Опубликовано в журнале СловоWord, номер 51, 2006
Елена Литинская родилась и выросла в Москве. Окончила славянское отделение филологического факультета МГУ. Занималась поэтическим переводом с чешского, писала рецензии для московских издательств и преподавала чешский язык в МГУ. В 1979 году эмигрировала в США. В 1992 году выпустила свой первый поэтический сборник – “Монолог последнего снега”. Ее стихи, переводы и рассказы печатались в Москве и Нью-Йорке – в газетах “Новое русское слово”, “Форвертс” и “Эмиграция”, а также в поэтических альманахах и журналах “Новый мир”, “Еврейская улица”, “Метро” и “Слово/Word”. В 2002 году вышел в свет ее второй поэтический сборник – “В поисках себя”. Елена Литинская живет в Бруклине и работает в Бруклинской публичной библиотеке.
ВОТ ТАКАЯ ИСТОРИЯ
И чувства нет в твоих очах,
И правды нет в твоих речах…
Ф.И. Тютчев
Началось это как раз перед 11-м сентября. Он подсел ко мне на скамейку, высокий, худой до поджарости, небрежно одетый в вылинявшие джинсы и не очень свежую футболку. Не слишком красив, но и не отталкивал внешностью и обликом, с крупным носом, печально большими еврейскими глазами, острыми скулами и преждевременными складками на еще молодом, но уже усталом лице.
– Do you speak Russian?
– Yes.
– Девушка, разрешите познакомиться? Сегодня такой чудесный вечер.
От бесцеремонности “разрешите познакомиться” неожиданно приятно повеяло далекой московской юностью, когда знакомились на улице и в метро. Не помню, когда в последний раз ко мне обратились, назвав приятно омолаживающе “девушкой”. Скажем прямо – сорок мне уже минуло, и дни рождения я воспринимала как печальные ежегодные события, через которые надо пройти с гордо поднятой головой, не оглядываясь назад на не так, как мечталось в юности, прожитые десятилетия.
Познакомиться… так и быть, разрешаю, – милостиво (а скорее, от скуки) согласилась я и вопросительно посмотрела на него – мол, давай дальше, разматывай катушку старого фильма. Блесни остроумием. Можешь даже наговорить кучу пошлых комплиментов. Сегодня, в этот мягкий августовский вечер на одной из лавочек знаменитой Ocean Parkway, которую мы называем Russian Parkway, мне захотелось немного расслабиться и поиграть в полузабытые игры московской молодости.
– Я только недавно приехал из Москвы. Меня зовут Саша, интеллигентное русское имя, а главное – редкое. А вас?
– А меня зовут, скажем, Светлана, Света или, по-здешнему, Лана. Впрочем, зовите как вам будет угодно, все три варианта одинаково нежно ласкают мой слух.
Тут мой новый знакомый, видимо, оценив мой дар острословия, одобрительно кивнул и затих. Он слегка наморщил лоб, ленивым мыслительным усилием разрабатывая дальнейшую нестандартную тактику в, наверное, весьма привычной для него, москвича, ситуации уличного знакомства. Я тоже молчала, пару раз откровенно зевнула и даже слегка отвернулась от новоявленного Саши, полностью отдавая ему инициативу разворачивания нашей дальнейшей беседы. Он первый начал, пусть потрудится, поизобретает дальше, а я пока отдохну, закрою глаза, подставлю лицо приятной вечерней свежести, сменившей тягостный влажный зной августовского дня. Наше обоюдное молчание затягивалось. Я исподтишка, насколько позволял угол полуразворота моего лица к собеседнику, разглядывала его из-под полуприкрытых глаз. Отметила красиво очерченные полные губы, светло-каштановую прядь волос, не зачесанную, а небрежно брошенную на довольно высокий лоб. Еще раз оценила еврейски-умную печаль больших темно-карих глаз. Их темнота, в контрасте со светло-каштановой прядью волос, придавала лицу оттенок привлекательной дисгармонии. Да, нос был крупноват, особенно в профиль! “Овал” худого лица, при впалости щек и торчащих скулах, был явно не овальной, а скорее, треугольной формы. “Очень уж худ, – подумалось мне. – Да и цвет лица нездоровый. Может, туберкулезник? Нет, иммиграционные власти не пропустили бы”. И я тут же по-бабьи пожалела его. Намучился, наверное, там, в Москве, набегавшись по российским и американским учреждениям, собирая многочисленные бумаги и справки. Мне как-то сразу расхотелось играть в острословие, и вообще играть. Я сменила позу с “полувежливого полуоборота” на почти прямое “визави” (насколько это позволяла скамейка), посмотрела на него и, как могла, приветливо улыбнулась.
– Какая у вас красивая улыбка! Воистину голливудская, только не искусственная, а настоящая, светлая. Вы должны улыбаться всегда. Хмурость вам не к лицу.
– Спасибо за комплимент.
Я еще раз улыбнулась, и разговор наш потек естественно и свободно, как будто мы были давно знакомы. Я узнала, что ему тридцать пять лет, что по профессии он врач-рентгенолог, что семьи до сих пор не завел и приехал в Америку с матерью. Сидят они пока на НАЯНе, и он ездит в Манхэттен на курсы английского языка для новоприбывших. Все это Саша сразу выплеснул на меня, как это делают новые иммигранты, стараясь прислониться к старожилам и завязать личные или деловые связи – авось, пригодится на будущее. Я эту тактику знаю, сама проходила двадцать лет назад. А в общем-то, если забыть, что он был новым иммигрантом, со всеми вытекающими из этого состояния последствиями – неуверенностью в себе, предположительно, плохим английским, небрежностью в одежде и туманным будущим, – парень показался мне симпатичным и даже с претензией на звание интеллектуала. Закончив с темой иммиграции, мы заговорили о современной литературе. И тут Саша не ударил в грязь лицом, чем окончательно расположил меня к себе. Проболтали мы с ним где-то час-полтора. Время пробежало незаметно. Стало темнеть, пора было домой – ведь завтра на работу. Оказалось, что он снимает квартиру на соседней улице. Какое совпадение! Мы обменялись телефонами (я – из вежливости, он – на всякий случай) и разошлись.
