(Окончание)
Опубликовано в журнале СловоWord, номер 51, 2006
***
Говорят, талантливые люди редко бывают счастливы. Биографы изображают их в разладе с жизнью, с временем, семьей – иной так расстарается, так обездолит своего героя, что, кажется, невзгоды, бесталанность – и есть его единственный талант. А между тем, талан в просторечьи значит счастье, этим словом народ от века метил людей удачливых, везучих.
Впрочем, не берусь судить, примеров много, но если тут и действует какая-то закономерность, то Зильбер был исключением. Двадцать лет судьба загоняла его в самые безвыходные положения: тиф, плен, голод, чума, тюрьмы, этапы – сдается, только и было у нее забот, что ставить его на грань катастрофы, смерти. А он всё выходил веселым и живым, даже чумной микроб его не брал. Тогда, в Гадруте, работая с культурой, вскрывая трупы, заражая свинок, Зильбер вдруг занемог, грудь обложило, температура, кашель – о чем тут думать, если кругом легочная чума. И помощи ждать неоткуда: единственным мало-мальски сведущим чумологом на той вспышке был он сам… Выпил вина, написал прощальное письмо брату и, приготовив пять разрешающих от тяжкой смерти ампул, завалился спать. А утром, весь в поту, еще не чая выжить, он уже таил, выискивал малейшую надежду: температура спала! Этакого при чуме от роду не бывало – значит, он спасен. И выжил.
Что и говорить, жизнь с ним не очень церемонилась, но почему-то берегла. И только раз, всего лишь раз, беда едва не сбила его с ног.
В начале войны жена и оба сына Зильбера попали к немцам в плен. Это было безнадежно. Два человека надеялись видеть их живыми: набожная мать Валерии Петровны и ни во что, кроме своей звезды, не верящий Лев Зильбер. Но помочь им он был бессилен, он тоже был в плену – у своих.
СССР
Управление
Уполномоченного СНК СССР
по делам репатриации граждан СССР
1 июня 1945 г.
№ 6/7 г. Москва
Профессору Зильберу Л. А.
На Ваше письмо сообщаю, что в Управлении по делам репатриации сведений о местопребывании Вашей жены Киселевой В. П., сыновей Льва и Федора и сестры жены Первушиной А. Н. не имеется.
Одновременно ставлю Вас в известность, что все граждане, освобожденные Красной Армией и армиями наших союзников, в ближайшее время будут возвращены на Родину.
Зам. нач. отд. подполковник
Копылов
Их гнали без передышки от Истры до Смоленска. Захваченные на даче у друзей, они в чем были, почти раздетые, шли днем и ночью по замерзшему большаку. Зильбер был далеко, когда его жена и дети под конвоем уходили мимо пустых, остывших, белых деревень в другую сторону, на запад. Разбитые лафеты, сожженные и обмороженные трупы, запустение, смерть, печаль – все признаки войны лежали на их пути. Но суровость той зимы работала не только против немцев, и погибнуть еще в самом начале этого пути они должны были почти неизбежно.
Спасла случайность: Валерия Петровна с детства владела немецким языком. И конвоиры, замерзшие и злые, услышав несколько знакомых слов, смягчались, иногда тайком совали ей в руку кусочек хлеба, пускали отогреться. Бог знает, о чем думали эти солдаты, – возможно, их трогала не ее участь – кто же станет о ней думать среди войны, – а горестный вид этой женщины. Укутанная в тряпки, с вещмешком, она версту за верстой несла на руках годовалого сына, а рядом шел постарше – это был Лева, Лев Львович, которому исполнилось уже четыре года. Он нес мешочек крупы для Феди, прихваченную еще в лаборатории спиртовку, на которой мать тут же, у заснеженной дороги, варила кашу, через плечо он устроил ботинки, а правой рукой прижимал корзину с большим сибирским котом. Так они двигались в Германию. Иногда конвой сажал их на военный порожняк, шедший в немецкий тыл за бензином, они взбирались на ледяные баки, натягивали на себя всю ветошь и, перекатываясь, стараясь удержаться, ехали дальше – на запад. Уже давно умолк обессилевший от крика Федя, не вынес тряски, выпрыгнул из корзины кот, а они всё шли на запад…
В саксонском городишке Хемниц их ждал трудовой лагерь и нарукавные нашивки – по синему полю три белых буквы «ОSТ». Началась другая жизнь. Брюква, нары, крысы, целодневный труд и вечная забота о пропитании, тепле. Взрослых затемно уводили на работу, дети оставались в бараке, играли в непривычно тихие, какие-то немые игры, зимой под страхом смерти таскали брикеты торфа, жгли микрокостер и варили кашу – до последней крупинки разваривали, потом молча пировали. А лагерь, по странной прихоти судьбы, размещался на фабрике детских игрушек.
В апреле сорок пятого Хемница не стало, город был уничтожен с воздуха. Налет застал всех пленных на работе, и первая мысль: что с детьми? Валерия Петровна кинулась через горящие кварталы в лагерь, прибежала, вот их барак, дверь настежь: живы! Рок это был, какая-то невероятная случайность, или американские пилоты умышленно щадили лагерь, – она не знала, думать не хотела: среди руин города Хемниц невредима стояла лишь фабрика игрушек.
После победы их везли в Бреслау, в лагерь перемещенных лиц. Поезд шел медленно, стопорил на полустанках, но оставалось уже недолго, впереди был Дрезден. И вдруг на последнем перегоне, набирая ход, состав гулко, вагон за вагоном, стал ухать под откос. Кто-то высунулся из дверей, закричал: «Прыгай, прыгай»… И сразу из всех вагонов стали кидаться, расшибаясь в кровь, испуганные люди. Валерия Петровна бросила детей на пол, упала рядом и, оцепенев, слушала, как рушатся, трещат передние вагоны. Вокруг никого, в распахнутых дверях, как в раме, застряло солнце, бешено бегущее по горизонту, и, глядя на этот бег, она всем телом поняла, как быстро они несутся к смерти. Вагон шел вперед, вот его вздыбило, занесло, хруст… Четверть века минуло с той поры, нет уже Зильбера, состарилась Валерия Петровна, выросли дети… «Да, – говорит она, – задним числом рассказываешь – страшно, а тогда… Тогда я всё время думала одно: сохранить детей, вернуться к Леве, мы ведь тоже не знали, где он, война…» И этим простым «вернуться к Леве» здесь было сказано всё.
Самая мысль о возможности внутриядерного размножения возбудителя злокачественных опухолей возникла у меня после беседы с Н. Ф. Гамалея в 1935 г.
Гамалея допускал, что могут существовать вирусы, размножающиеся в клеточных ядрах, и обратил мое внимание на старые работы Хавкина и Мюллера… Эти работы, действительно, интересны. Хавкин выяснил, что паразиты, попадая в протоплазму инфузорий, быстро погибают, но те паразиты, которые достигают ядра, оказываются защищенными и сами вызывают гибель туфелек.
Однако аналогия – еще не доказательство…
Когда Лев Александрович Зильбер, вызволенный из Загорской спецтюрьмы, высказал в ноябре сорок четвертого года вирусную гипотезу рака, в нее верил один человек – это был Лев Александрович Зильбер. Но вера его была так сильна, что ее хватило на последующие двадцать два года его жизни. Он, собственно, и не ждал одобрения коллег, заявляя эту свою необычную идею. Наоборот, ему хотелось втянуть их в спор, осилить. Пылкий человек, одним ударом он решил разрушить, перевернуть всю онкологию. Но перед ним стоял своего рода психологический барьер. Вирусы чуть ли не со дня открытия попали в разряд плотоядных хищников, паразитов клетки. Никто не верил, даже в мыслях не мог допустить, что вирус, маскируясь, может годами жить в клетке, ничем себя не проявляя, – Зильбер был в этом убежден. «Размышляя над громадным материалом по поводу рака, я подумал, что инфекционный агент может не только уничтожать клетки – он может их изменять!»
