Опубликовано в журнале СловоWord, номер 51, 2006
В Германию я приехал в 1990-м году как турист – и остался. С собой не имел даже чемодана. Только несколько папок с рисунками и одна тоненькая зеленая папка с записями разных лет влезли в сумку.
Эти записи я делал для собственного удовольствия в семидесятых и восьмидесятых годах прошлого столетия. Даже друзьям их не читал – они и без меня все знали.
Представленные ниже тексты написаны в последнее время в Берлине в основном по материалам “из зеленой папки”. Повествование в них почти всегда ведется от лица некоего “Димыча”. Димыч – представитель первого послесталинского поколения. Москвич. Имеет со мной много общего, но он не я.
Тексты мрачны и “реалистичны”, все события и ситуации действительно имели место. Я позволил себе только сместить точку наблюдения и поменять местами некоторые блоки, не изменяя конструкции.
На неприятный вопрос – зачем ты все это написал – отвечу просто: написал, потому что мне захотелось воссоздать атмосферу советской жизни, по крайней мере так, как “мы” ее воспринимали и воздать этим посильную дань моим современникам, долгие годы скользящим по осклизкому столу русской истории, а в конце, после шока развала империи или шока эмиграции, призванным создавать на Родине “новую Россию” или стать “немцами”. Людям, не без оснований зачисленным современными русскими патриотами в “пораженцы”.
СССР не был по отношению к нам, его обитателям, чем-то внешним. Мы были не его пленниками, а его частицами, его плотью. И вялотекущая деструкция Союза была, независимо от настроя и мировоззрения человека, деструкцией его личности, придающей существованию особый меланхолический оттенок. “Меланхолия застоя” не была главным свойством нашей жизни, скорее – неизбывным привкусом во рту. Моя старая няня говорила: “Ты только посмотри на лица прохожих – у каждого во рту жаба!”
РАССКАЗЫ ИЗ ЗЕЛЕНОЙ ПАПКИ
(Меланхолия застоя)
ОГНЕННЫЙ АНГЕЛ
В начале восьмидесятых я работал в …ском НИИ в Москве. Вместе со мной там трудился аспирант А., симпатичный парень из провинции. Он часто рассказывал про своего отца, командира вертолетного подразделения на афганской войне.
Аспирант корпел три года и в конце с успехом защитил диссертацию. После защиты тогда еще устраивали банкеты. На банкет прибыл отец аспиранта, подполковник, моложавый пятидесятилетний человек. Он пришел не в форме, а в импортном вельветовом пиджаке и американских джинсах – до советского вторжения Афганистан был чем-то вроде перевалочного пункта для многих западных товаров, и доблестные воины советской армии, особенно офицеры, крепко там прибарахлились. Подполковник вел себя на банкете поначалу скромно, потом стал вальяжнее, сделал несколько комплиментов нашим лабораторским дамам. Плясал и пел. А к концу банкета нарезался всерьез, погрустнел и стал агрессивен. Так часто бывает с русскими людьми – пьяные вначале плачут, потом блюют, потом дерутся. Или то же, но в обратном порядке. Подполковник не дрался, но говорил задиристо.
Он кричал: “Вы тут танцуете, а я людей убивал. Понимаете, я людей убивал! Вот этими руками. Афганов. Вы тут науками занимаетесь. А я военный. Я верен партии и народу, а вы все удрать хотите. Я исполняю этот, как его, блядь, ну… интернациональный долг. Я людей убиваю!”
“Меня жена бросила”, – сказал он напоследок совсем тихо. И заплакал.
К нему подошли, пытались его успокоить.
Аспирант сгорал от стыда. Потом махнул на все рукой и сел рядом с отцом. Вскоре подполковник плакать перестал. Сидел, молчал и тупо глядел перед собой. Сын его утешал.
Я подошел к ним. Подполковник опять начал говорить.
“Эх, ребятки. Расскажу вам одну историю. Короткую.