С тех пор Саша стал мне частенько позванивать. Бросит пару общих фраз и переходит к насущным вопросам о том, как лучше приспособиться к местной жизни, обустроить быт, где искать работу, стоит ли менять профессию, или пытаться сдавать экзамены на М.D. Разговоры длинные, время звонков – самое разнообразное. Как-то позвонил в 12 ночи. Ну, тут я не выдержала и слегка его отбрила. “Не такие мы с вами близкие друзья, чтобы болтать часами по телефону. Я занятый человек и рано ложусь спать. У вас есть вопросы – идите в библиотеку. Там библиотекари по долгу службы предоставят вам информацию сполна. Им, библиотекарям, в отличие от меня, за это деньги платят”. Мысленно назвав его приспособленцем, я успокоилась и охладила пыл своего недовольства. Он понял, наверное, обиделся (а может, нашел новую жертву общения) и перестал звонить.
Прошло недели две. Закрученная работой, вечными проблемами с Катей, моей великовозрастной дочерью, и вялотекущим романом с Биллом, я совершенно забыла о Сашином существовании. Да он больше и не напоминал о себе. Видимо, все же напал на очередную золотую жилу информации или попросту прислонился к другой женщине. Наступил сентябрь, мягкий, теплый, приятный, когда листья на деревьях еще не успели пожелтеть и казалось, что это промежуточное состояние между летом и осенью будет длиться вечно.
Одиннадцатого сентября я, как обычно, поехала на машине на работу, открыла нашу контору, готовая окунуться в привычную текучку дня, и тут вдруг произошло неожиданное, страшное… Кто-то позвонил по телефону и сказал, что в одну из Twin Towers врезался самолет. Мы включили телевизор и в ужасе смотрели, как горит первая башня. Потом второй самолет врезался в другую башню… Потом где-то через час одна за другой башни рухнули. Прикованные к экрану, мы смотрели на это кошмарное зрелище и вначале не могли осознать, что происходящее реально. Казалось, по телевизору рассказывали об очередном фильме ужасов, с горящими небоскребами и выпрыгивающими из окон людьми. Постепенно до нас доходила жуткая истина, что все это действительно случилось только что в Манхэттене.
Одна из сотрудниц начала плакать. Ее сын учился в High School в двух кварталах от Twin Towers. Ничего не подозревающие клиенты, как обычно, заполняли наш офис и требовали, чтобы их немедленно обслужили. Я пыталась им втолковать, что произошла катастрофа: рухнули Twin Towers, неизвестно, что еще произойдет, и вообще, не до сервиса – пора закрывать лавочку. Позвонили из главного здания и приказали немедленно закрываться и разъезжаться по домам. Кое-как удалось эвакуировать народ. Мы вышли на улицу. Стоял яркий солнечный день. Равнодушная природа, привыкшая ко всему, не оплакивала погибших. Я села в машину, отвезла плачущую сотрудницу домой. “Катька! – пронеслось в голове. – Надо ехать за ней в колледж в downtown Brooklyn. Сабвей не работает. Как она домой доберется?”
Моя машина, как одинокая лодка, медленно плыла на север. Солнце продолжало светить, но уже как-то тускло. С неба сыпался серый пепел, гонимый ветром из Манхэттена в Бруклин. Он покрывал крыши домов, людей, машины. В воздухе стоял удушливый запах гари. Людей и машин на улицах Бруклина было немного: то ли попрятались, то ли растворились в серой золе. В колледже я Катьку не застала. Мне сказали, что в пол-одиннадцатого занятия были отменены и студенты распущены по домам. Господи! Конечно же, занятия отменили. Чего же еще я могла ожидать? Катюша, наверное, пешком домой плетется. Надо быстро домой. Не на улицах же я ее буду ловить. Я развернула машину и поехала в сторону океана. Серый пепел все сыпал и сыпал, и не видно было конца и края этой скорбной метели.
Катя ждала меня дома, не такая, как всегда, притихшая, потрясенная случившимся.
– Мамочка, что же это такое? Как они (не знаю, кого она имела в виду, наверное, наше правительство и FBI ) могли это все допустить?
– Не знаю, Катюша. Что-то не сработало. Жуткий прокол в нашей обороне.
– Ма, как хорошо, что ты пришла. Я волновалась, звонила тебе в офис, думала, а вдруг у тебя day off и тебя занесло в Манхэттен по магазинам.
Мы обнялись и долго сидели, уткнувшись друг в друга распухшими от слез, мокрыми лицами, а потом стали вспоминать, кто сегодня из наших мог оказаться в Манхэттене. Вроде, никто. Брат мой потерял работу и благополучно сидел дома на пособии по безработице. Близкая подруга уехала отдыхать на острова и должна была вернуться только через неделю. А так… больше никому из моих родных и друзей делать сегодня в Манхэттене было нечего… если только случайно… Я немного успокоилась отвратительным, эгоистичным чувством, что, мол, пронесло. Но что-то все же подсознательно мучило меня. Мне казалось, что я о ком-то забыла, кто-то там, в Нижнем Манхэттене, лежит раненый или погребен под обломками. Я начала звонить подряд всем своим знакомым, по записной книжке, от A до Z. И вдруг наткнулась на имя Саша, просто Саша – без фамилии, так как фамилии его я не знала. Да, Саша, тот самый Саша – бывший врач-рентгенолог, новый иммигрант, который мне каждый день названивал, пока я его не отшила, положив конец его навязчивости. Кажется, он ходил на Наяновские курсы английского языка где-то недалеко от Twin Towers… Несколько поколебавшись, я все же позвонила Саше. Он не ожидал и был явно тронут моим вниманием.
– Лана, это вы? Как приятно снова слышать ваш голос. Вы на меня больше не сердитесь?
– О чем вы говорите? Конечно, не сержусь. Расскажите лучше о себе. Вы сегодня утром были там, да?
– Да, я как раз опаздывал на курсы.У нас занятия начинаются в девять, а я вышел из сабвея в десятом часу и увидел, как горит одна из башен. Народу столпилось – уйма. Кто-то кричал: “Самолет врезался в башню! Пожар! Почему не тушат пожар?” Никто толком ничего не понимал. Я подумал: “Залив рядом. Воды много. Почему они не тушат пожар самолетами?” Я видел, как из окон выпрыгивали люди. В воздухе кружились миллионы бумаг. Потом второй самолет… потом первая башня стала падать. И тут народ побежал в сторону Manhattan Bridge. Я понимал, что башня может рухнуть вперед во всю свою длину и погребет нас под обломками. Надеяться можно было только на быстроту своих ног. Я побежал вслед за толпой.