Среди нахлебников и паразитов клетки он предсказал существование вирусов-перевертышей, обманчивых, тихих, внезапно мстящих клетке за приют. И этой мыслью, казавшейся ему такой естественной, логичной, Зильбер хотел повернуть онкологов на новый путь.
Опасное дело – вот так устраивать переворот в науке. Логика его была дерзка, умна, с дальним прицелом, – ее отвергли. Зильбер был осмеян. «Что ж, – говорил он в таких случаях жене, – ты же знаешь, Валюша, меня признают, когда нельзя уж не признать». И продолжал борьбу.
На этот раз, хоть он и жаждал схватки, аргументов у него было наперечет. Один только опыт Зильбер постоянно приводил в подтверждение своей догадки: в лагере на Печоре ему удалось привить рак от крысы крысе фильтратом опухоли, в котором не было ни одной клетки, – значит, это мог быть только вирус. Но даже тот единственный эксперимент в новых условиях не повторялся, и сколько он ни фильтровал, как ни отцеживал опухоль от клеток, подопытные крысы, которым он упорно, день за днем, вводил этот бесклеточный экстракт, оставались живы. Онкогенный вирус был неуловим.
Год прошел в гнетущих неудачах. Накопились груды протоколов, но дело не двигалось ни на шаг. Зильбер досадовал, ярился, листая лабораторные журналы, язвил сотрудников: «Грязный опыт, не умеете работать!» Идея требовала экспериментальных доказательств, фактов, а он, рискуя прослыть пустобрехом, опыт за опытом сбрасывал в трап.
Но был же вирус, был… Стиснув зубы, Зильбер менял варианты, методы, придумывал какие-то особые резиновые фильтры, перебил легион мышей – и ничего не мог найти. Все шло ему наперекор, и самое время было отказаться, бросить этот безнадежный лов. Но нет, слишком долго он вынашивал идею, много на нее поставил. Вирусов не нашли? Что ж, будем искать в опухоли вирусный белок, по следу попробуем настигнуть зверя. Должна же раковая клетка чем-то отличаться от здоровой, болезнь – от нормы, жизнь – от смерти, или он совсем профан?
И заложив с этой мыслью серию новых экспериментов, он стал ждать. А в городе была уже весна, война кончалась, и возвращаясь в Щукинское, в опустевшую квартиру, Зильбер всякий раз надеялся найти в дверях письмо, весть оттуда. Нет, не было письма, он жил один, знал, чувствовал, неистребимо верил, что они вернутся, не могут не вернуться, но если бы его спросили, почему он верит, он вряд ли сумел бы объяснить: верил – и всё тут, без этой веры ему просто бы не выжить.
И однажды письмо пришло: «Милые наши, дорогие! Вот только сейчас, после трех с половиной лет полной невозможности, можем дать о себе знать. – Валерия Петровна сообщала номер полевой почты и, не чая застать его дома, просила мать: – Если Лева жив и в Москве, пусть немедленно напишет».
В ту же ночь Зильбер пришел к наркому здравоохранения: «Георгий Андреевич! Моя семья цела – я еду!» – «Куда?» – «А это вы должны мне сказать». Митерев не удивился, достал список полевых почт: «Лагерь находится в Эльсе под Бреслау». – «Я еду», – повторил Зильбер. – «Каким образом?» – «А это вы должны мне сказать…» В конце концов Митерев взял бланк чрезвычайных полномочий и крупно написал: «Профессор Зильбер направляется для проверки санитарного состояния сборных лагерей»…
Наутро он приземлился в Темпельгофе. А в полдень, получив задание от начсанфронта, мчался на военном джипе по автостраде на Бреслау. «Не останавливайтесь, – напутствовал его генерал Знаменский, – а то пришьют». Водитель был вооружен, Зильбер сидел у пулемета и мучительно гадал – как он отыщет их среди десятков тысяч? В письме Валерии Петровны была загадочная строчка: «работаю по специальности». Что могло это значить? Не изучает же она иконы в лагере для перемещенных лиц. Потом он вспомнил о второй профессии жены: лаборантка. И решил начать с аптеки.
Фатальный всё-таки был человек: именно там работала Валерия Петровна. Восьмого июля, два месяца спустя после войны, он нашел свою семью.
Опердежурному Адлерсхофа
Профессора Зильбера и с ним двух женщин и двоих детей посадить на самолет, улетающий в Москву в 6-00 – 29.7.45.
Генерал Ковалев
28.7.45.
«Дуглас» выходил на полосу, моторы уже радостно гудели, и в это время откуда-то сбоку вынырнул лейтенант с флажком. Всё стихло. «Профессор, вы полетите на другом самолете». Зильбер не двигался. «Профессор…» – снова начал лейтенант. Зильбер посмотрел на часы: пять минут седьмого. «Почему мы еще здесь? – это пилоту. – Пора». Чёрт возьми, опять не везет. «Профессор, вам придется уступить, генерал просит… Вас отправят через сорок минут». В жизни, наверно, не слышал этот лейтенант таких громов, но всё-таки ссадил их с самолета. Зильбер с тоской смотрел, как «Дуглас», сделав круг над Адлерсхофом, взял курс на восток… Они летели следующим, в грозу, обломный дождь; едва добрались – на аэродроме узнают: тот, первый «Дуглас», не долетел, разбился, в живых никого.
Третий раз смерть пробежала где-то рядом. А они все целы! Господи, дай ему сил вынести все эти эти напасти и устоять, не сойти с ума от всех щедрот судьбы. Дети в брюшняке, Валерия Петровна едва держалась, но все живы, вместе! – он вез их в Щукинское и не верил: теперь-то, кажется, мы дома?
Светлое утро стояло над Москвой, поселок был по-осеннему тих, безлюден, издалека тянуло дымом и временами накатывал знакомый вой сирены. Зильбер подошел к окну, по реке тянулись баржи и кричал отчаянно буксир. Прошли – и снова тишина. Да, теперь он дома, кончились его разлуки, беды, пора было возвращаться к делу.
И он, как в целительный источник, окунулся в чистую воду эксперимента.
– Ну признайтесь, Лев Александрович, признайтесь же, нет в опухоли этих белков, три года мучаемся….
– Погодите, Зина, найдем метод почувствительнее, попробуем реакцию анафилаксии; уж если она откажет…
– Что тогда?
– Тогда будем думать дальше.
Ученые – как музыканты: у каждого свой инструмент, но не всякому дано придумать собственную песню. Оттого, верно, в науке так много честных исполнителей и мало истинных творцов. Зильберу пришлось вдвойне трудно: вирусный белок, который он искал в опухолях, был неуловим. И сколько он ни изощрялся, как ни оттачивал свое экспериментальное искусство, опыт за опытом давал однозначно отрицательный ответ. Не было в раковых клетках ничего такого, что не встречалось бы в клетках здоровых.
Зильбер упорствовал: если в пораженной ткани нет искомого белка, значит, в ней нет и вирусов – мог ли он с этим согласиться?
