Опубликовано в журнале СловоWord, номер 52, 2006
Голова высунулась из окна мансарды дома номер восемь по Малой Прорезной улице и приятно вдохнула свежий весенний воздух лучшего из городов побережья. Дом сравнительно старый, столетний, сложен из так называемого камня-ракушечника, который когда-то добывали под землёй, выпиливая большими пилами прямоугольные глыбы из окаменевших сто тысяч лет назад морских отложений. «Что ж, снова утро, и можно ещё кое-чего повидать», – подумал профессор сравнительного языкознания Замша, которому именно эта голова принадлежала». – «Можно было бы и не брать в кавычки написанное, как поток сознания, – также подумал он, – но пойдут толки, что вот, мол, профессор, а не смог присмотреть за соблюдением правил правописания. Плевать, конечно, на толки, и в то же время не хочется ни с кем связываться. Лучше бы научились не жарить картошку на сливочном масле. Разве в данном случае дело в кавычках?» – «Ну да ладно», – говаривал его друг в подобных случаях. Профессор ненавидел это выражение и никогда его не употреблял.
Прекрасное утро! Банальное и всегда свежее словосочетание. Штука в том, что оно всякий раз повторяется, а утверждение о том, что всё это имело начало, потом стало расширяться и, возможно, когда-то закончится, может быть завтра поставлено под сомнение более смелым противоположным утверждением. Для реального вдоха куда лучше этими утверждениями не интересоваться, ибо они не созданы для радостей жизни, а только для их инвентаризации. Подозрения в игнорировании естествознания здесь не помогают, ибо оно существует в параллельной плоскости со множеством чувственных вещей. Мы мирные люди, занимаемся вещами, далёкими от проблем устройства мира, и этим счастливы.
Где-то внизу на первом этаже вставляет ключ в замочную скважину своей двери бессмысленная Тупа, чтобы выпустить на прогулку беспородную собачку Живку. Тупа тоже давно беспородная, но это нормально при существующем конгломерате вокруг. У неё давно нет параллельных плоскостей, мужа и каких-либо интересов. Тупа живёт одна возле дворового туалета. Вообще-то это больше отхожее место, – а Замша вовсе называет его по-другому, – но для порядка можно говорить и «туалет». С запахом она не борется, а, наоборот, использует известный инженерам принцип Альтшуллера, который рекомендует обращать отрицательные качества системы в положительные, и наряжается в соответствующую букету момента верхнюю одежду. Взрослый сын Тупы, Валерьян (по слухам – от немецкого солдата из далёкого сорок третьего года), уже пятый раз сидит в тюрьме за полюбившиеся ему бытовые кражи. Он давно обосновал для себя это явление и за решёткой чувствует себя увереннее. Она же во время его неволи разносит посылки и письма, а по вечерам и выходным дням громко и подолгу творит в лицах диалоги с Живкой, выступая одновременно за себя и за него. Приводить их даже в одной плоскости не имеет смысла, поскольку любая реальность выглядит обеднённой по сравнению с тем, что слушатель может додумать сам. Бывает, что Живка в диалогах выступает послушным и бездумным животным, а бывает – заядлым спорщиком и немного лает. Тогда Тупа подолгу и всерьёз разъясняет ему простыми словами несостоятельность его мировоззрения, как бы наставляя животное на правильный путь.
Если бы ей было ведомо, что правильного пути нет, стала бы она делать это? Но кто бы тогда разговаривал с псиной, и вообще что стало бы с описанием происходящего?
Всё это совершенно не занимает другую голову, которая появляется из противоположного окна примерно такого же архитектурного расположения и, рассматривая то же самое внизу, что и первая голова, делает вид, что не замечает друга Замшу, который тоже делает вид, что не замечает её (или его). Зачем? Затем, что им обоим давно осточертели достаточно распространённые печатные повествования, начинающиеся словами «Иван Петрович встал со скрипящего стула и подошёл к распахнутому окну» (далее следуют примерно двести восемьдесят страниц описательного текста, претендующего на повесть, которую в итоге ещё и выдвинут на литературную премию. Через много лет известный литературовед Г. подробно опишет это в своей книге «Иван Петрович умер»). Описывать происшедшее за последние день или неделю – дело газет, но литературных премий они за это не получают. Внутри себя головы давно уже поприветствовали друг друга – если вообще мысленно расставались. Вроде никто никого не замечает. Это продолжается не менее пяти минут по местному времени. Таков обычай.