– Вам было страшно?
– Если честно, то да. Но я почему-то был уверен, что сумею спастись. Я приехал сюда жить, а не умирать. Я еще успею умереть…
– Не скажите, смерть, она иногда приходит неожиданно, нападает, как бандит из-за угла. Так неожиданно умер… погиб мой муж.
– Ваш муж умер? Простите… Вы ничего не говорили раньше. Я думал, что вы в разводе…
– Да нет, я – вдова.
– И как давно… ну, в общем, когда это произошло? Впрочем, я кажется, опять проявляю бестактность. Вам, наверное, тяжело об этом говорить.
– Тяжело, но я… уже могу говорить об этом. Это случилось два года назад. Он разбился на машине, ехал домой… с работы. – Тут я остановилась. Не хотелось рассказывать полузнакомому Саше подробности гибели мужа. Мы помолчали и… вдруг, сама того от себя не ожидая, чтобы сменить грустную тему, я пригласила Сашу в гости, на чай.
– Приходите, посидим на кухне по-московски, поболтаем, почитаем стихи. Вы, кажется, раньше говорили, что любите поэзию…
– Да, я люблю стихи. Сам когда-то баловался… в юности.
– Вот и хорошо.
Он пришел на следующий день, немного застенчивый, осторожный – видно, испугался, что я его сразу уложу в постель, хотя, может быть, сам уже желал этого. В постель я его укладывать не собиралась, тем более, в первый же вечер. Я вообще в смысле секса после смерти мужа стала тяжела на подъем. Не хотелось никого до себя допускать, брезговала. Мужчины постарше, с брюшком и плешкой, отталкивали меня, хотя я прекрасно отдавала себе отчет, что сама уже далеко не девочка. Парни помоложе, с шевелюрой и мускулатурой, на меня не очень зарились, искали себе двадцатилетних красоток. Тридцатипятилетний Саша, хоть и был моложе меня, но выглядел для своих лет слегка потасканным и поэтому четко не вписывался ни в ту, ни в другую категорию мужчин. Честно говоря, я вообще не знала, зачем он мне, что мне с ним делать и как обозначить наши спонтанно зародившиеся отношения.
Но оставим на время Сашу. После гибели мужа я где-то год приходила в себя, горевала, копаясь в прошлом, старалась вспомнить только блаженно-счастливые минуты нашей любви, выкорчевывая из памяти ссоры и размолвки. Постепенно боль утраты притупилась. Я разомкнула круг душевного и физического затворничества и вспомнила, что у меня кроме работы и поездок на кладбище есть еще взрослая дочь, воспитанием которой, правда, заниматься было уже поздно, но еще не поздно было (по крайней мере, мне так казалось) дать ей понять, что я по-прежнему люблю ее, и попытаться построить наши отношения на современной дружеской основе. Я также вспомнила, что у меня были подруги и вообще моя жизнь, которую надо жить, а не просто тянуть лямку от рассвета до заката. Что касается мужеска пола, то я, как говорится, два года простаивала, пока одна из подруг не познакомила меня с Биллом. “Не дури, Ланка, повстречайся с мужиком, не взбрыкивай сразу. Узнай его, поговори с ним. Он – вдовец, человек порядочный, неглупый, да и богатый, деньги в ресторанах не считает, не то что наши русские…”
Я послушалась совета подруги и пошла на свидание с Биллом. Билл оказался весьма приятной внешности, с правильными ирландскими чертами лица и густой седой шевелюрой. Правда, для меня он был несколько староват, к тому же его портили огромные ручищи крестьянских предков, дрябловатая шея и тривиальное для пожилого мужчины брюшко – pot belly. Билл сразу же пригласил меня в приличный ресторан с видом на залив и не скупился при выборе блюд. Я бодро щебетала по-английски, демонстрируя хорошее знание языка и нормальное, с легким акцентом, произношение. Знай, мол, наших, я тебе не Брайтон Бич. Билл заглотнул наживку. “Клюнул! – озорно подумала я. – Цель достигнута, он пожирает меня глазами”. И мне как-то сразу стало скучно. Скучно от его монотонного голоса, от стандартно-американских республиканско-католических сентенций типа “аборт – это убийство”. Хотя я, в общем-то, была с ним согласна, но считала, что утверждать это имеют право только женщины, а мужчинам лучше на эту тему помалкивать, так будет честнее. Я затосковала оттого, что он такой весь самодовольно-правильный… А он, наоборот, раззадорился и даже поцеловал меня в щечку на прощанье.
Так мы встречались с Биллом уже несколько месяцев. Каждый раз итальянский ресторан, будь то ланч или ужин, который здесь называют обедом. В процессе поедания лилась познавательно-повествовательная беседа (нет, скорее, не беседа, а монолог, ибо солировал он, а я по ходу иногда отпускала короткие реплики) об исторических красотах Бруклина, которые Билл мне с готовностью открывал. Почти всегда, сам того не сознавая, он читал мне мораль на тему американского патриотизма, которого так не хватает новым иммигрантам. (А откуда этому патриотизму сразу взяться? Ведь к новой стране надо привыкнуть, не говоря уж о том, чтобы полюбить. Процесс привыкания и falling in love – не могу найти русского эквивалента – занимает годы, иногда десятилетия. А тут еще случается такая напасть, как ностальгия…) Иммигрантов Билл вообще не жаловал, новоприбывших или со стажем, называя их всех “пришельцами оттуда, из других миров”. Сам собою напрашивался вопрос, зачем он встречается со мной, русско-еврейской иммигранткой третьей волны? Думаю, что с Биллом случилось непредвиденное. Он согласился пойти со мной на blind date просто так, от скуки, а потом, как мальчишка, втюрился в эту самую иммигрантку, то есть в меня, и ничего с этим поделать уже не мог. На прощанье он меня всегда целовал сначала в щечку, потом, осмелев, в губы, и даже один раз попытался потискать в машине, но я отбросила его здоровенную лапу и твердо сказала: “No! – И тут же для разъяснения, уже несколько мягче, добавила; – Not now!” Мне нравилось ходить в рестораны с Биллом и совсем не хотелось разрывать наши отношения. Он понял, по-католически оценив мою недоступность, и какое-то время держался от меня на пионерском расстоянии.