Ни секунды он не сомневался, что где-то в недрах клетки, дьявольски скрытный, смешанный с остальным ее богатством, прячется микронно малый возбудитель рака. Просто так его не взять – уж слишком неприметный след оставляет он в клетке. Одержимый этой мыслью, Зильбер понял, что задачу решит только сверхточный метод, что кроме музыки, ему придется изобрести и новый инструмент.
Что ж, мелодия, должно быть, стоила того. Вирусолог, он продолжал искать в опухоли вирусный белок. Бывают же, в конце концов, удачи.
В шестнадцатом году я готовил в гимназию мальчика из состоятельной семьи. Отец моего ученика однажды неожиданно спросил, играл ли я когда-нибудь в карты. Я ответил, что не случалось.
– Тогда пойдем сегодня играть…
Мы отправились в Английский клуб, сели рядом… Мой спутник вынул 25 рублей и сказал, что будем играть на половинных началах. Через полчаса у него скопилось около ста рублей. Я шептал ему, что хватит, дергал за рукав, но прошло еще десять минут, и у нас ничего не осталось.
Я хотел уйти, но он не пускал меня. У игроков есть поверье: тот, кто первый раз берет в руки карты, обязательно выигрывает.
– Мы проиграли, потому, что метал я. Садитесь метать сами. Вот вам двадцать пять рублей. Начинайте!
Я начал и через несколько минут кончил – одну ставку выиграл, все остальные проиграл. Нужно было вернуть 25 рублей, сумму, на которую я мог бы жить более трех недель, и взять ее мне было неоткуда.
– Вот что. Играйте один, – сказал он. – Мое невезение глушит вашу удачу, я уйду на другой стол. Всё, что выиграете, – ваше, я больше не участник вашей игры. Возьмите еще…
Противоречивые чувства разрывали мое существо. Я краснел, бледнел, ерзал на стуле. Но так хотелось отыграться!
… Я то выигрывал, то проигрывал. Нужная сумма, чтобы расплатиться, никак не набиралась. Потом я проиграл подряд несколько раз, и у меня осталось всего пять рублей. В это время подошла моя очередь держать банк. Положение казалось безнадежным. Но мне это было уже безразлично. Внутри всё застыло, в висках отчетливо стучал пульс, руки двигались автоматически.
Я поставил последнюю пятерку и начал метать… Восьмерка, потом девятка, потом опять восьмерка! Я выигрывал карту за картой. Я бил десять карт. Совсем мокрый, точно после сильного дождя, я поднялся из-за стола с пятью тысячами.
Всю последующую жизнь я редко играл и никогда не выигрывал…
Это был, пожалуй, самый сложный, убийственно безысходный период его жизни. Каждый день приносил огорчения: то опыты срывались, то выходили из-под контроля или давали сокрушительный итог, то в лаборатории неладно – сотрудники скрипят, хмурятся, и даже Зина Байдакова, преданная Зина, вдруг заявила: «Надо бросить это, бросить!»
Никто ему не верил, надежды рушились, и в конце концов он стал перед нелегким выбором: признать слабость своего экспериментального искусства или несостоятельность своих идей. Зильбер отверг оба варианта и, понимая уже, что на карте стоит не что-нибудь, а его имя, повел крупную игру.
День за днем он ставил опыты на свинках, вводил им экстракты то здоровых тканей, то опухолей, стараясь по реакции, иммунному ответу свинок уловить, засечь хоть чуточное отклонение, разницу, угадать хоть тень вирусного белка.
«Нет, никакой разницы не видно: и раковый, и здоровый экстракты вызывают у свинок одну картину». Он пробовал уменьшить дозу, нащупать порог чувствительности – ничего не выходило: свинки почесывали нос, и только.
Инструмент отказал. «Чувствительный метод не смог обнаружить разницу в белках раковой и здоровой печени». Не спелась песня, что теперь?
Пожалуй, хватит, права Зина, не везет ему, просто не везет. А так хотелось отыграться, поймать этот неуловимый вирус, уж очень затянулась невезучая пора: десять лет прошло после таежных дел, десять золотых лет, и нет у него ни одной значительной работы. Нет и нет. А пора, давно пора. Он мог, конечно, вернуться к энцефалиту, стать здесь мэтром, главой целой школы; Шубладзе, Соловьев, Левкович – все ученики с радостью приняли бы его. Отказался: дважды одной дорогой он не ходил. Одно только отступление сделал Зильбер, один необходимый шаг назад: вернувшись из лагеря, тут же сел за книгу об энцефалите. Набор был при его аресте ссыпан, рукопись исчезла, но гранки спасла Левкович – в сорок пятом книга вышла, и он навсегда отошел от таежного недуга. Рак, только рак волновал Зильбера, заслонил от него все проблемы.
А время вело отсчет, пятый год кружил он вокруг этой загадки, подбирался к ней и так, и эдак – всё безуспешно, пора было подводить итог. Что это – неудача, полный крах его идеи, или какая-то оплошность, недосмотр? Почему он не находит в опухоли вирусный белок?
Всё очень ясно, – отвечали за него другие, – нет в опухоли вируса, неоткуда взяться и белку. Вы захотели доказать реальность вирусного возбудителя рака по иммунному ответу свинок, но им просто не на что отвечать, вируса рака нет.
Увы, это похоже на правду. Если в пораженной печени была бы хоть крупица, микродоля чужеродного белка, антигена, свинка непременно выработала бы против него защитные антитела. И следующее введение ракового экстракта ее наверняка бы убило, вторую схватку антигенов и антител свинке не вынести. Но она жила. Жила! Вот в чем трагедия его экспериментов. Живые свинки губили великолепную идею. Всё шло прахом, и временами Зильбер терял опору, сомневался – уж не химера, не сон ли это, пригрезившийся ему в ту долгую лагерную ночь?
Клиницисты его не признавали, биологи считали шутником, генетикам и в голову не приходило объединиться с этим фантазером, о патанатомах и говорить не стоит: «Лев Александрович, этот вирус обитает только в вашей голове», – убеждал его первый патолог страны академик Давыдовский и нещадно высмеивал на людях.
Вирусологи молчали. Друзья, таежные ученики считали Зильбера отступником, шли дальше, в глубь энцефалита… И только Виталий Леонидович Рыжков, вирусолог и столь же изощренный спорщик, вдруг сказал:
– Профессор Зильбер – такой сторонник вирусного рака, а в опухоли ищет всё-таки белок – значит, понимает безнадежность…
Если уж коллеги бьют так больно, кто ж его поддержит? Все были против, он стоял один. И чем жарче разгорался спор, чем крепче его били, тем упрямей, злее он держался за свое. Не так-то просто было одолеть этого строптивца. Опыты сорвались? Что ж, повторим, попробуем поднять еще немного чувствительность свинок к раковым белкам. Не поможет – тогда разделим раковый экстракт на фракции и возьмем в работу только ядерную часть. Именно здесь, в ядрах, в наследственном аппарате пораженной клетки он учуял, надеялся найти то, что искал. О, этот Зильбер был нечеловечески упорен, он мог плутать, ошибаться, снова находить дорогу, но конечной точки, мишени не менял. «Если вы нащупали главную цель – идите к ней, только к ней, остальное забудьте, надо быть слепым ко всему, видеть только свою цель», – говорил он ученикам. И шел, через тысячи преград пробивался к обетованным рубежам. Мишень маячила, манила, он стрелял: мимо! Но как опытный охотник, промахнувшись, он тут же переходил на новую позицию и бил опять, опять… Пока флажок не падал.
Академик Н.Н. Петров – Л. А. Зильберу
9 января 1950 г.
Глубокоуважаемый и дорогой Лев Александрович!