Вторая (а может, и Первая) голова принадлежит самому Клоуну. Сегодня утром он «нехочет» раскрывать своё настоящее имя, причём серьёзно настаивает на том, чтобы отрицательная частица «не», вопреки правилам, писалась с переходным глаголом «хочет» здесь и только в этом случае слитно. Замша уважает его настолько, что выполняет это пожелание с лёгкостью, тем более что Клоун в подлинной своей жизни – непререкаемый авторитет в области правописания и вообще литературы. Достаточно сказать, что только он один знает, что слово «послушник» имеет ударение на первом слоге. Кроме того, он вообще современный Гоголь. Поймут это (или не поймут уже никогда) много позже, когда в этих окнах восстанут другие сказки-образы. Он многое скрывает, этот Клоун, но иногда это ему только кажется, и Замша здесь не для того, чтобы от него можно было что-то скрыть. Так, мелкие факты, как то: что купил на ужин, где потерял фуфайку, но не более того. Кстати, Клоун ничего особо и не скрывает. Наоборот, часто рассказывает всякое, даже свидетельствующее против себя. А что значит «против себя»? В том-то и вся штука, что Клоун, когда рассказывает, считает, что это не против себя. С ним не поспоришь, поскольку вместо каких-то вшивых доказательств он может рассказать ещё что-нибудь, свидетельствующее «против себя». Более того, он может взять да и написать об этом книгу, которую с большой охотой опубликует любое издательство. Один раз он так уже сделал. Помните? – «Как бы засыпая и потому без знаков препинания он летит над чёрным весенним асфальтом. Воспользовавшись лингвистически устранённым временем – «время сплющено в сплю», – он почти заглядывет в окно третьего этажа, из которого не раз смотрел на знаменитый своей красотой, серый с чёрными оборками дом напротив, тоскуя в обратном направлении, то есть по жене. В этот дом его приводили к учительнице по музыке, в узкую, с фарфоровым барахлом и кружевными салфетками малиново освещённую комнату. Воображение в здешнем мире играет роль полезного хищника, перехватывающего то, что станет добычей Провидения и понуждающего переживать нас то, что мы не вынесли бы сейчас наяву и в упор. И подобно тому, как природа в стареющем человеке стирает грань между жизнью и смертью, отбирая память и физические силы, мы из чувства самосохранения и одновременно сострадания бесконечно воображаем его умершим, чтобы реальный момент утраты не ударил бы нас наотмашь, не поверг наземь». А сколько ещё материала у него готово к печати, никто не знает. Как спорить с этим? Да и нужно ли? Лучше его слушать. Он – замечательный рассказчик с чистой речью, и вообще – автор с большой буквы. Замша считает его гениальным и неоднократно говорил ему об этом. Но тот уклоняется от прямых попаданий.
После неслышного обмена приветствиями состоялся и неслышный обмен приятной информацией.
А то, что было слышно, шло со стороны Клоуна в таком виде:
– Любезный брат! Добрейшее из добрых тебе и утро и расположенье! Как рад я бессознательному счастью и созерцать тебя и просто видеть!
– Любитель мой! – отвечал Замша. – Уж если лгут мне уши, то доверять глазам своим я вправе! И посылают мне они сигналы о том, что это ты, так мною чтимый!
– Что ж, бишь, давно тебя в окне не видел? Неуж-то занят был важнейшим делом?
– Да, крепко спал часов двенадцать кряду – от десяти до десяти и боле!
– О, дело то – важнейшее из нужных! Поддерживаю сон! Ну, что такое?
Это его обычный зачин с пустопорожним «Ну, что такое?» и ударением на «что». Бороться с этим бессмысленно – такой у человека зачин. Вопрос сам по себе ничего не значит. Многолетние поиски ответа на него ни к чему не привели. Как ему появиться, если в вопрос изначально и умышленно заложено недомыслие? Пришлось обратиться к закрытому варианту испытанной староиндийской защиты, и ответ Замши с тех пор неизменно выглядит так: «Да. Что такое?» Только после этого как будто проясняется диалог.
