” Аркадия Аверченко. Публикации в этом самом известном в тогдашней России журнале сатиры и юмора принесли поэту не просто популярность, а всероссийскую славу. Вокруг журнала объединились лучшие “смехачи” того времени. Годы работы в “Сатириконе” – лучшая пора Саши Черного-поэта. И хотя он добился настоящего успеха, он меньше всего походил на баловня судьбы, всегда старался держаться подальше от шумного общества, с писателями практически не общался. Исключение составляли лишь его друзья Леонид Андреев и Куприн. На людях он чаще всего молчал, держался гордо и прямо, фамильярностей по отношению к себе не терпел. В ту пору его новое имя было у всех на устах, но это его лишь раздражало. “Здравствуйте, Саша!” – как-то сказал ему на Невском один журналист, а Александр Михайлович потом в ярости писал Корнею Чуковскому: “Черт дернул меня придумать себе такой псевдоним! Теперь всякий олух зовет меня Сашей!”
Стихи 1908-1912 годов – периода расцвета блестящего сатирического таланта Саши Черного – самые лучшие среди всего им написанного. Книги его стихов многократно переиздавались, критика встречала их единодушной хвалой. Если вначале в своих сатирах он проклинал эпоху, издевался над нею, то позже стал писать как бы натягивая на себя личину – то ненавистного ему обывателя, то эдакого жалкого интеллигента – всегда отличного от самого Саши Чёрного. Высказывание от лица этих отвратительных для него масок потребовало снижения традиционных поэтических тем и “демократизации” стихотворного языка, выразившейся в пародийном сопоставлении избитой высокой фразеологии с интеллигентским жаргоном и в использовании сниженной вульгарной лексики. Впоследствии метод этот, применив его к прозе, блестяще использовал Михаил Зощенко. А тогда это было в новинку.
Неожиданным образом то, что было выбором медицинского инструмента в руках хирурга, назвавшийся его учеником Маяковский воспринял как новую поэтическую норму. О том, как её понял этот бурный ниспровергатель авторитетов, он высказался в лоб: “Меня радовал его антиэстетизм”. Но истинную манеру Саши Чёрного лучше всего иллюстрируют его наиболее любимые Маяковским стихи, такие, как например “Обстановочка”:
Супруг, убитый лавочкой и флюсом,
Подсчитывает месячную убыль.
Кряхтят на счётах жалкие копейки:
Покупка зонтика и дров пробила брешь,
А розовый капот из бумазейки
Бросает в пот склонившуюся плешь.
Ревёт сынок. Побит за двойку с плюсом.
Над самой головой насвистывает чижик
(Хоть птичка божия не кушала с утра),
На блюдце киснет одинокий рыжик,
Но водка выпита до капельки с утра.
Дочурка под кроватью ставит кошке клизму,
В наплыве счастия полуоткрывши рот,
А кошка, мрачному предавшись пессимизму,
Трагичным голосом взволнованно орёт.
Безбровая сестра в облезлой кацавейке
Насилует простуженный рояль.
А за стеной соседка-белошвейка
Поёт романс “Пойми мою печаль”.
Как не понять? В столовой тараканы,
Оставя чёрствый хлеб, задумались слегка,
В буфете дребезжат сочувственно стаканы
И сырость капает слезами с потолка.
Особенно же любил Маяковский читать на публике Сашино “Мясо”:
В лаун-теннисном азарте
Носят жирные зады.
Вкруг площадки, в модных штучках
Крутобёдрые Астарты
Как в торговые ряды
Зазывают кавалеров (…)
Водопадом в бюст свергаясь,
Пропадают в животе,
Колыхаются, как в лодке,
И, шелками выпираясь,
Вопиют о красоте.(…)
Как наполненные вёдра
Растопыренные бюсты
Проплывают без конца –
И опять зады и бёдра…
Но над ними – будь им пусто! –
Ни единого лица!
Когда же поэт высказывался не от имени маски, а от собственного лица, звучали совсем другие ноты – это был голос страдающей души. Однако в тот период его излюбленным оружием было едкое, безжалостное высмеивание, от стрел которого, казалось, не было защиты. Как написано было в предвоенном 1914 году в газете “Русское слово”, Саша Чёрный “…глумится над современной жизнью, над пошляками и ничтожествами…, над черносотенцами и либеральными балалайками, над лжеполитиками и лжеэстетами”.
Не обошёл он своим вниманием и весьма болезненный вопрос собственного вероисповедания, столь радикально решённый за него в детстве. На том, в какой из перечисленных ипостасей выступал он, касаясь еврейства, что стекало при этом с его разящего пера – желчь или слеза, следует остановиться особо.