Было это под Кандагаром. Нам дали приказ очистить деревню, потому что там боевики якобы засели. Ну эти, афганы. Командиру легко в Кабуле. Они там сидят, водку пьют и приказы раздают. Очистить деревню. Это значит прилететь туда на вертолетах. А потом – что? Начнешь высаживать солдат – сразу получишь или гранату, или очередь из пулемета. Значит, солдат не высаживаешь, а только сверху бомбишь. Так они все по норам сидят. Умные. В норах и жратва и оружие. А сверху только ихние бабы да детишки бегают. Ты отбомбишься, улетишь. А завтра за границей везде фотографии – мертвые женщины и дети. Советские их убили. А душманы дальше воюют. На конвои нападают. Из Кабула директива приходит – не бомбить, а высаживаться и очищать. Ну, тут мое дело солдат доставить и смыться побыстрее. А к вечеру – забрать кого можно. Обычно я сам в операциях не участвую. Только планирую, контролирую, рапортую. А тут приказ – самому возглавить операцию… Звоню генералу Л., мы с ним вместе в академии учились. Леша, говорю, я ведь вертолетчик, а не пехота. Ты что, охуел? Посылай Маринина, а я буду только ишаком.
Нет, говорит, товарищ майор, вы ответственный за операцию.
Сволочь! Потом, на базе, когда все уже позади было, после карт, ржал как конь. Говорил – ну что, мол, как мы тебя в бутылку загнали!
Но это потом. А мне в деревню лететь надо. Там воевать. А до деревни – десять ущелий, воздушные потоки там, турбулентность, машины будет мотать, солдаты блевать будут.
Ладно, полетели. Потряслись. Поблевали. Высадил я солдат рядом с деревушкой. Сам тоже вышел. Обстрела не было. Не было вообще никого. В одну хибару ворвались, в другую. Нет никого. Значит, жди засады или другого подвоха какого. Деревня вроде как в долине. Вокруг только камни – то ли степь, то ли пустыня. И пещеры. Что они тут жрут? Как живут? И главное – что мы тут забыли? Ладно, думать не положено! Тебе доверено – и делай, что приказано!
Ну вот, ходят, значит, солдаты с огнеметами, хибары обыскивают и зажигают. Что еще делать-то? Нет никого. Жители, может, спрятались в пещеру какую, или вообще ушли. Оружия мы не нашли. Зато барахлишко кое-какое прихватили. Откуда что берется? Известно откуда – опиум там разводят, но об этом говорить запрещено. Молчок.
Ну вот, хожу по деревне. Прикидываю, что в рапорте писать буду.
Попросил у солдата огнемет. Захотелось попробовать, никогда сам до того не жёг. Отличная машина. Металл прожигает.
Вдруг вижу – тень какая-то мелькнула на улице. Как чиркнула. Я стою с огнеметом, жду. Напрягся. Потом еще раз – тень у каменной стены. Ну, думаю, сейчас из всех углов повыскочат и нас порешат. Потом смотрю, прямо на середине улицы стоит кто-то – не солдат, не афган, а вроде собака.
Пригляделся – волк, волчара огромная. Смотрит косо, вниз. На морде – пена.
Бешеный, значит. Ну, тут я огнеметом и дал по нему. Он взметнулся вверх. Как ангел огненный. А потом упал и сгорел. Мы потом с солдатом разглядывали – только пепел серый остался. Ну, кино.
Мы улетели. После узнали, что жители бешеного волка испугались и в горах отсиживались. Это им жизнь и спасло. Ведь обычно их всех наши солдаты огнеметами сжигали. И женщин, и детей. Что на них пули-то тратить. Все одно – афганы.
И ведь что смешно – мне за эту операцию подполковника дали. За волка. Я в рапорте много чего порасписал.
Ну что, ребята. Давай выпьм, у меня сын – кандидат, а я вам все байки рассказываю…”
Банкет закончился благополучно. Кое-кто немного перепил, а так, ничего, все были довольны..