– Ну, как Билл? – спрашивала с интересом подруга, познакомившая нас.
– Все так же. Читает мораль и пожирает глазами.
– А ты уже готова с ним спать?
– Нет еще. Мне нужно время.
– Какое еще время? Уже столько времени прошло!
– Я должна привыкнуть. Он староват и жуткий зануда. Боюсь, что меня вытошнит прямо в кровати.
– Но ведь и ты тоже, мягко говоря, не первой и даже не второй молодости.
– Знаю. Отстань. Пусть найдет ко мне правильный сексуальный подход. Step by step.
Моя подруга была трезво мыслящая, умная женщина. У нее было все, о чем можно мечтать: любящий муж, удачный сын, интересная работа и собственный дом. Я же всегда поступала не по рассудку, а по велению чувства, которое меня приводило к роковым ошибкам и тупиковым ситуациям. Наверное, поэтому у меня был гуляка муж, которого я безумно любила и не могла оставить (пока его безвременная гибель не отняла его у меня и у жизни, навсегда разрешив наши семейные проблемы), а также дочь – красавица-неудачница, беззаботно порхавшая из колледжа в колледж и от одного бойфренда к другому. Да… вместо собственного дома у меня была не слишком шикарная, с отколупывающимися обоями, давно нуждающаяся в обычном ремонте, не говоря уж о евроремонте, кооперативная квартира.
Саша повадился приходить ко мне домой по два-три раза в неделю. Я больше не гнала его, хотя он отнимал у меня жутко много времени. Сначала мы говорили о поэзии, потом все больше – о трагедии 11-го сентября, о том, как этот день круто поменял наше беззаботное отношение к жизни, нашу уверенность в непоколебимости понятия American Dream. Потом Саша зачем-то стал изливать мне душу, рассказывая о своих былых романах. Я понимала, что в исповедницы не гожусь и что его псевдооткровенные признания попахивают дешевыми бестселлерами, но все же слушала, не перебивала. Вся эта дружеско-лирическая идиллия (или тягомотина) продолжалась месяца два, пока однажды он вслух не спросил меня (а заодно и себя): “Зачем же я тебе (к тому времени мы уже перешли на приятельское “ты”) столько нарассказал о себе лишнего? Как же я теперь буду за тобой ухаживать?”
– А разве ты собираешься за мной ухаживать?
– Еще как собираюсь. А разве ты не чувствуешь, что нравишься мне?
– Нет. Я этого абсолютно не чувствую и мысленно называю тебя “моя подружка Саша”.
– Какой же я осел!
После этого разговора наши отношения резко пошли по другому руслу. Мы начали с легких поцелуев на прогулке, потом, выпив коньяку, перешли к более страстным ласкам на диване. Нравился ли он мне в ту пору, трудно сказать. Саша, несомненно, был не мой тип мужчины. Я любила широкоплечих, бородатых и мужественных. Он же был полной противоположностью моему эталону любовника: узкоплеч, гладко выбрит и скорее напоминал слегка потасканного юнца, чем зрелого мужа. Что двигало мной? Одиночество, податливость, скука или просто зов плоти? В конце концов я решила с ним переспать. Что я теряю? После 11-го сентября человеческая жизнь казалась такой хрупкой, что в любой момент божеская (или дьявольская?) всесильная рука одним взмахом могла разбить ее, словно стеклянную игрушку.
Наш первый опыт любви был ужасен. Впрочем, это была не любовь, а скорее, поиск сексуального общения незнакомых тел. Наши губы и руки несмело привыкали к губам и рукам партнера. Мне было стыдно и неловко оттого, что в моей кровати, в которой еще два года назад был мой муж, близкий и родной человек, лежит совершенно чужой мужчина. Я была холодна, хоть семечки лузгай, позволяя ласкать себя этому полузнакомому человеку, механически отвечала на его интимные прикосновения и, стараясь не подать виду, что вся эта любовная игра мне претит, зачем-то весело болтала по-английски. Английский язык служил своего рода прикрытием, бравадой, маской, под которой пряталась перепуганная своей решительностью, ранимая, увы, невлюбленная – я. Мне казалось, что если я буду с ним говорить в постели по-английски, то это буду уже не я, а совсем другая женщина. И от этой иллюзорности на душе стало легче. В общем, отдалась по-английски. “Она отдалась по-английски!” Годится как название романа или художественного фильма. Саша, надо сказать, героически переносил мою холодность и постельный английский, переспрашивая (для усвоения и будущего применения – а вдруг попадется любовница, которая ни бум-бум по-русски) терминологию lovemaking. Чем интимнее он проникал в меня, тем деревяннее я становилась, в итоге продемонстрировав полнейшую фригидность. Что ж, поделом было мне. Не в свои сани не садись! Не готова к любовным играм – не играй в них. Надо было скорей завершать этот неудавшийся сеанс любви.
– Первый блин комом, – философски подытожил Саша и покорно в час ночи поплелся домой. Как хорошо было остаться одной, принять душ, поменять постельное белье и проспать до полудня, благо, на следующий день было воскресенье.