Начнём с того, что темы этой он отнюдь не избегал. Вот, например, один из его шедевров – стихотворная повесть “Любовь не картошка”, изложенная почти гекзаметром:
С голодранцем студентом Эпштейном:
Они целовались! Под сливой у старых качелей.
Арон, выгоняя Эпштейна, измял ему страшно сорочку,
Дочку запер в кладовку и долго сопел над бассейном,
Где плавали красные рыбки. “Несчастный капцан!» *)
Что было! Эпштейна чуть-чуть не съели собаки,
Madame иссморкала от горя четыре платка,
А бурный Фарфурник разбил фамильный поднос.
Наутро очнулся. Разгладил бобровые баки,
Сел с женой на диван, втиснул руки в бока
И позвал от слез опухшую дочку.
Пилили, пилили, пилили, но дочка стояла как идол,
Смотрела в окно и скрипела, как злой попугай:
“Хочу за Эпштейна”.— “Молчать!!!” — “Хо-чу за Эпштейна”.
Фарфурник подумал, вздохнул. Ни словом решенья не выдал,
Послал куда-то прислугу, а сам, как бугай,
Уставился тяжко в ковер. Дочку заперли в спальне.
Эпштейн-голодранец откликнулся быстро на зов:
Пришел, негодяй, закурил и расселся как дома.
Madame огорченно сморкается в пятый платок.
Ой, сколько она наплела удручающих слов:
“Сибирщик! Босяк! Лапацон! Свиная трахома!
Провокатор невиннейшей девушки, чистой как мак!..”
“Ша…— начал Фарфурник.— Скажите, могли бы ли вы
Купить моей дочке хоть зонтик на ваши несчастные средства?
Галошу одну могли бы ли вы ей купить?!”
Зажглись в глазах у Эпштейна зловещие львы:
“Купить бы купил, да никто не оставил наследства”.
Со стенки папаша Фарфурника строго косится.
“Ага, молодой человек! Но я не нуждаюсь! Пусть так.
Кончайте ваш курс, положите диплом на столе и венчайтесь
Я тоже имею в груди не лягушку, а сердце…
Пускай хоть за утку выходит — лишь был бы счастливый ваш брак.
Но раньше диплома, пусть гром вас убьет, не встречайтесь.
Иначе я вам сломаю все руки и ноги!”
“Да, да,— сказала madame.— В дворянской бане во вторник
Уже намекали довольно прозрачно про вас и про Розу,—
Их счастье, что я из-за пара не видела, кто!”
Эпштейн поклялся, что будет жить как затворник,
Учел про себя Фарфурника злую угрозу
И вышел, взволнованным ухом ловя рыданья из спальни.
Вечером, вечером сторож бил
В колотушку что есть силы!
Как шакал Эпштейн бродил
Под окошком Розы милой.
Лампа погасла, всхлипнуло окошко,
В раме — белое, нежное пятно.
Полез Эпштейн — любовь не картошка:
Гоните в дверь, ворвется в окно.
Заперли, заперли крепко двери,
Задвинули шкафом, чтоб было верней.
Эпштейн наклонился к Фарфурника дщери
И мучит губы больней и больней…
Ждать ли, ждать ли три года диплома?
Роза цветет — Эпштейн не дурак:
Соперник Поплавский имеет три дома
И тоже питает надежду на брак.
За дверью Фарфурник, уткнувшись в подушку,
Храпит баритоном, жена — дискантом.
Раскатисто сторож бубнит в колотушку,
И ночь неслышно обходит дом.
________________________________
*) капцан — значит нищий
Отражение в творчестве поэта его отношения к своим соплеменникам вовсе не ограничивалось подобной карикатурной, уморительно смешной картинкой из еврейской жизни. Невольное отступничество (так ощущал он своё христианство) придало этому отражению особую окраску, в которой смешались сарказм, горечь, гнев. Но присутствовала в нём ещё и нежность. Сквозь юмор она явно сквозит в его опубликованной в 1910 году пародийной “Песне песней”. Вот её начальные строки:
И ел индюшку с рисом.
У ног, как воплощённый миф,
Лежала Суламифь
И, высунувши розовенький кончик
Единственного в мире язычка,
Как кошечка при виде молочка,
Шептала: “Соломон мой, Соломончик!”
“Ну что? – промолвил царь,
Обгладывая лапку. –
Опять раскрыть мой ларь?
Купить шелков на тряпки?
Кровать из янтаря?
Запястье из топазов?