ВАКХАНАЛИЯ
Когда мне было четырнадцать лет, я понял, что со мной что-то происходит. Сны меня замучили. Не сны, а сон. Он снился мне каждую ночь. Будто лежу я в огромном стеклянном цилиндре. Цилиндр широкий, вроде как труба. Верхний его конец где-то в небесах, на Млечном пути, а нижний – в раскаленном центре земли.
И весь он полон голыми женщинами, как консервная банка кильками. Но только вместо постного там благоуханное розовое масло. Голые женщины и я с ними. Прикосновения их тел мне сказочно приятны.
Женщины ласкают меня, мой язык шарит по укромным уголкам их тел, которые мне во сне представлялись очень нереалистично – как в японских мультфильмах. Просыпался я в страшном возбуждении. Как себя успокоить, не знал. Надо было вставать и в школу тащиться.
После школы я шел в близлежащий бассейн. Там тренировался – вначале в зале, потом в воде. После плаванья мылся под душем. Включал воду погорячее, закрывал глаза и балдел. Вспоминал свой сон.
Однажды я так замечтался, что не заметил, как все другие мальчики ушли одеваться в раздевалку. Все, кроме одного. Это был знакомый парень – Анисьев. Он стоял в отдаленной от меня душевой кабинке и совершал ритмичные движения рукой. Когда я подошел к нему, он повернулся ко мне и неожиданно спокойно спросил: “Тебе чего надо?”
Я сказал: “Это что, приятно что ли?”
“Ну и дурак ты. Не приятно, а офигенно!”
Слово “офигенно” он произнес так, как будто в нем не две, а десять букв “н”. Последнее “н” перешло в громкий стон, и мне на живот полетели белые капли. Я встал под соседний душ, смыл капли и сказал: “Но ведь это запрещено.”
“Ничего не запрещено. Мне сосед, иностранец, показал. Год назад. А ты не пробовал?”
“Пробовал, пробовал.”
Это была неправда – я не “пробовал”.
“Пробовал, и не понравилось?”
Пора было кончать разговор. Пока мой авторитет не испарился.
Я сказал: “Иди ты…”
И ушел в раздевалку.
Перед сном я “попробовал”, но у меня ничего не получилось. К тому же мать пришла и прилегла рядом со мной. И тотчас заснула. Я ворочался, не мог заснуть. Тело матери было горячим, как грелка. Я разбудил ее, сказал: “Ма, ты горячая”. Мать что-то проворчала и ушла в свою комнату. А я заснул.
Дальше – хуже. Мой сон начал пробиваться в реальность. Реальность нехотя, но отступала. Я все еще не знал, что со мной. Никто из взрослых не приходил мне на помощь. Мать пыталась мне что-то объяснить, но она сама была продуктом советского воспитания, и из ее объяснений ничего хорошего не вышло.
Она говорила мне: “Сынок, в твоем возрасте в организме происходят серьезные изменения. Ты должен это понимать и не обращать внимания. Тренируйся больше в бассейне, больше читай и учись. И главное, спи с руками поверх одеяла.”
Вот и вся наука. А у меня уже сексуальные галлюцинации начались. Сижу я, например, за письменным столом. И гляжу на шкаф. Его поверхность покрыта тысячами маленьких паутинок, образующих затейливые картинки. Абстрактные. Но я в них вижу голых женщин из своего сна. Их тела вертятся, переплетаются, закручиваются в спираль. Они тянут ко мне руки, взывают тихими томными голосами.
Или – листаю я книгу чешских путешественников, которые проехали на “Шкоде” половину Африки, одну из немногих советских книг, в которой можно было увидеть нагое человеческое тело. Листаю, смотрю картинки. На одной из них полуобнаженные чернокожие девушки танцуют. Стоит мне на такую картинку внимательно посмотреть – она оживает. Девушки начинают двигаться, они подмигивают мне, делают руками знаки – иди, иди к нам, танцуй с нами! Раздеваются. Я делаюсь маленьким и вхожу в картинку. Приближаюсь к ним. Они вплетают меня как цветок в букет из своих тел…
Любопытно, что с живыми людьми у меня не было подобных эксцессов. Да, конечно, случайное прикосновение груди или бедер моих одноклассниц отзывалось во мне электрическим разрядом, но сами одноклассницы и более взрослые девушки как субъекты не вызывали у меня эротических галлюцинаций. Возможно, мне мешала их реальность. Их плоть. Невозможность манипуляций с ними. Невозможность их “оживления”. Русские девочки были жеманны и несексуальны.