Через неделю Саша явился снова. Он был очень мил, извинялся за провал прошлого свидания (как будто он один был в этом виноват), целовал мне руки и мягко, почти с юношеской робостью, шел к своей цели. Я почувствовала к нему некоторое душевное тепло, перестала играть, отбросила английский и позволила нам повторить неудавшийся ранее любовный опыт… Скованность моя исчезла в ответ на его нежность. Наши тела учились понимать язык прикосновений…
По воскресеньям я продолжала встречаться с Биллом. Как по расписанию, по субботам – любовные утехи с Сашей, а по воскресеньям – чистая платоника с Биллом – на фоне походов в рестораны, иногда в кино, и спорадически – даже на Broadway Show. Билл был довольно щедрым поклонником, а может, для него сотня долларов равнялась моей двадцатке. Подруга моя комментировала его легкое отношение к деньгам весьма просто: “Билл сказочно богат. У него – не один миллион в банке. Вдовец, детей нет, наследников нет. Смотри, Ланка, не упусти свое счастье. Он тебе и друг и companion. С ним ты и мир посмотреть сможешь, и старость себе спокойную обеспечишь”. Я кивала – мол, да, конечно, – но пересилить себя не могла, и дальше короткого поцелуя в губы – kiss good night – дело не двигалось. “Это все твой Саша. Если б не он, Билл бы тебя давно уложил в постель, ты бы привыкла к нему, и все бы наладилось”, – переживала за меня подруга, и, возможно, она была права. Вместо того чтобы привыкать к Биллу, я постепенно привыкала к Сашиному телу, а Билла воспринимала как приемного папочку. Бедный Билл! Он и не подозревал о моем коварном двуличии и на что-то еще надеялся.
Где-то с полгода я скрывала от Саши свой возраст. Ну просто избегала эту тему. Как-то раз, еще в начале нашего знакомства, Саша в упор спросил меня: “А сколько тебе лет?”
– А сколько мне лет? – Ответила я вопросом на вопрос.
– Тридцать девять, – нерешительно предположил он.
– Черт возьми! – деланно возмутилась я. –Я-то думала, что выгляжу моложе своих лет, а оказывается, я выгляжу ровно на столько, сколько мне есть.
– Нет, ты, конечно, смотришься на тридцать пять, – поправил свою ошибку Саша. – Но я предположил, сколько тебе на самом деле.
– И не ошибся.
Четыре года разницы в возрасте не очень расстроили Сашу. На том и порешили, что мне уже скоро сорок, но пока еще не совсем. Так я и просуществовала в беззаботно-предсороковом рубеже, пока однажды мы не зашли в магазин покупать cell phone и выбирать план подписки. Продавец потребовал мой driver license. Я полезла в сумочку за кошельком, лихорадочно соображая, куда девать Сашу, чтобы он, не дай бог, не увидел дату моего рождения.
– Что-то у меня дико разболелась голова, – пожаловалась я. – Не мог бы ты сходить за угол в аптеку и купить мне extra strength Tylenol.
– Я сейчас, я мигом, – пообещал Саша и удалился. Я чуть было не сказала ему вдогонку: “Можешь не торопиться!”
Через пять минут Саша вернулся с таблетками, а мой driver license все еще лежал на прилавке во всей своей печальной обнаженности. Продавец мобильников, как на грех, не спешил приступать к оформлению сделки. Я прикрыла рукой предательский документ и внаглую, строгим голосом попросила Сашу сбегать в соседний магазин за водой, ибо “чем же я буду запивать таблетки?” Саша одарил меня недовольным взглядом – почему, мол, сразу не сказала. Но все же поплелся за водой, и на сей раз отсутствовал минут двадцать – наверное, опасаясь, что если придет раньше, то я дам волю капризам и пошлю его еще дальше. Тем временем я купила cell phone и благополучно запрятала злополучный driver license в сумочку. Для правдивости пришлось запивать несуществующую головную боль тайленолом с содовой. Мы вышли из магазина в гробовом молчании. Саша был раздражен моими капризами. Я чувствовала себя теперь уже по-настоящему скверно и не знала, как загладить свою “вину”. И тут меня прорвало.
– Знаешь, я давно хотела сказать тебе правду, но как-то язык не поворачивался. А теперь – все, хватит! Надоело врать, не хочу больше прятать от тебя driver license. На, полюбуйся! Мне сорок четыре года. И мне безразлично, что ты на это скажешь и как поступишь.
Саша оторопел, открыл рот, хотел сказать что-то резкое, но, видимо, так и не смог облечь свое удивление и недовольство в благопристойную словесную форму. Потом вдруг махнул рукой и решительно, гордясь своим благородством, произнес: “Теперь это не имеет никакого значения!” И наш роман продолжался как ни в чем не бывало.
Вечерне-субботние свидания с Сашей происходили в моей спальне. Никто нам не мешал, ибо моя дочь Катька находилась в постоянном загуле. Правда, пару раз они столкнулись с Сашей в дверях, и мне пришлось их познакомить. Саша был явно очарован моей хорошенькой двадцатидвухлетней девочкой, а она, снисходительно пропустив его худобу и темные глаза через призму своих серых с поволокой глаз, только плечами пожала и вопросительно посмотрела на меня. “Мол, ты чего, мать, совсем сбрендила? На молодняк потянуло?” Больше мы с ней о Саше не говорили.
Я желала Сашу, но по-прежнему не была в него влюблена настоящей влюбленностью, которую называют “любовь”. Он меня раздражал, с одной стороны, своей напористостью, когда надо было чего-то добиться от меня или от других – людей или инстанций, с другой стороны – какой-то нерешительностью и постоянным вилянием души и мысли. Когда, например, надо было сказать мне в постели нечто вроде: “Я люблю тебя. Мне хорошо с тобой”, – он предпочитал не говорить ничего, или сегодня скажет что-нибудь ласковое, типа: “Ты моя хрустальная вазочка”, а завтра вдруг ляпнет нечто резкое, словно обожжет, например: “Тебе пора краситься, вон седина вылезает. Ты что, хочешь показать, что ты кого-то старше?” Это многозначительное “кого-то” было ударом ниже пояса. Я обижалась, гнала его прочь. Он уходил, какое-то время пропадал, потом опять возобновлял звонки, умоляя простить его и начать все сначала. Я, за неимением рядом другого мужского тела (папочка Билл – не в счет), конечно же, его прощала, и все возвращалось на круги своя…
Постепенно Саша мне становился нужен как наркотик, допинг и транквилизатор одновременно. За долгие годы моей сумасшедшей супружеской жизни с мужем, которого, несмотря на все его загульные выходки и денежные растраты, я безумно любила, – я как-то разучилась чувствовать себя женщиной. Все больше функционировала как менеджер – дома и на работе. Наши субботние свиданья с Сашей пробудили меня к жизни, вытащили из состояния глубокой депрессии, помогли мне вновь обрести женское начало. Я стала ухаживать за своим телом, делать зарядку, бегать трусцой, заказывала многочисленные кремы и лосьоны, даже решилась на уколы ботокса – словом, держала форму, как могла. Он тоже привык ко мне и по-своему, как умел, любил, хотя это слово чересчур сильное и не совсем определяет – или совсем не определяет – то, что он ко мне испытывал. А впрочем, что он ко мне испытывал, я не знаю. Да и не все ли равно, как назвать состояние его тела, души и мыслей, когда он думал обо мне или когда я находилась рядом. Любовь, привязанность, страсть, страстишка, вожделение, увлечение… Я только могу описать, как это его чувство, которому я так и не нашла названия, проявлялось, пламенело, угасало и возгоралось вновь – не единожды, не дважды и не трижды… Мы были как двое на качелях.