Скорей проси царя,
Проси цыплёнок сразу”.(…)
К ветхозаветной тематике поэт обращался не раз. Это и поэма “Ной”, и адресованные детям “Библейские сказки”, одну из которых (“Почему Моисей не смеялся?”) даже перепечатал сионистский журнал Жаботинского, и многое другое. Глубинные же христианские мотивы в его творчестве не замечены. Если крепко доставалось от него русскому обывателю, то также безжалостен был он к “истинно русским евреям”. Но особенно беспощаден Саша Чёрный к антисемитам. Вслед за одним из переводимых им с немецкого авторов он с удовольствием повторяет: “Когда у дурака нет никакого дела, он становится антисемитом”. Их убогие взгляды он высмеял в стихотворении “Юдофобы”:
Цыплята и пейсы,
Спасайте Россию,
Точите ножи!
Не забыты были и черносотенцы из “Союза русского народа”, их Саша Чёрный пригвоздил убийственно метко:
Один шпион и три осла
Назвались ради ремесла
Союзом русского народа.
Но критика критикой, а когда разразилась Первая Мировая война, поэт записался в добровольцы и ушёл на фронт. Февральскую революцию принял восторженно, она вывела его из тяжёлой депрессии, в которую погрузили его ужасы войны. Временное правительство назначило его заместителем комиссара Совета солдатских депутатов Северного фронта.
Смысл Октябрьского переворота не ввёл Сашу Чёрного в заблуждение. И, хотя ему, оказавшемуся в Вильно, большевики предложили возглавить местную газету, он отказался и уехал в Германию, затем к Куприну в Италию, затем в Париж. Здесь он активно участвует в эмигрантских изданиях, пишет сатирические стихи и рассказы, стихотворения для детей. Но каждая строчка сквозит тоской человека, который понял, что казавшееся ему чужим, было настоящим, а сейчас, когда для него действительно светит чужое солнце и вокруг него играют чужие дети, – сам он чужой среди всех этих чужих, всюду посторонний или, как он сам себя называл, “тайный соглядатай жизни”. Вот картинка, подсмотренная им в Булонском лесу:
Мальчишка влез на липкуКачается, свистя,
Спасибо за улыбку,
Французское дитя!
Во Франции сочинил Саша Черный свое единственное любовное стихотворение “Мой роман”. В нём он описывает трогательное целомудренное свидание с юной парижанкой, которая тайком приходит в его холостяцкую комнатушку. И как всегда у него – самыми ударными являются последние строчки:
Для ясности, после её уходаЯ всё-таки должен сказать,
Что Лизе – три с половиной года…
Зачем нам правду скрывать?
Детским писателем Саша Чёрный стал ещё в России. Обратившись к казалось бы неожиданному для него жанру, этот острый сатирик, желчно высмеивающий эпоху, начал писать великолепные стихи для детей, создал серию бесхитростных двустиший “Живая азбука”. По отзыву Чуковского: “Уже по первым его попыткам я не мог не увидеть, что из него должен выработаться незаурядный поэт для детворы. Сам стиль его творчества, насыщенный юмором, богатый четкими, конкретными образами, тяготеющий к сюжетной новелле, обеспечивал ему успех у детей. Этому успеху немало способствовал его редкостный талант заражаться ребячьими чувствами, начисто отрешаясь от психики взрослых”. С этими словами невозможно не согласиться, стихи Саши Черного для детей – это нежные жемчужинки. Как точно находит он правильный тон разговора с маленьким человеком:
“Кто живёт под потолком?”– Гном.
“У него есть борода?”
– Да.
“И манишка, и жилет?”
– Нет.
“Как встаёт он по утрам?”
– Сам.
“Кто с ним утром кофе пьёт?”
– Кот.
“И давно он там живёт?”
– Год.
“Кто с ним бегает вдоль крыш?”
– Мышь.
“Ну, а как его зовут?”
– Скрут.
“Он капризничает, да?”
– Ни-ког-да!..
В эмиграции Саша Чёрный пишет много прозы, адресована она не только детям, но и взрослым. Героем его книги “Дневник фокса Микки” является фокстерьер, рассуждающий о жизни, людях и стихах, а “Солдатские сказки” в чём-то предвосхитили прозу Михаила Зощенко. Создает он и цикл солдатских рассказов, где перед глазами автора проплывают картины фронта, оживают воспоминания о войне. Как замечает Чуковский, рассказы стилизованы в духе Лескова и Даля. Главный их мотив – любование русским характером. Некоторые из этих новелл вошли в книгу “Несерьезные рассказы”, о которой Куприн впоследствии писал: “В этой сфере (имея в виду рассказы о детях и солдатах) он свой, он здесь и товарищ, и зачинщик, и выдумщик, и рассказчик, и импровизатор, и тонкий, любящий наблюдатель”.