Тогда же я сам, без подсказки взрослых, открыл для себя искусство. Его эротическую сторону.
Дрожащими руками открывал я бабушкин фотоальбом “Дрезденская галерея”. На белой странице книги лежала нежнейшая, светящаяся “Венера” Джорджоне. На коленях стояла укрытая только распущенными волосами и куском полотна “святая Агнесса” Рибейры. Нагло расставив ноги, лежала, доминируя своим кубическим задом, “Девушка” Трюбнера.
Многие не эротические картины возбуждали меня даже больше, чем голые тела. Например, застрявшие в воздухе фигуры левой половины картины Боттичелли “Из жизни святого Зиновия”. Я глядел на них, и все мое тело пронизывало странное томительное чувство. Мое тело тоже “застревало”, но не в воздухе и не в пространстве, а во времени. Загоралось огнем боттичеллиевского колорита. Меня влекло внутрь картины, туда, в ее таинственные “входы”, в окна другого мира. В ее преобразующую время и пространство, а затем и тело и душу волшебную камеру, в которой исполняются потаенные желания.
Мое скромное грехопадение произошло, увы, не с человеком, а с изображением. Не в музее, а дома. С репродукцией картины Пушкинского музея “Вакханалия”.
Пространство этой картины заполнено не воздухом, а зеленоватым свечением, дионисическим нектаром. Тут пахнет вином, потом, женским молоком.
Посмотрев на “Вакханалию”, я почувствовал, что попадаю в свой сон, в одно из его отделений. Превратился в одного из сосущих молоко козлоногих мальчиков. Ощутил сладость во рту и приятное жжение внизу живота. Вспомнил урок Анисьева в душевой бассейна. Через минуту все было кончено. Книгу пришлось оттирать тряпкой.
С тех пор жизнь моя изменилась. Или – раздвоилась. Превратилась в два сообщающихся сосуда. В одном сосуде была эротика, в другом – все остальное. Это “остальное” волновало меня не слишком сильно, его задачей было поставлять образы и ситуации для второй, главной половины.
“Тамара, – сказал мой отчим моей матери, – ты же видишь, он нас готов спустить в сортир!” Эти слова я услышал случайно и подумал с ужасом: “Он прав, я их действительно в сортир готов спустить, потому что они мне мешают. Мешают своими упреками, придирками, бесконечными нравоучениями.”
Я воспринимал жизнь как конвейер образов и ситуаций, которые мои гормоны превращали в эротические, возбуждающие картины. Не только шкаф своей поверхностью, но и сама жизнь своей цветной лентой наполняла соблазнительными кошмарами мой “декамерон”.
Иногда видения имели сюрреалистический вид. Иду я, например, по Ленинскому проспекту. Смотрю на дома, на людей, на машины. И вдруг вижу – из всех окон смотрят на меня обнаженные синие женщины. Смотрят грациозно, через плечо. Очень классично. И соблазнительно. И все деревья на аллее оживают как дриады, синеют и тоже превращаются в синих красавиц. И из окон машин на меня смотрят синие женские лица. Огромное белое облако медленно синеет и меняет очертания. Появляется голова, руки, ноги. И вот над проспектом уже висит гигантская синяя фигура. А под ней – красный транспарант: “Партия – наш рулевой”. И портрет Ильича.
Еще интенсивнее были мои эротико-архитектурные видения. Все дома представлялись мне как великаны. Они стоят и смотрят. Давят мощью своих коленей и спин. Они внутренне напряжены, эти колоссы. И сексуально озабочены. Страшно медлительны. Главное здание Московского университета на Ленинских горах – их предводитель. Предводитель московского войска.