Мне кажется, что защищая теорию вирусного происхождения злокачественного роста, надо для начала найти хотя бы один достоверный вирус, который сообщал бы клеткам способность к беспредельному размножению.
Пока этого нет, весь вопрос остается уравнением со многими неизвестными.
Для меня самой понятной причиной злокачественного роста всё еще остается химический и актинический фактор, вводимый в ткани, хотя бы в кость того же Вампира*, где на этом месте через много лет возникает злокачественная опухоль.
Вот это– твердо установленные факты, которые, к тому же, полностью соответствуют морфологии и клинике раковой болезни.
21 марта 1952 г.
Дорогой Лев Александрович, сообщите, куда обращаться за получением Вашего фильма об экспериментах по нахождению специфических опухолевых антигенов.
17 октября 1952 г.
Ваши успехи давно уже восхищают меня, и я с особенной радостью выражаю Вам самую искреннюю преданность и глубочайшее уважение к выполняемой Вами работе.
22 января 1953 г.
Я чувствую потребность выразить Вам самую глубокую благодарность за Вашу заботу о судьбе моего детища – Сухумской биостанции в разделе биолаборатории экспериментальной онкологии… Пока Вы там работаете, наша лаборатория будет приносить богатые плоды.
15 апреля 1956 г.
Я считаю, что мы с Вами, казалось бы, противники, оба одинаково выигрываем от Ваших успехов.
Никто не сделал для этой беззаконной теории больше, чем ее враги. Опровергая, отбиваясь, Зильбер постоянно искал свежие факты, доказательства, придумывал непривычные подходы.
Игорю Абелеву и Владимиру Цветкову, биохимикам новейшей складки, он поручил добывать белок из ядер, а сам с Зинаидой Байдаковой принялся за свинок. Надо было во что бы то ни стало поднять их чувствительность к раковому белку, заставить тоньше, чутче отличать больную печень от здоровой. Иначе – крах.
Спор умолк, притихли оппоненты, ожидая нового провала. Зильбер весь ушел в работу. И тут я вспомнил почему-то нашу давнюю беседу: «С чего всё началось, как вы пришли в науку?» Он только улыбнулся, и сейчас я вижу всю наивность моего вопроса. Мне бы спросить, мог ли он не стать ученым? Вот тогда бы я, наверно, кое-что услышал. Но лишь теперь, прожив и пережив с ним годы, все его находки и потери, я понял: Зильбер был врожденный экспериментатор, главным был для него поиск – даже не сама находка, а подступ, движение к ней, и где бы он ни оказался – один на острове, в пустыне, хоть в каменном мешке, – я уверен, всюду проявился, взял бы верх экспериментальный склад его ума.
Уже не молод, к шестидесяти приближается, но всё вперед, вперед. «Господи, что ему надо, – академик, лауреат», – говорили за его спиной. А он всё шел, рвался, бил по цели.
И однажды флажок упал.
Зильбер придумал хитрую уловку: чтобы поднять чутье свинки к опухолевым белкам, сделал ее совсем бесчувственной к здоровым. Убрав из крови антитела к нормальным тканям, он как бы утончил ее иммунный нюх. И снова ввел раковый экстракт. «Прошла минута, другая, свинка вдруг почесала нос, кашлянула…» И всё?
Нет, вот она уже еле дышит… судороги – смерть! Наконец-то он видит типичную реакцию анафилаксии, иммунного шока. Свинка мертва.
Идея ожила, затрепетала – есть, есть в опухоли свой белок. Но, может быть, это случайность, нечистый опыт? Он взял другую свинку: «Никакой реакции на нормальный экстракт и тяжелейшая – на раковый». Значит, он прав. Иммунная свинка реагирует только на свой, раковый белок. И погибая, подтверждает: он есть, он тут!
Зильбер созвал всю лабораторию, потребовал новых свинок, начал вводить им экстракты из опухолей кроликов, крыс, обезьян, человека…
Опыты ставятся один за другим. Использованы все свинки. Получаем свежих и начинаем все сначала. Картина та же… Во всех опухолях, бесспорно, есть посторонний белок. Этого белка нет в здоровом организме…
Бывают дни, счастливые дни, – еще ночью во сне ты чувствуешь, всем существом своим предощущаешь какую-то необыкновенную удачу. Ты еще не понял, где она, в чем проявится ее сладостная прихоть, но ты уже твердо знаешь: она здесь. И ты не ошибся: всё, что томило, неотступно терзало душу, сушило ум, дается тебе в этот день легко и просто, сходу.
Зильбер понял: это его день. Никому и в голову не пришло бы искать тот белок столь необычным способом, анафилаксией, шоком – он нашел, обходным маневром выловил в опухоли компонент, составляющий неотъемлемую сущность рака.
Оставалось совсем немного: убедить в этом коллег. Но как? Просто статьей их не проймешь, это он знал, – привыкли, надо придумать что-то посильнее. И выступив на Президиуме Академии медицинских наук, он, академик, потребовал создать комиссию по проверке собственных работ. Бросил опасный вызов. «Председателем комиссии я рекомендую профессора Льва Манусовича Шабада».
Это было совсем уж безрассудно: все знали, что Шабад – яростный противник вирусной теории, споры их, неистовые, безысходные, достигали порой накала вольтовой дуги; на каждый факт, опыт, довод Шабад выдвигал бесчисленные контраверзы, и однажды Зильбер, не на шутку рассердясь, закричал: «Возражения Льва Манусовича тут не при чем, они относятся к моим взглядам, как гвоздь к панихиде».
«Как не при чем? – спокойно отвечал Шабад. – Я забиваю гвоздь в гроб вашей теории». И вот этого Шабада он звал проверять свои эксперименты. Как раз накануне Лев Манусович сказал ему по телефону: «Это немыслимо! Таких белков нет».
Всё подтвердилось. Три месяца проверки дали тот же результат. И Шабад, едва ли не лучший у нас знаток опухолей, признал: «Реакция Л. А. Зильбера дает возможность четко различать белки раковых и нормальных тканей». Комиссия из четырех профессоров добавила: «Онкология обогатилась оригинальным путем исследования».
Зильбер ликовал, показывал всем свои опыты, делал доклады и, ничего уже не боясь, заявил на общей сессии Академии:
– После десятилетий безнадежных поисков, породивших скепсис и полное недоверие, мы нашли эти белки.
Итак, есть открытие, в пораженной ткани найден белок. Что же он такое, что там скрывалось, в этой бедовой, убийственно активной клетке, – вирус, незримый возбудитель рака? Или какое-то иное вещество?
Белок открыт – это верно, однако чей он – собственно клетки, раковый белок, или это вирусный, занесенный извне?
В этом корень, суть вопроса. Зильбер еще не знал, что он нашел, – пусковой механизм, курок процесса или конечный результат, продукт раковых изменений в клетке. Ведь больная, она могла выработать чужой белок по многим поводам, хотя бы под воздействием канцерогенов, которые искал Шабад. Тогда при чем здесь вирус? Опухоль могла возникнуть и без него и породить какой-то свой белок… Словом, Зильбер стоял перед вопросом: что раньше возникает в клетке – рак или чужой белок? Если белок – тогда, возможно, это вирусный; если первично раковое перерождение, значит, вируса нет.
Заложив серию проверочных экспериментов, Зильбер для начала решил убрать из опухоли всякий вирус, работал от обратного, полагая, что вместе с вирусом исчезнет напрочь новонайденный белок. И опять поставил реакцию аналофилаксии…
Не смейтесь надо мной деленьем шкал,
Естествоиспытателя приборы!