Тем временем в начале подъезда открывается другая дверь, из которой появляется Лиза с самодельной тележкой для перевозки предназначенного к стирке белья. «Иду прополоскать», – говорит Лиза несколько раз сама себе пока идёт. Она большая, эта Лиза, и всё своё призвание и энергию посвящает стирке. Она ненавидит стиральные машины, считает их происками дьявола, никогда в жизни не танцевала, и стирает дома только вручную. Лиза после замужества ушла с работы, чтобы посвятить себя этому делу без остатка. Давно снискав уважение в округе приверженностью к непростому быту, сейчас она направилась «полоскать» бельё. Этот процесс происходит под водозаборной колонкой образца Первой мировой войны, которая нормально функционирует лишь в этом повествовании. Потом – важно правильно развесить бельё на верёвке. Не менее важно правильно подпереть верёвку палкой с «ласточкиным хвостом-вырезом» на конце. Самое же главное – проследить, чтобы во время его высыхания никто из хулиганов верёвку не обрезал. Тогда лучше не описывать того, что может произойти. Разговаривать с Лизой на другую тему, кроме бельевой, – бессмысленно, и никто не пробует. Ощущая в ней верховный авторитет в деле ручной стирки, равные ей в другом всегда не преминут расспросить её о тонкостях стирального дела.
И тогда Замша повторяет: «Да. Что такое?»
– Связался вновь с Багирой (к.ф.н., была три раза замужем, пишет, переводит, издаётся, нынче снова ищет смысл жизни и при этом время от времени выхлёстывает все соки из Клоуна).
– Она же умная?
– В том-то и дело, что нет.
– Зачем?
– Это же жизнь, брат. Мы ведь здесь для чего? То-то же. Вот и выходит.
– Ежели угодно, то и выходит, а ежели неугодно?
– Угодно, угодно. Иначе вообще застой. Тебе хорошо рассуждать – у тебя, поди, окно куда квадратнее моего.
– Это тебе показалось, брат. У тебя оно куда более знаменито.
– Это тебе показалось.
Он с виду скромный, этот Клоун.
Далее их слова нехотя тонут в шуме тягомощного автомобиля, который завёл внизу В., автомеханик с детства. Он его держит под своим летним окном – так надёжней – и заводит по утрам, несмотря ни на что. Округа много лет чертыхалась из-за этого, потом затихла, ибо законности всё равно не видать, а если брать приступом и с надрывом, то себе же хуже. Всё равно явление не перешибить, ибо оно из самой гущи низов, а у гущи другая вязкость. Всем памятен день, когда В. при помощи наёмников разрушил со стороны своей кухни чужую сторожевую постройку и завладел небольшим земельным участком. Подкупленный им представитель власти признал тогда действие законным. Наблюдая за выезжающим и в конце концов выехавшим В., Клоун продолжает:
– Явление, замкнутое на себя, – будь то вещь, божество, вирус или человек, как ещё раз в данном случае, всякий возможный раз обречённое в себе или вне себя умирать или в страстном усилии вынужденное перерастать самое себя, выйдя за отпущенные разумом пределы, – таков, брат, предмет насущного дня, предстоящего дня и, по всей вероятности, дня, за ним непосредственно следующего.
Хорошо, что никто из невидимого окружения не слышит сказанного.
– Замечательно, если причина при этом находится вне происходящего, – отвечает Замша.
– Для тебя ничего, кроме тебя, нет. Понимаешь? Вижу по выдоху, что понимаешь, иначе бы не торчал в своём окне. Ты причина себя, как ни странно. Ты же и следствие, как ещё раз ни странно. Если будешь записывать, то только с усилительной частицей «ни», а не с отрицательной «не», как пишут нынче в журналах и даже иногда в книгах. Здесь зияет такая огромная дыра апатии, что в ней либо исчезнет то, чего нет, либо из ничего завяжется прекрасный узел, – говорит Клоун. – Из ничего, понимаешь?
– При этом теоретически доказано, что всякое событие, рассмотренное из отдаления во времени, могло происходить одновременно в разных местах. Это представляется невероятным. А ты – субъективный идеалист, – говорит Замша.
– Сегодня – да! Это у меня, как одновременное вращение протона по нескольким орбитам. После того, как перегорела вольфрамовая или какая-либо другая нить времени, событие невозможно отследить. Но если отвлечься, то всё нормально.
– Куда отвлечься, субъективщик?
– В себя же и отвлечься!