Этот составленный из прямоугольников гигантский фаллос воткнул в глинистую почву Ленинских гор страшный дядя Сталин. По пояс. С тех пор он стоит и смотрит на Москву с высоты. Очертания его широких плеч украдены архитектором в Нью-Йорке. На сплющенной цилиндрической голове – шпилевидная дурацкая шапка. Вместо члена – гигантский куб с колоннами – “главный вход”. Его тело разбито на зоны. В них муравьи учат муравьев.
После грехопадения физическое мое состояние улучшилось, но начались мучения другого рода. Меня мучило то, что я был сам себе муж или сам себе жена. Меня терзала не столько нечистая совесть, сколько сексуальное одиночество. Меня влекло к девушкам, но я не знал, что делать, что говорить. И стеснялся зверски.
Я решил, “если не получится по-хорошему”, пойти к проституткам. “По-хорошему” не получалось. Не только потому, что я не знал, как подступиться, а потому, что подступаться было не к кому. Нравы и обычаи советского государства, или, по крайней мере, среды, к которой я принадлежал, не позволяли какой-либо женщине или девушке “спутаться” с пацаном.
Из сэкономленных полтинников, которые мама давала мне на обед в школьном буфете, составилась наконец гигантская для меня сумма в двадцать рублей.
Куда идти, где искать “блядей”? Как купить презерватив?
Я направился за информацией в параллельный класс – к Анисьеву. Анисьев был второгодником, ему было почти шестнадцать, и он мне представлялся знатоком амурных дел.
Вдоволь поиздевавшись над молокососом, Анисьев нехотя сообщил, что “девки в Москве есть только на Соколе. Стоят у метро в ряд. Выбирай любую.”
“А сколько это стоит?” – спросил я, не зная точно, что “это”.
“От рубля до трешки.”
Зря, значит, я столько денег накопил.
“А где гондон купить?”
“В аптеке.”
Пошел я в аптеку.
“А не рано ли Вам, молодой человек?” – ехидно заметила аптекарша, заворачивая в бумажку два презерватива. Бумажка жгла мне руку. Спрятал ее поскорее в карман. И удрал.
Вечером наврал что-то для оправдания завтрашнего отсутствия дома. И на следующий день – поехал. На метро. На Сокол.
По дороге думал: “Хорошо, что ехать целый час, надо успокоиться и взять себя в руки.”
Это оказалось труднее, чем я полагал. Люди стали какими-то другими. Многие вопросительно и насмешливо смотрели на меня. Казалось, они хотят спросить: “А Вы куда едете? На Сокол? А не рано ли Вам, молодой человек?”
На мне горела шапка. Жгла совесть. Гадкий внутренний голос кричал: “Ни на что не годен, онанист проклятый! Салага и мудак!”
Внешний мир вторил: “А не рано ли тебе покупать женщин? Это ведь не пирожки с капустой. А презервативом умеешь пользоваться? Ничего у тебя не выйдет!”
И сам я говорил себе: “Ну ладно, приедешь ты на Сокол. Найдешь какую-нибудь. А куда ты с ней пойдешь? На дворе осень. Дождь. Лужи. Эх ты, дубина!”
Приехал. Выхожу на площадь. Народу вокруг! У парапета стоят какие-то женщины. Серые. Те? Черт их знает. Просмотрел их глазами. Вроде те. Подошел к одной и сказал: “Пойдем со мной.” Она пошла. Но тут же разъяснила ситуацию: “Ты не подумай, что я какая больная. Три рубля. И резинка. Пойдем в один дом. Близко. Иди за мной. И перестань дрожать. Никто тебя не съест.” Потом посмотрела на меня, хихикнула и спросила: “В первый раз, что ли?”
“В первый раз.”
Мы пошли. Она шла впереди. Я трусил за ней. Улица прыгала у меня под ногами. Ноги не шли. Внизу живота сосало.
Ей ведь не меньше двадцати! И грубая какая-то. Голос низкий, каркающий. И сзади на ворону похожа. И нос длинный, как у вороны клюв.