Нет, я не была влюблена в Сашу. Влюбленность – это что-то светлое, радостное, окрыляющее. (Хотя… у меня были миги счастья, если под этим словом понимать краткое ощущение радости от субъективно воспринимаемой действительности.) В моем отношении к нему было мало света, больше – сумерек, печали, недоверия. Я понимала, что его “чувство” ко мне было в основе (или отчасти) потребительским. Я была ему нужна и удобна. Но если быть справедливой, то ведь и мое отношение к нему носило потребительский характер. Мне нужно было его тело, его прикосновения, поцелуи, его голос. Я знала, что все это скоро кончится, что мы обречены, ибо абсолютно не подходим друг другу. “Месяц, два, полгода, ну максимум год, – говорила я себе. –Я найду себе другого, постарше (не такого старого, как Билл, конечно), с деньгами и душой (абсолютно нереально), и наконец отпущу Сашу на волю. То есть, когда он в очередной раз ко мне вернется, проявлю характер и не приму. Пусть найдет себе женщину помоложе, может, женится, заведет ребенка…” Он часто говорил мне, что хочет ребенка, и это его желание было абсолютно нормально и закономерно для еще молодого, здорового мужчины. А я, хоть и могла еще родить, как говорится, со скрипом, но не хотела себя обременять, да и Саша говорил о неком абстрактном ребенке, вне наших отношений, и предложения мне не делал.
Роман наш, как это ни парадоксально, затянулся на два года. За это время Саша успел найти себе несколько – нет, не девочек – зрелых женщин. Зрелые почему-то его привлекали больше. Может, потому, что сам он еще не очень дозрел и нуждался в опеке, в старшей сестре. Его романы были краткосрочны, он быстро увлекался, потом также быстро разочаровывался и приползал с повинной ко мне. “Мне нужно твое тепло. Ты вошла в мою жизнь. Я не в силах вычеркнуть тебя из своей жизни. Позволь мне хоть иногда видеть тебя. Дай мне погреться у твоего очага” и т.д. Каждый раз, когда Саша возвращался ко мне, он придумывал новую ключевую фразу-мольбу, которая должна была, усыпив мою бдительность, заставить меня поверить в искренность его раскаяния. Надо сказать, что он проявил немало стараний, фантазии и изобретательности. И я, принимая его, каждый раз заставляла себя верить в то, что на сей раз его покаяние не фальшиво.
Не знаю, как только у него сил хватало на работу санитаром днем, учебу на курсах вечерами и женщин от полуночи и до… Исхудал он ужасно и стал выглядеть совсем как доходяга: одна кожа да кости, глаза и нос на посеревшем, совсем уже не молодом лице. Друзья и знакомые еле узнавали его, советовали обратиться к врачу. Я же была уверена, что он абсолютно здоров физически, просто устал от постоянной гонки за четко поставленной целью – во что бы то ни стало стать врачом в Америке. Изнутри Сашу сжигал огонь честолюбия и истощал неутолимый зов плоти, по призыву которого он безвольно порхал от одной женщины к другой.
Как могла я его, еще не остывшего от тепла других женщин, пахнущего их духами, принимать снова в свою постель! А вот могла! Знала, что он – от дьявола, что ничего кроме стыда и раскаяния наша связь (теперь это уже был не любовный роман, а обычная связь) уже мне не принесет, и все же принимала. Мы давно перестали говорить об искусстве и литературе. Ничто не связывало нас духовно. Да и ласки наши становились все более механическими и холодными. После соития мне уже не хотелось, чтобы он продолжал ласкать меня. Я представляла его с другой женщиной, у которой он, возможно, был вчера, злилась на него, на себя и на злосчастную свою судьбу, подсунувшую мне Сашу, отодвигалась на край кровати и молча ждала, когда он уйдет. “Мне пора!” – говорил с готовностью он, понимая и, наверное, разделяя мой настрой. Прибежав домой, он, видно, спохватывался, что может меня потерять, тут же звонил мне и тихим вкрадчивым голосом извинялся за механически-холодные ласки, жаловался на усталость и недосып, заверял меня в прежней любви и безграничной преданности и робко просил не бросать его, ибо “без тебя – пустота”. Я молча выслушивала его оправдания, не верила ни единому слову и все же, успокаивая себя и его, повторяла: “Хорошо, хорошо! Я все знаю. Я тоже не могу без тебя. До завтра. Поздно уже, давай спать”.
С Биллом пришлось порвать, ибо физически он меня отталкивал, и даже наши платонические отношения постепенно выродились. В один из жарких июльских дней я потащила его на Манхэттен Бич. Заехала за ним на машине, предварительно уговорив по телефону надеть брюки, а не шорты, так как боялась, что, увидев его в шортах, развернусь и сразу дам задний ход. Он повиновался. Ждал меня у своего дома, улыбающийся, в предвкушении женского общества и пляжно-вечерней прохлады; нижняя часть туловища благоразумно прикрыта широкими летними брюками, на шее не слишком вылинявшее полотенце. В этот вечер от него сильно пахло алкоголем, запах которого он прежде довольно успешно забивал крепким мужским одеколоном. Настроен он был черезвычайно благодушно, приговаривая: “How nice when a woman is driving. What a great feeling to be a passenger!”