Я, как ключи к замку, вас подбирал,
Но у природы твердые запоры.
Увы, белок остался!
То, что она желает скрыть в тени
Таинственного своего покрова,
Не выманить винтами шестерни,
Ни силами орудья никакого.
Никакого… Это был первичный раковый белок.
Мы искали антигены, думая, что ищем вирусные. И мы нашли специфические антигены опухолей. Но они оказались не вирусными. Всё было гораздо сложней…
Вот те раз! Весь сыр-бор из-за вируса, а в пораженной ткани его нет. Как же совместить это с вирусной теорией, ведь не из голых слов возвел ее Зильбер, были факты. Не он ли перевил опухоль с крысы на крысу бесклеточным фильтратом? Без единой клетки вызвал рак. Давно то было, но ведь было! А опухоль молочной железы? Он процедил ее через тончайший фильтр – и фильтратом снова вызвал рак. Зильбер и тогда не сомневался: проскользнуть мог только вирус. Но где же он, куда девался, какую роль он тут играет? Убийцы? Соучастника? Или, возможно, лишь случайного свидетеля процесса?
Все эти вопросы не нашли тогда ответа, проблема обреченно двигалась в тупик. Зильбер ничего еще не знал о назначении нуклеиновых кислот, наследственных молекул клетки, не слышал о коварстве лизогенных фагов, скрытых внутри бактерии, вдруг оживающих и бьющих ее наповал, – это пришло потом. А тогда он мог лишь утешаться, верить, что нашел особый раковый белок, и теперь без промедления начнет прививать людей, создаст искусственный иммунитет, барьер на пути бушующей ткани.
Белка в ту пору у него было немного, всего несколько миллиграммов, и далеко не высшей пробы, но он спешил: «Мы не можем, не должны оставлять хирургов». В 1955 году Зильбер стал изготовлять вакцину, и без большой огласки, сперва проверив ее на себе, вместе с Зинаидой Байдаковой привил несколько больных. Кажется, это была первая в мире попытка противораковой вакцинации людей.
В первоначальном варианте вирусная теория рака предполагала наличие вируса на всех стадиях процесса. Это оказалось неверным. Вызвав перерождение ткани, вирус не играл роли в дальнейшем развитии опухоли.
Вирус не движок, а пусковой агент процесса – вот мысль, которой он замкнет свою теорию. Вируса в опухоли нет? Но его и не должно быть! Как свеча в моторе, как падающий камень, он только начинает, а дальше – обвал, лавина, катастрофа. Но уже без него. Сгубив клетку, вирус исчезает, гибнет, живет скрытно или, растворяясь, переходит в ее плоть, но дело уже не в нем. Можно найти его в ткани или не найти, порой удается отыскать в опухоли только вирусный антиген, иной раз вирус перевивается лишь в целой клетке и никаким фильтрованием его не отделить, и, наконец, бывает так, что в клетке не сыскать ни вируса, ни антигена, но беда в том, что во всех случаях – есть вирус или нет – ткань больна. Идет раковая перестройка.
Догадка вывела его из тупика. Зильбер решил, и оказался прав, что главный признак вирусов рака – скрытность. Ни грипп, ни оспа, ни энцефалит без вируса, без постоянного возбудителя невозможны, а опухоль – растет.
Даль вдруг расширилась – перед ним был новый горизонт. И Зильбер, в вечном беге, спорах даже не заметил, как поднялся на новый, молекулярный уровень задачи. Как от догадок, смутного предчувствия, зачатка мысли перешел к прямому доказательству ее реальности и силы.
Указав на вирус, Зильбер должен был объяснить всю подноготную его необычных отношений с тканью. Что делает в ней этот подстрекатель, как маскируется, чем, каким приемом взламывает сокровенный механизм деления клеток? Хотел он или не хотел, теперь он был обязан проследить, хоть мысленно представить все перипетии этой драмы. И вот тут он вспомнил свою давнюю беседу с Гамалеей, мельком брошенную мысль о том, что опухолеродный вирус поражает в клетке лишь наследственную ее часть – ядро.
Так всегда с ним бывало: маленький факт, аналогия, простое наблюдение – и, как взрыв, вспыхнула новая идея.
Можно было подумать, что клетка изменяется потому, что геном вируса интегрирует, объединяется с клеточным геномом.
Именно так. Внедряясь в клетку, онкогенный вирус первым делом поражает ее наследственный аппарат, вклинивает в ген кусок своей нуклеиновой спирали. И затихает. Получив от вируса такой добавок, клетка выходит из подчинения системе. Неконтролируемая, она растет, множится без предела…
Таким образом, для создания опухолевой клетки вовсе не нужен вирус – нужна только его нуклеиновая кислота… Причем это наследственное вещество вируса продолжает сохраняться в больной клетке в течение всей ее жизни.
Домысел был заманчив, открывал внезапные подходы к раку, но требовал свежих доказательств. Зильбер их не имел и, выдвигая новый, вирусо-генетический вариант теории, он, конечно, понимал, что себе готовит, какой сумасшедший гон предстоит ему в поисках достоверных фактов. Но не остановился, это стало уже нормой – чем глубже он уходил в проблему, чем явственнее видел цель, тем дальше был от завершающего факта. Да и есть ли он в природе, этот оптимальный, устраняющий все сомнения эксперимент?
Истина могоэтажна, и проходя ее круги, Зильбер всякий раз попадал в положение пророка, создавал теории, которые не только объясняли, но и предсказывали, обрекая его на бесконечный поиск фактов. Тут и сила, и, мнится мне, самое больное место его таланта. Звездочет, мечтатель, он обладал прекрасным даром видеть будущее через темные завесы нынешнего дня, но этот дар его губил.
Выматываясь, задыхаясь в беге, загоняя всех, кто работал рядом, он мчал за фактом, который сразу должен был дать ему решающий перевес, победу. И временами ему казалось, что он настиг, держит это доказательство в руках. Но пелена спадала – за фактом притаилась новая загадка. Горизонт расширялся только на мгновение – и снова отступал, а он всё шел и шел…
Так, пласт за пластом обживая органный, клеточный, молекулярный ярус жизни, постигал он истину и нещадно изводил себя.
«Зильбер всегда работал на грани фантазии», – одни с упреком, иные с восхищением, но все отмечали этот его врожденный стиль.
Что делать, это так – Зильбер и впрямь увлекался, был жаден, хотел схватить всю без утайки правду, и домыслы его иной раз повисали на волоске. Но, став за стол эксперимента, он делался неузнаваем. Куда только девались его одержимость, пыл? Он становился строг, холоден, аналитически расчетлив и беспощаден к результатам. «Контроль, где ваш контрольный опыт?.. Вы можете строить замки где угодно, хоть в воздухе, не забывайте только подводить под них фундамент».
Это был фантазер с очень трезвым ходом мысли, он всё-таки подтвердил свою догадку, нашел в ядре пораженной клетки вирусный белок.
Работая с саркомой, Зильбер, как и ожидал, нащупал онкогенный вирус в самой гуще нуклеиновых кислот. Выходило, что он был прав: вирус тяготел к наследственной спирали, к клеточному гену. Но тут же он обнаружил и раковый белок.
Два совершенно чуждых клетке вещества – белки вируса и пораженной ткани – уместились рядом. И Зильбер, иммунолог до мозга костей, естественно, решил их испытать, сделал прививку курам против вируса саркомы и ввел им тот же вирус. Куры уцелели, но стоило ввести им клеточки самой саркомы – все полегли. Иммунитет против вируса не спасал их от смертельной ткани. Так неужели в организме есть два вида обороны: один – от онкогенных вирусов, другой – от заболевших клеток?