Тогда выходит Лионелла. Она всегда пересекает двор по диагонали, чтобы затем скрыться на улице, и говорит примерно следующее: «Я не могу. Я уже не могу. Так не может больше продолжаться. Я тоже должна жить. Дай двести рублей… Дай триста рублей… А сколько всего пустого – кто-то бы видел. Брусника, голубика, ежевика… Я и мать, и медсестра, и кто угодно. И звонила, и писала, и старалась, и увещевала, и кушать всё время хочется. Ну сколько можно? Я уже и по-хорошему, и по-плохому – ничего не помогает. Взрослый человек. Вчера взял и избил свой мотороллер. Ну что я могу сделать? Апухтин, Позолотин, Черемисов… А мне-то что? А детям?
И родителей жалко, и себя. Пусть будет, что будет. Больше ничего нельзя сделать. Пусть будет, что будет. Отнесу свои вещи в гаражи».
– Сик транзит глория мунди, – с ощутимым сожалением говорит Клоун.
Если бы это был единственный случай… Талант, равный Бруно Шульцу.
Я видел это достаточно близко и не один раз. Это даже не нечто, происходящее на сломе эпох. Это невероятность глубины мышления и случай, когда одно событие происходит одновременно в нескольких местах. Саморефлектирующая система. Жизнь, целиком отданная бессознательному. В данном случае даже место не выбирается – оно случается и становится знаком эпохи. Если кто и не понимает сути происходящего, то и это самым невероятным образом идёт ему на пользу, хотя и зачастую с отрицательным знаком. Всякая мысль подвластна ему, кроме разрушающей его эго. «Шорох всякий люб мне в такой ночи, и рука столетья не устаёт…», «Меж двух зеркал втираю мазь в потёртость никакого быта…», «Пробиваю крыш пожилую жесть…», «Здесь, заграницу теребя, я сам себе мороз по коже…», – это всё он…
– Потрясающе. Я хочу, чтобы ты освятил каждое слово этого человека. Это важно. Одновременность происходящего… Я пробовал рассматривать его под различными углами и в разные оптические инструменты. Видимая и не самая главная часть просматривается хорошо и поддаётся анализу. Невидимая и самая главная – не видна вовсе и самоликвидируется при приближении к ней «инородного тела», которым в данном случае может быть даже, образно говоря, он сам. В этом случае я впервые столкнулся с осязаемой иррациональностью. Перекличка с чёрными дырами. Всякое событие бесконечно замедляется и уходит за горизонт. Любому сколь угодно малому промежутку времени вблизи него соответствует сколь угодно большой промежуток времени вне его, – говорит Замша.
– Историческое время расправляется с нашим поэтом и вообще с поэтом не потому, что он игнорирует историю, а потому, что он взял на себя её миссию, стал ею. Он стал в ней Словом, а не словом о ней, и отныне он будет о ней свидетельствовать, а не наоборот. Духовное событие высокого качества не имеет пропорциональной зависимости от силы исторического события любого качества, равно как и не имеет ни одного из его измерений. Главное в нём – выпадение из сетки времени в новизну бытия-одиночества, – говорит Клоун.
Феоклиста Моисеевна швыряет со своего этажа наземь добрый газетный пакет с рыбьими внутренностями. Это – еда для кошек. Они мгновенно разбирают содержимое и исчезают в подвалах.
Тогда из тамбура Комарницкого стремглав выбегает молодой мужчина в военном френче без погон – яростный любовник его жены! – и с простым криком «А-а-а-а!» скрывается в тёмно-жёлтой подворотне. Видимо, повод к тому у него был. Через несколько секунд в проёме двери появляется сам Комарницкий с разделочным ножом в правой руке и, опрокинув с табуреток перетягиваемый старым мастером пружинный матрац, устремляется в погоню за убежавшим. Видимо, он устроил швейцарскую засаду непосредственно в своей квартире и умышленно наступил на горячее. Впоследствии утверждали, что вскоре он догнал беглеца и, несмотря на когда-то повреждённый взрывом самодельной гранаты правый глаз, нанёс ему много точных ножевых ранений. Поскольку это уже выходит за рамки практического интеллектуализма, практикующие его принимают невидимое одновременное решение, и Клоун говорит:
– Жду тебя сегодня в семь вечера в «Фонаре». Будут переводы с латыни и древнегреческого, Мариинская, Круглов, Степанкова, Пасманик, Синёва с «Девочкой-речью», Паннова, Вольфензон, Глумов.
– Я буду, – отвечает Замша и, тоже не прилагая никаких усилий, чтобы продлить момент, растворяется за занавеской.
2005 г.