Когда мы приехали на пляж, Билл сразу разделся, обнажив крепкие, короткие ноги, жирную спину и безволосую, обвисшую, как у женщины, грудь. “Все нормально, – подумала я. – Пожилой человек, дряблое, неспортивное тело. Только бы держался от меня подальше, и вечер не будет испорчен”. Не тут-то было. Подвыпивший, веселенький, Билл решительно затащил меня в воду, обвил мое отчаянно сопротивлявшееся тело своими мощными лапами и смачно поцеловал в губы. Мое тело сначало безвольно обмякло от столь неожиданной сексуальной атаки, потом я уперлась руками в его дряблую грудь и начала отчаянно сопротивляться. “Let me go. You are drunk! Let me go now!” Билл опомнился, отпустил меня и до конца наших встреч не проявлял любовной игривости.
Как-то в одном из ресторанов мы познакомились с молодой парой лет тридцати пяти. Они сидели за соседним столиком. Он – американец, проживающий в Париже. Она – француженка. Вначале все вроде было неплохо, обычный цивильный разговор о Бруклине и о Париже, бросание словами с одного столика на другой. Потом вдруг Билла занесло. Под влиянием войны в Ираке, которую Америка вела, а Франция не поддерживала, он стал громко упрекать французского американца в измене родине. Кричал аж на весь ресторан, что Франция – жалкая страна, и французский язык скоро забудут, так как он постепенно утрачивает мировую популярность и роль одного из ведущих языков мира. Оскорбленный за Францию ни в чем не повинный американец покраснел и не находил ответных слов. У его жены в глазах стояли слезы. Во мне все клокотало, мне хотелось провалиться сквозь кафельный пол и исчезнуть. Бросив Биллу, что хочу на воздух, я пулей вылетела из ресторана. Когда он отвозил меня домой, я не смогла удержаться и спросила его:
– Why did you start this rude conversation?
– I told him the truth. We must always tell the truth. – Тупо-пьяно твердил американский гражданин и патриот Билл. Это было наше последнее свидание. В общем, Билл был неплохой, даже по-своему добрый, отзывчивый человек, но вот беда – староват, к тому же – типичный американец, со всеми вытекающими отсюда нюансами. А я… после долгих лет жизни в Америке так и не стала и никогда не стану настоящей американкой, хотя мое русско-еврейское естество тоже утрачено. Словом, будучи полноправной гражданкой США, я навсегда застыла враскорячку – где-то между Америкой и Россией.
Так бесславно закончился, не успев перейти во что-то более близкое, мой антироман с Биллом. Некому было теперь показывать мне красоты Бруклина, водить меня по ресторанам и покупать дорогие билеты на Broadway Show.
Жизнь моя проходила целиком в работе и в ожидании нерегулярных свиданий с Сашей. Большинство вечеров я проводила дома, теперь совершенно одна, ибо Катька вдруг решила поселиться на квартире у “подруги” в роли руммейта (возможно, это был друг, но она утверждала обратное). Не знаю, что двигало ею, мы не ссорились, и я, хотя и критиковала ее беспорядочную личную жизнь, но, в общем, предоставляла ей полную свободу, вспоминая себя в двадцать лет, когда поиски истинной любви так и подмывают отдавать свое молодое, прекрасное тело мускулистым самцам с неустойчивой психикой, хорошо подвешенным языком и отнюдь не романтическими намерениями.
За два года нашего знакомства Саша заметно преуспел в продвижении по социальной лестнице: от полунищего нового иммигранта до постоянного жителя США, обладателя заветной гринкарты, подержанной машины и небольшого счета в банке. Он уже сдал экзамен на подтверждение звания M.D. и рассылал резюме по госпиталям в поисках резидентуры. Саша, что называется, освоился. Он оброс небольшой кучкой друзей-знакомых и бегло, хотя и с жутким акцентом, болтал по-английски на бытовые и медицинские темы.
Продвижение по социальной лестнице пошло на пользу Сашиной внешности. Треугольник его лица мягко перешел в овал. Джинсы, футболки и свитера, которые приобретались теперь уже не по самой низкой цене (тут не обошлось без моих советов), не болтались на нем, как прежде, а плотно облегали его слегка пополневшее, крепкое тело. От Саши приятно пахло подаренным мною одеколоном Calvin Klein.
Саша-птенчик, которого я, хоть и не совсем по-матерински, но все же выпестовала и выкормила из клювика, сменив пух на свежее оперенье, вылетел из гнезда моей опеки и плавно воспарил на окрепших крыльях в поисках добычи. Все же иногда он залетал в старое гнездышко, то бишь ко мне домой, дабы “погреться от моего тепла”, похвастать своими социальными достижениями, а заодно и переспать со мной, ибо моя плоть была настолько знакома, что не нужно было прикладывать особых эмоциональных, душевных и физических усилий, чтобы слиться с нею на средне-стандартном уровне. Я знала цену Сашиным ласкам и все же продолжала принимать его, презирая себя за безволие и печально сознавая, что моя привязанность к нему становится все крепче. Чем реже он приходил ко мне, тем сильнее было мое ожидание его прихода. Я ощущала себя в некотором роде Пигмалионом, от которого ускользает созданная им Галатея. Наверное, я все же любила его, хоть и не признавалась в этом ни ему, ни себе. А надо было признаться, надо было встряхнуть его душевно и физически, схватить за грудки и закричать, громко, чтобы дошло до его сознания: “Что же ты со мной делаешь? Я же лю-блю те-бя! Что ты с нами делаешь?” Конечно, я ни на что подобное не решилась. Все гордость моя проклятая, в странном сочетании с покорностью судьбе. А впрочем, даже если бы я и сделала решительный шаг, я все равно ничего не смогла бы изменить.
Однажды вечером я встретила на Брайтоне Сашину мать. Она знала о моем существовании, относилась ко мне вежливо-суховато и явно не поощряла наши отношения. В общем-то, ее можно было понять. Я была старше Саши, и связь со мной, по советским меркам, не сулила ее сыну счастливой супружеской жизни, а ей – долгожданных внуков. В этот вечер старушка была неожиданно благодушно настроена, разговорчива и буквально затащила меня к ним домой – “попить чайку”. Я интуитивно понимала, что мне абсолютно незачем распивать с ней чаи, что ничего хорошего от нашего разговора по душам ожидать не приходится, но все же зачем-то согласилась, как соглашаются на неотвратимое. Старуха почему-то не стала открывать дверь ключом, позвонила. В ответ послышалось “сейчас, сейчас” – сказанное до боли знакомым женским голосом – дверь распахнулась, и я увидела свою дочь Катю, в халатике, по-домашнему, не накрашенную…
– Мама… Ты чего, ты зачем? Прости меня, мама. – Прошептала моя дочь, прикрывая руками небольшой, но уже четко наметившийся живот.