Что же касается еврейской проблематики, то в творчестве периода эмиграции она всплывает лишь эпизодически, что несомненно явилось следствием тогдашнего отсутствия на Западе официальной политики антисемитизма. Тем не менее, в сатирической поэме “Кому в эмиграции жить хорошо” одним из немногочисленных “счастливцев” является портной Арон Давыдович, а в статье “Голос обывателя” встречается такой стилизованный пассаж:
Скажу, как один пожилой еврей,Что, пожалуй, всего мудрей:
Революция очень хорошая штука, –
Почему бы нет?
Но первые семьдесят лет –
Не жизнь, а сплошная мука!
Замечательно точно сказано, в особенности – про первые 70 лет! А как здорово высмеял он в своих “Потомках” вечный припев-обманку, на которую неизменно ловится терпеливый российский обыватель: “Туго, братцы, видно, дети будут жить вольготней нас”. Терпеть и страдать ради будущих поколений – на эту наживку Саша Чёрный не “клюнул”:
Я хочу немного светаДля себя, пока я жив.
И уточняет свою мысль:
Я как филин на обломкахПереломленных богов.
В неродившихся потомках
Нет мне братьев и врагов.
Так что, думаю, совсем не случайно его сатиры, в частности “Потомки”, вдохновили Дмитрия Шостаковича на создание вокального цикла. Забавным свидетельством популярности Саши Чёрного является то, что в Голливуде якобы “гастролировал” Лже-Саша Чёрный. Но до этих знаков признания поэт не дожил, он умер в 1932 году при неожиданных обстоятельствах. Когда в маленьком французском местечке Лаванду, где он жил, случился пожар, Саша Чёрный бросился помогать соседям. А потом, уже дома, у него случился сердечный приступ. Он прожил всего 52 года. Когда поэта не стало, его собака Микки, та самая, от имени которой была написана детская книжка, легла на грудь хозяина и скончалась от разрыва сердца.
Как известно, “о мёртвых либо хорошо, либо ничего”, по крайней мере первое время. Но проходят годы и всё расставляют по местам. В случае Саши Чёрного, от острых, едких, вызывающих неудержимый смех сатир которого досталось многим, можно было ожидать появления переоценок, замешанных на скрытой уязвлённости, профессиональной зависти или чём-то ещё, например болезненном национализме. В особенности это ожидаемо, когда имеешь дело с необычным дарованием, в свою очередь взявшим на вооружение издевательскую сатиру, таким, как например Венедикт Ерофеев, прославившийся ещё в Самиздате своим убийственно смешным эпатажным шедевром “Москва – Петушки”. В заметках на полях дневников, где и не сатирики-то обычно бывают особенно беспощадны и никак не склонны к сантиментам, Веничка, как он любил себя называть, неожиданно растаял:
Когда читаешь сверстников-антиподов, – рассуждает он, “хочется не то быть распростертым в пыли, не то пускать пыль в глаза народам Европы, – а потом в чём-нибудь погрязнуть. Хочется во что-нибудь впасть, но непонятно во что, в детство, в грех, в лучезарность или в идиотизм. Желание, наконец, чтоб тебя убили резным голубым наличником и бросили твой труп в зарослях бересклета. И все такое. А с Сашей Черным “хорошо сидеть под черной смородиной” (“объедаясь ледяной простоквашей”) или под кипарисом (“и есть индюшку с рисом”)”.
Даже болезненно чувствующий малейшие изъяны стиля, безжалостный к собратьям по перу несравненный Владимир Набоков произнёс неожиданные для него растроганно теплые слова о Саше Чёрном: “Осталось несколько книг и тихая прелестная тень”.
Чувство, которое оставил по себе этот талантливо издевавшийся над недостатками современников поэт, замкнутый человек, улыбку которого почти никто не видел, оказалось весьма неожиданным, определить его трудно. Наверное, это нежность.
——————————————————————————————————————
Недоразумение
Поэтесса бальзаковских лет.
А он был просто повеса,
Курчавый и пылкий брюнет.
В полумраке дышали духи,
На тахте, как в торжественной мессе,
Поэтесса гнусила стихи:
Всколыхнуть мою сонную страсть.
К пене бедер, за алой подвязкой
Ты не бойся устами припасть!
О, сплетём же истомности тел!..”
Продолжение было такое,
Что курчавый брюнет покраснел.
О, сплетём же истомности тел!..”
Продолжение было такое,
Что курчавый брюнет покраснел.
И подумал: была, не была!
Здесь не думские речи министра,
Не слова здесь нужны, а дела…
Поэтессу повеса привлёк,
Но визгливо-вульгарное: “Мавра!!”
Охладило кипучий поток.
Но в глазах её холод и честь:
“Вы смели к порядочной даме
Как дворник с объятьями лезть?!”
Уходит испуганный гость…
В передней испуганным взглядом
Он долго искал свою трость…
Шёл с лестницы пылкий брюнет:
Не понял он новой поэзии
Поэтессы бальзаковских лет.