Подошли к дому. Прошли в подъезд. Поднялись на лифте на восьмой этаж. Прошли еще пролет. Вышли на чердак. Там было тепло. Поблескивала серебряная изоляционная бумага на трубах. Валялись какие-то провода, стояла старая изломанная мебель. Велосипед без колес, детская коляска, холодильник. Прошли метров двадцать – в захламленном углу железная кровать. На ней лежала куча тряпья. Девушка сказала: “Ну вот и квартира. Ну чего стоишь как пень. Снимай штаны. Я не могу тут весь день с тобой возиться.”
Я чувствовал себя сломанной механической куклой. С трудом снял куртку. Медленно расстегнул штаны и спустил на колени черные трусы. Девушка скинула пальто, сняла зеленую кофточку. Расстегнула не очень чистый розовый лифчик. Я увидел ее небольшие груди. Левая была заметно меньше правой. На коже остались следы от резинки. Как будто проехал маленький трактор.
Спросил: “Как тебя зовут?”
“А тебе не все равно? Любой зовут. Да ты, я вижу, и не хочешь ничего.”
Она была права. Ничего я не хотел. Желание исчезло. Исчезли и сообщающиеся сосуды. Жизнь упростилась. И страх прошел. Хотелось уйти.
Девушка положила руку на мой живот.
Я сказал: “Не делай ничего. Я пойду.”
Она разозлилась: “Плати деньги и вали. Ребенок, бля!”
Я вынул из кармана мои двадцать рублей и подал ей. Считать и думать не мог. Она взяла деньги. Отсчитала три рубля, остальное подала мне назад.
И тут мы услышали уверенный хриплый голос из другого угла чердака: “Деньги ложи на кровать.”
Из темноты вышли два типа и подошли к нам. Оба – худые, за тридцать, в наколках, пьяные или начифиренные. У одного – в руке нож. Он подошел к девушке и прохрипел: “У, сука… давай деньги!”
Взял у нее кошелек и положил себе в карман. Забрал и мои полтинники. Потом взял девушку за волосы и сильно дернул. Вниз. Она вскрикнула и упала на колени.
“Расстегни штаны и соси, сука!” – приказал он.
В это время второй подошел ко мне.
“Давай часы.”
Я снял часы и подал ему. Одной рукой он принял часы, а другой как-то странно размахнулся и огрел меня чем-то железным. У меня от боли перехватило дыхание. Я сел на пол. Увидел в его руке велосипедную цепь. Подумал: “Если он меня ей по голове ударит, то убъет.” Но убивать меня, видимо, не входило в его планы. Он связал мне руки и привязал к какой-то трубе. Расстегнул ширинку и встал рядом с товарищем. Девушке пришлось обслуживать двоих. Они сопровождали происходящее комментариями, которые мне не хочется вспоминать.
Сердце мое было в пятках. Я предвидел, что, получив желаемое, мерзавцы не оставят нас в покое, а захотят помучить. А потом…
В голову неожиданно пришли слова: “Пресвятая Богородица, помилуй меня, грешного, спаси и сохрани!” Я повторял их снова и снова. Молитву эту я слышал от бабушки. Легче мне не стало – сердце трепыхалось, по спине струился пот. Но я, по крайней мере, не умер от страха.
Я видел все. Видел, как один тип срывал с девушки оставшуюся одежду. Потом заламывал ей руки. Другой бил ее ногой. Потом ремнем. По груди, по спине. Слышал, как она кричала. Но убивать ее они, по-видимому, тоже не хотели. Один из типов сказал что-то другому, показал на меня. Тот подошел ко мне и ударил кулаком по лицу. Потом еще раз. Во рту у меня стало тепло и солоно. Потом оба ушли.
Девушка с трудом встала, оделась и развязала меня. Я поднялся. Выплюнул кровь. Челюсть болела. В верхнем ряду зубов образовалось прореха. Девушке тоже досталось крепко – нос ей сломали, один глаз заплыл, она охала, хромала, левую руку прижимала к груди.
Мы не говорили между собой. Вышли из дома и пошли в разные стороны.