Это меняло все понятия о раке. Еще не веря в свою находку, Зильбер повторил эксперимент, привил кроликов против вируса папиломы и, чуть позже, попытался вызвать у них нарост. Блестящая удача! Все привитые кролики к вирусу безразличны, зато пересаженная опухоль бьет их наповал.
Уже понимая, что онкогенный вирус дает животным прочный иммунитет, Зильбер повернул задачу: способен ли раковый белок вызвать к себе такую неприязнь? Может ли прививка опухолевого антигена охранить живое существо от натиска перерожденных клеток? Или нет?
Эти опыты оказались очень трудными и долгое время не давали результата… В конце концов способ был найден, и в больной ткани удалось сохранить неповрежденным тканевый белок… С помощью этого белка добились в части случаев иммунитета против опухоли. Животные не заболели….
Пора было подводить итог: обнаружив в раковой клетке два белка – вирусный и опухолевый, Зильбер открыл против каждого особый механизм защиты. Иммунитет, глубокий тыл живого тела, работал сразу на два фронта: мог отразить нападки возбудителя болезни и, случалось, был способен устоять перед самой опухолью. На этом открытии поныне держится вся иммунология рака.
Зильбер доказал своё, и вот тут опять, уже на молекулярном уровне задачи, перед ним встал вопрос: что раньше – раковый белок или рак? Гибнет клетка от того, что в ней внезапно появилось чужое вещество, или, наоборот, болезнь, пришедшая извне, заставляет ее штамповать чужеродные белки?
Ответ был важен, от него зависел весь дальнейший поиск первопричины тканевого бунта. Если раковый белок появился в клетке самочинно (а так думали почти все онкологи мира), не было бы никакого смысла искать возбудителей рака вне клеточных границ. Подтвердись эта самочинность опухолевых белков, вирусная теория пала бы в тот же час.
Упорство Зильбера известно, он повторил: «Сначала вирус изменяет клетку, потом она штампует раковый белок». Вклиниваясь в ген, в молекулу наследственного вещества, вирус засоряет, уродует этот образец, эталон всех клеточных белков и, как бы заклеймив клетку, заставляет ее выпускать чужое вещество.
Это была чистейшая фантастика, небыль из самых иллюзорных небылиц, но теперь мы знаем, что он оказался неопровержимо прав. Во всех опухолях вирусного типа – а их десятки – найдено два неразлучных антигена, и в каждом случае вирус играет роль зачинщика, превращает клетку в поставщика раковых белков.
«ВИРУСОЛОГИЯ И ИММУНОЛОГИЯ РАКА» – так называется книга Л. А. Зильбера и Г. А. Абелева, только что вышедшая в Москве. Я без колебания скажу, что отныне она займет место рядом с «Введением в экспериментальную медицину» Клода Бернара, «Исследованиями о пиве» Луи Пастера, «Лекциями по сравнительной патологии воспаления» Ильи Мечникова и «Физиологией пищеварительных желез» Ивана Павлова, и я считаю за честь представить эту книгу французским врачам.
Чтобы осуществить подобный труд, нужны были огромная эрудиция и редкостное владение всеми современными методами; нужна была также группа превосходных сотрудников…
Конечно, мы еще далеки от химических формул раковых антигенов, но упрекать авторов, что они не нашли этих формул, всё равно что обвинять Роберта Коха в том, что он не открыл целебные свойства стрептомицина или фтивазида.
У каждого времени свои заботы, и я думаю, что наши правнуки будут открывать эту книгу с признательностью и симпатией, как итог огромного труда, знания и настойчивости, который волнует нас и вызывает восхищение.
Д-р С. Дубров («Пресс медикаль». Париж, 1962).
А Зильбер в это время ставил новые зксперименты, жажда новизны без удержу гнала его вперед.
В том, что известно, пользы нет,
Одно неведомое нужно.
Что там вдали, за поворотом?… Всё ему чего-то не хватало – факт ли добудет, завершит ли удачный опыт – тут же, бросив, устремляется вперед: «Косметики наводить не будем». И этот беспрерывный переход от темы к теме, вечное «оставим это и займемся тем» порой создавали иллюзию легкого скольжения – казалось, что Зильбер бежит от кропотливого труда. А он в это время уходил всё глубже, глубже, фильтровал через мозг груды фактов, идей, гипотез; оценив их, сбрасывал с весов и сокрушенно думал: как же мало знаем мы о раке! Все хотят его лечить, а следует сперва понять.
Короткие пути чаще всего ведут в тупик, и Зильбер яснее многих понимал, что два-три новых опыта проблемы не решат. Не частности его влекли, не мелкие детали – он хотел объяснить механизм опухолевого роста, оголить самую сущность рака. И потому вокруг него по-прежнему толпились люди, с ним соглашались, яро спорили, подхватывали на лету его идеи, становились его истыми приверженцами или пожизненными врагами, и как-то после защиты одна ученая дама подняла бокал: «Я пью за Льва Александровича, из одной фразы которого вышла моя докторская диссертация!»
ПРОФЕССОРУ А. И. СЕРЕБРОВУ
Ленинград, Березовая аллея
Институт Онкологии
ВЕРНУВШИСЬ В МОСКВУ НАШЕЛ ВАШУ ТЕЛЕГРАММУ ТЧК ВАЖНЕЙШИЕ ИТОГИ ДВОЕТОЧИЕ ВОСПРОИЗВЕДЕНА ТРАНСФОРМАЦИЯ ТКАНИ ЧЕЛОВЕКА ВИРУСОМ РАУСА ЗПТ ВЫЗВАНЫ ОПУХОЛИ У ОБЕЗЬЯНЫ ЭТИМ ВИРУСОМ ЗПТ ПОКАЗАНА ОТНОСИТЕЛЬНАЯ ОДНОРОДНОСТЬ АНТИГЕННОЙ СТРУКТУРЫ ОПУХОЛЕЙ ЧЕЛОВЕКА ЗПТ СХОДНАЯ С ОПУХОЛЯМИ ВИРУСНОГО ПРОИСХОЖДЕНИЯ ТЧК
ЗИЛЬБЕР
С некоторых пор Зильбер улыбался чаще своих оппонентов. Полемика вдруг изменилась: не он, осмеянный, прижатый к стенке, доказывал реальность вирусов рака, а они, критики, почуяв, наконец, где истина, искали, как совместить его факты с собственным подходом. Зильбер не возражал, для него это была уже вчерашняя загадка; решив ее, он продвигался дальше, к молекулярным механизмам рака. В сотый раз он спрашивал себя: как вирус действует на ткань?
Гипотеза его заманчива и конструктивна, однако надо дать прямые подтверждения догадке. Чем, каким маневром превращает этот пришелец мирную дотоле клетку в опухолевую? И, наконец, почему он до сих пор не обнаружен в человеческих опухолях? Любого из этих непростых вопросов могло хватить на много жизней, а у него была всего одна – и та, он знал, кончалась.
Разбив сотрудников на группы, Зильбер вел широкий поиск: привил животных против опухолей и добился полного иммунитета; выуживал из крови раковые антигены и тут же изучал их тонкую структуру; его сотрудник Игорь Абелев, найдя в мышиной гепатоме особый, только этой опухоли свойственный белок, дал первый в мире тест почти безошибочной диагностики печеночного рака по капле крови; другой ученик заразил онкогенным вирусом Рауса культуру юной ткани человека и вскоре получил модель, близкую раку людей, – словом, Зильбер бил по мишени из всех позиций.