– Кто там еще? – послышался недовольный голос Саши.
– Это я, Лана. Я… случайно. Я сейчас уйду.
Не помню, как я вернулась домой, кажется, шла пешком, а может, на машине приехала, на автопилоте. Мое состояние… не знаю, как описать его. Обида, отчаяние, ненависть и одновременно непонятно откуда взявшееся чувство обретенного покоя, которое, наверное, бывает только перед смертью. “Ну, все. Слава Богу! Это конец!” – мелькнуло в голове.
На следующий день пришел e-mail от Саши. “Лана! Прости, если можешь! Я полюбил Катю, наверное, потому, что видел в ней молодую Тебя. Я много раз пытался рассказать тебе правду, но так и не смог. Не хватило душевных сил. Как это ни парадоксально, но Катя меня любит. Мы с ней во многом схожи. Молю тебя, прости нас обоих и благослови. Никогда не забуду, как ты пригрела меня. Я любил тебя, как умел”.
Саше я так и не ответила, ибо упрекать его и Катьку не хотела, но и простить их и благословить не могла. Когда острота чувства обиды и несправедливости несколько притупилась во мне, я стала задавать Всевышнему извечные вопросы “за что?” и “почему?”. За какие-такие грехи мне посланы унижение и боль, предательство любовника и дочери? Ведь я никого не обманывала, мы с Сашей были оба свободны и как умели, любили друг друга. Пусть не очень романтически, пусть приземленно, но это были наши, особые отношения, к которым у нас выработалась привычка и которые я все же не решалась обрывать. Так в чем же мой грех? Недостаточно сильно любила, знала, что мы не подходим друг другу, что он мне изменял, и все же продолжала принимать? Но это его грех, не мой.
Я так и не смогла найти ответа на вопрос “за что?” С вопросом “почему?” было еще сложнее. Почему моя молоденькая, рожденная в Америке красавица-дочь вдруг бросает своих англоязычных сверстников-бойфрендов и влюбляется в любовника своей матери, немолодого, потасканного нового иммигранта, с плохим английским и с все еще советским менталитетом? Почему, почему, почему? Поддалась его напору, увлеклась, спохватилась, да было поздно – забеременела? А может, просто захотела стать женой доктора? Голова моя разламывалась, но ответа я так и не смогла найти. Пути господни неисповедимы… Впрочем, я знала, что для достижения своей цели, неважно какой – заполучить желанную женщину или стать врачом в Америке – Саша проявлял удивительное упорство. Первая цель была достигнута – его приняли в резидентуру одного из госпиталей Бруклина. Оставалась вторая, не менее значительная задача – полностью американизироваться и для этого заполучить на сей раз не зрелую, а, как положено для женитьбы, молодую, красивую и непременно англоязычную женщину. Психология Саши была примитивно-стандартна и ясна. Но почему он выбрал для своей цели именно мою дочь и почему Катя позволила себе, предав меня, полюбить его? Именно позволила себе, а ведь могла бы и не позволить. Хотелось думать, что мое унижение не делало их союз особенно счастливым. Коварно прокрадывалась мысль о том, что их непременно ждет расплата… Я уже заплатила за все сполна. Когда-нибудь, мои любимые и дорогие, настанет ваш черед.
Прошло полгода. Я не пыталась отравиться или еще как-нибудь покончить со своей “драгоценной” жизнью. Просто какое-то время пребывала в полуотупении, сквозь которое пыталась осмыслить все, что произошло со мной за последние несколько лет. Я осталась совершенно одна, потеряв мужа, любовника и дочь. Надо было все это пережить и как-то по инерции продвигаться дальше. Однажды мне позвонили из госпиталя и сообщили, что у меня родился внук. Старая жизнь кончилась, и на ее развалинах, как храм на крови, возникла новая жизнь. “Внук! У меня теперь есть внук”. Это слово в применении ко мне звучало странно. Значит, я теперь стала бабушкой. Я подошла к зеркалу и посмотрела на себя. Мое все еще моложавое, хотя и с новыми морщинками, лицо не очень походило на бабушку. Я улыбнулась своему отражению, с радостью принимая это новое звание. “Надо собраться, привести себя в порядок и поехать посмотреть на внука. Моего внука. Интересно, как они его назвали?”
Было начало марта. День выдался серый, прохладный, дождливый. На дорогах скользкота. Я ехала медленно, пропуская вперед водителей-лихачей. В госпитале мне показали измученную родами, спящую Катю и маленький розовый комочек, который приходился мне внуком. Полюбовавшись какое-то время на спящих Катьку и внука, я решила не дожидаться их пробуждения и ехать обратно домой. Таким образом, мне бы не пришлось встречаться с Сашей, который почему-то задерживался. Ко встрече с Сашей я еще не была готова.Темнело, дождь перешел в ливень…
Саше не суждено было доехать до госпиталя. Неумелый, начинающий водитель, он разбился на машине и так и не увидел своего новорожденного сына. Когда Катерине сообщили о смерти мужа, она отказалась от своего ребенка.
– Если хочешь, усынови его, ведь он, по праву, такой же мой, как и твой, – сказала она мне. – К тому же, с тобой ему будет лучше. А я… какая я мать?
Я усыновила мальчика и назвала его Александром. Катерина уехала в Калифорнию и там усиленно старается обо всем позабыть. Звонит она мне редко. Лучше бы совсем не звонила… Только душу травит. Сашина мать, пережив смерть сына, умом тронулась. Пришлось отправить ее в nursing home. Я навещаю ее по уикэндам и привожу с собой маленького Сашеньку. При виде мальчика она оживляется и называет его “сыночек”. Вот такая история… А я все грызу себя, что когда увидела беременную Катю, подумала, что им придется заплатить за все. Накликала я беду на них. Вот Бог и услышал, наказал. А Саша так хотел жить, так рвался стать настоящим американцем!