Работая в Москве, Сухуми, наращивая темп экспериментов, он хотел замедлить, остановить неугомонное теченье дней, и порой казалось, что время проигрывает ему этот тяжкий марафон. Увы, в марте шестьдесят четвертого года Лев Александрович стал семидесятилетним человеком.
Как ни спеши, у времени свой счет. Он принял поздравления, устроил бал, шутил, танцевал со всеми лаборантками отдела, и под конец, умаясь, уже не чувствуя ног под собой, взмолился: «Послушайте, я же старик!» Зал грохнул смехом, и Зильбер, махнув рукой, поднялся снова… Ах, как он танцевал, этот гусар, последний из гусаров, с балериной Цебель, с Верой Марецкой… Старик! В том же году после симпозиума мэр Варшавы устроил в ратуше прием. Огромный зал, оркестр, люстры отражаются в паркете. Паркет в люстрах… Мазурка! Зильбер, пробежав ползала, стал на колено перед панной Ржевской. И плавно, без лихости, слегка прищелкивая каблуками, кружась и снова припадая, повел ее за собой. Круг, еще круг, оркестр смолк, он снова на колене, и Алиса, хоть умри, падает в его объятия. «Профессор Зильбер покорил Варшаву,– писал наутро «Курьер Польски». – Мы еще не видели такой мазурки у неполяка». – «Ничего не помню ярче», – говорит доцент Алиса Ржевска.
В те годы он работал над книгой по теории опухолей, писал статьи, читал программные доклады, учил, спорил, сам учился у своих учеников и неотступно думал о механизмах взаимодействия вируса и клетки. Почему же в опухоли человека так и не найден вирус? Куда он исчезает? На хомячках, обезьянах, в культуре юных клеток человека Зильбер установил его опухолеродный потенциал, вирусный рак в опыте был получен – но есть ли, стоит ли искать в нем вирус?
Нет! «Вирус активен только на первой стадии процесса». Останется он в ткани или исчезнет, суть не в нем: «Внеся в клетку свою нуклеиновую кислоту, вирус меняет клеточный геном». Зильбер приводит факт: одной молекулы вирусной ДНК иной раз достаточно, чтобы сгубить живую клетку. Бог весть, когда и как эта молекула туда попадает, но дело свое может выполнить внезапно.
Но постойте, это же тупик! Сюда ли он стремился? «Вирус меняет ее геном… исчезает»… А дальше? Что с этим геном делать, как помочь клетке? Или она безнадежна?
Выход есть, – отвечает Зильбер.
Задача лечения заключается не только в уничтожении раковых клеток, а в том, чтобы удалить из этих клеток ту дополнительную генетическую информацию, которую внес в них вирус.
Искать надо не вирус, не зачинщика процесса, а лишь кусочек нуклеиновой кислоты – ту дремлющую до поры частицу, которую он загодя проталкивает в клетку.
Что вирус! «Он только переносит молекулярный комплекс, который превращает нормальную клетку в опухолевую». Обломок, а не сам возбудитель, повинен в перерождении ткани. И как его ни называй – молекулой рака или вредной генетической информацией, – этот застрявший в клеточном ядре осколок и есть постоянный двигатель процесса.
Так надо же найти его, вышибить из клетки!
Если рак обусловлен генетической информацией, принесенной вирусом, то для лечения можно не только удалить, вырезать клетку или погубить ее проникающим лучом. Достаточно будет заблокировать эту информацию или просто удалить ее из ткани.
Слово было сказано, Зильбер назвал причину тканевого бунта и тут же предложил узду. Как по ступенькам, в кромешной тьме спускался он все эти годы в глубь пораженной клетки, к сокровенным механизмам рака. И перебрав все возможности, десятки, сотни раз обдумав цепь роковых событий, нашел, наконец, уязвимое звено.
Настал его час…
Трудно поверить, что этот человек, ни минуты не сомневаясь в точности задуманного хода, добровольно отказался его сделать. И всё же это так. Впервые за всю жизнь Зильбер с готовностью отдал свою идею в чужие руки: «Мне кажется, вирусологи сделали всё, что могли, задача переходит к биохимикам…» Нет, нет, он не сложил еще оружие, не отступился, он еще поработает на славу, но постигать все тонкости вирусного канцерогенеза ему, мастеру, создателю теорий, уже не по плечу.
– Проблемой должны командовать другие, – сказал он на Большом совете.
Вот здесь Зильбер был еще хозяином своей судьбы, и захоти он впрямь уступить лидерство, передохнуть, наверняка бы уцелел. Но в ту пору, мнится мне, он был уже в той фазе поиска и всей своей многотрудной жизни, когда и день, и час потерянный невыносим. Ничто его уже не пугало, не могло остановить – ни страх смерти, ни даже вся радость бытия. Через полгода он созвал симпозиум в Сухуми, сделал доклад и, быстр, весел, разговорчив, водил гостей по всем вольерам, показывая пять видов близких к человеку обезьян, зараженных вирусом саркомы. Везде был рак…
Нет, не унялся Зильбер – жизнь шла к концу, а дело только начиналось. И чем чаще, в когтях нестерпимой боли, осекалось сердце, чем явственнее видел он предел, свой недалекий финиш, тем исступленней, яростней работал. Не старость говорила в нем, а страсть.
После мышей, кроликов, обезьян Зильбер всё ближе подходил к клинике, жаждал впрямую работать с человеческим раком. Конечно, он понимал, что не в силах еще вышибить из клетки вредный ген, но найти в опухоли антигены, создать сильную вакцину, иммунизировать, лечить больных – это стало его последней мечтой.
Спеша, выгадывая дни, он вел розыски на разных параллелях: не оставляя сухумских гамадрил, взял в опыт раковую печень, селезенку, легкие человека; исследовал их антигенную структуру, шарил в молекулярной гуще заболевшей клетки и на ее поверхностных мембранах; установил белковое отличие химических опухолей от вирусных; нашел, наконец, четыре антигена, сопутствующих раку желудка; не потерял надежду добраться, извлечь из клетки первопричину рака, нуклеиновый осколок; в семьдесят с лишком учился у биохимиков работать с ДНК… Остановитесь, Лев Александрович! Сердце не выдержит, за поворотом – смерть.
«Умирать надо стоя», – говорил Зильбер. И вот он был мертв. Лежал, не слыша уже ни гула времени, ни настигающего топота толпы. Перед ним стояли ученики, и на столе, раскрытая, белела рукопись последней книги, в которой он за несколько минут до смерти успел поставить завершающую точку.
Так он ушел.
Вилев, Франция
23 февраля 1971 г.
Это был человек на редкость открытый и впечатляющий. Душу его можно было прочесть по лицу, выражавшему всегда доброту и решимость.
Лев Александрович был истинный глава, создатель новой школы Вся жизнь его была посвящена науке, и даже после нелегких испытаний, перенесенных с большим мужеством и благородством, он снова, как ни в чем не бывало, вернулся к своему рабочему столу.
Ясность ума позволила ему обнять всю неохватную область вирусного канцерогеза и создать удивительно плодотворные гипотезы.
Лев Александрович всегда сознавал правоту своих взглядов, был убежден, что пролагает новый путь. И это, бесспорно, самая большая радость из всех, какие только выпадают на долю исследователя.
Андре Львов. Нобелевский лауреат,
директор Института рака
Зильбер умер в ноябре шестьдесят шестого года. И вот судьба – три месяца спустя гипотеза его была доказана в прямом эксперименте. Две нуклеиновых кислоты сыграли здесь решающую роль. Одну добыли из раковой клетки, другую – из опухолевого вируса. Как доказать их близкое родство, отыскать затерянные в клеточном геноме частицы вируса?
Гибридизацией молекул. Есть правило: к синтезу, к полному слиянию способны лишь те, в которых скрыто что-то общее, знакомые детали. Вирусная ДНК разборчива, в пробирке здоровую молекулу не тронет; объединение, стык возможны лишь в одном случае: если она найдет в нуклеиновой цепи соседки свои собственные звенья, этакие равнозначные по формуле молекулярные крючки. Не найдет, останется без пары – значит, в опухолевой клетке вирусом не пахло.
Итак, соединятся или нет?
Пометив вирусное начало радиоактивным изотопом, молекулы скрестили: на глазах возник гибрид!
Вот он, приговор. Спирали слились – и этот сплав доказал их близкое родство. Есть, есть в клеточном геноме вирусные звенья. Зильбер прав. Вируса в клетке давно уже не было – сделав свое, он скрылся, стал неуловим, но след оставил: в клеточной ДНК клиньями торчало пять осколков вирусной спирали. Сигналя изотопом, они подтверждали: вирус-погубитель здесь, в гене, в самой сердцевине пораженной клетки.
Спор был решен. Кончилось вирусное затмение. Лев Зильбер победил. Домысел, наваждение, сумасшедший сон, мучивший его тридцать лет, стал явью.
Ересью звучало в свое время утверждение Зильбера о маскировке онкогенного вируса. А ныне стало привычным, вошло в обиход мышления представление о скрывшемся вирусном начале, об исчезнувшем, но могущем возродиться вирусе.
Академик В. А. Энгельгардт, 1968.
Так он остался.
Случилось как-то: Дмитрий Николаевич Журавлев в гостях у Тынянова заговорил о русской лирике. Рядом – третьим – сидел молчаливый человек с упрямым подбородком и, прислушиваясь к разговору, всё время думал что-то свое. Вспомнили Фета, «За гранью прошлых дней…» – Вы знаете это стихотворение? – встрепенулся Зильбер. Нет, Журавлев не помнил. Тогда он тихо, с непонятной болью начал: «Когда мои мечты за гранью прошлых дней найдут тебя за дымкою туманной…» Голос его гудел, снижался и, медленно спускаясь по строфе, вдруг вышел на широкую октаву:
Не жаль мне детских игр, не жаль мне тихих снов,
Тобой так сладостно и больно пробужденных
В те дни, как постигал я первую любовь
По бунту чувств неугомонных…
О чем думал он, читая эти стихи; чем, каким воспоминанием тревожил душу, я не дознался и вряд ли когда-нибудь узнаю. Случай этот пришел на память в конце работы, когда я вдруг спросил себя: ясен теперь Зильбер? И ответил: нет, он жил, прокладывал свою дорогу, а я лишь, спотыкаясь, шел по его следу.
Говорят, наука беспристрастна, но зато темпераментны ее творцы. И хоть ученый часто прячется за словом, все личное, пережитое стремится скрыть, пишет о себе «мы видели, мы полагаем», – как ни старается он утаить свою натуру, его неизменно выдает манера мыслить. В теориях, как в зеркалах, отражены надежды, чувства, даже характеры их создателей. Нет нужды искать далекие примеры: передо мною Зильбер.
Молодым, когда все свято верили в антитела, в дискретные частицы обороны тела, он изощрялся в опытах, доказывая, что таких белков в природе нет, что невосприимчивость к болезням зависит лишь от коллоидного состава крови, а много позже, взявшись за раковые клетки, в которых никто не находил особых антигенов, стал убеждать, что именно здесь-то их и следует искать. И отыскал. Всю жизнь он бунтовал, шел против привычек, правил, обгоняя время, спорил с ним, доказывал свое и часто, гораздо чаще, чем иные штатные пророки, бывал на самом деле прав.
«Мне нравилась полная его необъективность во всех делах», – сказал один биохимик. И это верно, страсть руководила Зильбером во всем: он уходил из лабораторий, им созданных, бросал направления, им самим основанные, оставлял учеников, которых сам вырастил, и женщин, которые его любили, – и всё это ради постоянного движения вперед.
Это был человек крутых решений, деспот собственного духа, и я уверен, проживи он хоть еще две долгих жизни, половина его замыслов всё равно осталась бы незавершенной.
Вперед, только вперед, то, что известно, доступно всем, не представляет интереса.
Еще при жизни он получил немалое число признаний и отличий, и порою, наверно, тешился, что в Лондоне его избрали членом Королевского общества врачей, в Нью-Йорке – почетным членом Академии Наук, что Нобелевский комитет рассматривал его кандидатуру и не отверг, а только отложил, что взыскательные судьи в Праге признали его достойным серебряной медали «За заслуги перед человечеством»…
Но разве этим измеряется его заслуга? И разве дело в нем самом? Десятки, сотни исследователей в разных странах света, идя следом, добыли лавину фактов, рывком приблизивших нас к сокровенно скрытным механизмам рака. А гипотеза себя еще не исчерпала.
Спору нет, теории не вечны, придет наверняка день и для этой, но и тогда еще останется память о смелой мысли – памятником смелости человека.
***
«Был легкий весенний день, я вошла в кабинет Льва Александровича по какому-то делу, и вдруг вижу: глаза его полны слез. Болел старший сын Зильбера, подозревали полио, и поняв, что у него на душе, я отложила разговор. А чуть позже встретила его на улице, в высокой шапке, шубе с бобровым воротником; по-зимнему суров, он выглядел неприступно. А был уже март, тепло, и небо синее-синее. Увидев меня, он остановился, спросил о чем-то, а потом без перехода: – Как хорошо все-таки жить!
И ушел…»
«Наши люди хотят, чтобы Гадрутское противочумное отделение называлось именем деловитого мужа науки Л.А. Зильбера».
«Всю жизнь, кроме лет, проведенных в тюрьме и лагере, я страдал от недостатка времени…»
Гимназисты провожали петербургскую актрису. Несли в купе цветы, забрасывали наверх саквояжи, потом, чуть посидев, вскакивали, целовали руку, поезд стоял в Пскове считанные минуты. У вагона собралась толпа. Лев стоял чуть поодаль и, разминая папироску, о чем-то сосредоточенно молчал. Звонок, поезд тронулся, и вдруг, ударив себя по лбу – «Кажется, я забыл портсигар», – он кинулся к вагону, прыгнул в тамбур. И уехал с нею в Петербург. «Не помню уж, как удалось замять эту историю на педсовете», – усмехается Каверин.
Был Харьков и опять была весна. Только что кончился съезд онкологов, и Зильбер, не остыв еще от споров, спеша договорить Шабаду все резоны, шел с ним по аллее, не замечая вешнего движения в липах, в дрогнувшей траве… Девушка сидела на скамье, читала или ждала, стемнело, они сели. И терпеливо выслушав, Шабад сказал:
– Вот мы всё спорим, спорим… Но как человек, я преклоняюсь перед вами, перед вашим мужеством и волей.
«Не хочу больше жить, – сказал от другу незадолго перед смертью. – Потерял интерес».
Нет Зильбера, давно уж кончена моя работа, а мысль непослушно возвращается назад, к прожитым дням. Всё кажется, чего-то я недосказал, недоприметил. Но пора. Прощайте, Лев Александрович.
Понте Ведра Бич, Флорида