(Глава из готовящегося к изданию романа)
Опубликовано в журнале СловоWord, номер 51, 2006
Иван Менджерицкий о себе:
Без малого полвека я занимаюсь литературным трудом, сначала – журналистикой, позднее – кинематографом и телевидением. Я принимал участие, как автор, в создании более ста фильмов – игровых, телевизионных многосерийных, документальных и научно-популярных. Написал несколько пьес, которые были поставлены в театрах Советского Союза. Был executive producer трех игровых фильмов в Голливуде и десятка документальных картин на разных студиях Америки. Занимался издательской деятельностью. Был директором программ и ведущим русско-американского телевидения. В последние годы пишу прозу (выпускаю книгу примерно раз в полтора-два года), делаю еженедельную часовую передачу “Сочинение на вольную тему” на радиостанции “Альянс”.
Не эмигрант, не беженец, гражданин США.
Жизнь по-прежнему радует.
Предлагаем вашему вниманию фрагмент из нового романа
“ОСЕНЬЮ В МАРИНПАРКЕ”,
который готовится к изданию в издательстве СловоWord
Мартын Максимыч Бабулин – муж Евгении Сергеевны, двоюродной сестры матери Егорки – разговаривал монологами, перемежая их бесконечными анекдотами. Все время слышалось: “Бровеносец” – понимай Брежнев, “Ильич Второй” – он же, просто “Лека” – вот так, панибратски, про самого генсека – первого человека в государстве. После смерти Сталина всего 14 лет прошло, а как распоясались?! При нем-то такие анекдотики шепотком на ушко, а лучше ночью под одеялом, убедившись, что в доме нет ни одного чужого и, на всякий случай, близкого родственника тоже, и даже кошка подалась на чердак. Легенда гласит, что Сам сказал как-то старому товарищу по партии, члену ЦК РКП/б/ и члену Исполкома Коминтерна Карлу Радеку – человеку остроумному, как бы автору анекдотов о Самом:
– Нехорошо, Радек, рассказывать анекдоты обо мне – вожде и учителе всех народов.
А тот беззаботно улыбнулся:
– Этот анекдот не я сочинил, Иосиф.
Вот и все. Как бы сказали американцы: “Big deal!” А в 37-м арестовали, дали десять лет, и он в тюрьме сгинул.
Но прошлое ничему никого не учит, и Мартын Максимыч Бабулин в 67-м спал совершенно спокойно, а днем сыпал анекдотиками направо и налево. И не шепотом, и не под одеялом. И политическими. А еще любил сказать: “Не те нынче времена!”, и еще у него был дурацкий лозунг: “Прошлое не возвращается!” Ну-ну. А вообще-то надо признать, что Бабулин был любимцем Фортуны. Только не спрашивайте: “Почему?” Вразумительного объяснения не услышите.
Леонид Ильич наверняка очень бы удивился, узнав, что компания, в которой он вращается, сплошь состоит из Рабиновичей, Циперовичей, Абрамов, Хаймов и Сар, а также из “Копчушки” – так, извините, назывался у Мартын Максимыча вождь революции, “Гуталина” – Сталина, “Пенсне” – Берии, “Чугунной задницы” – Молотова. И так далее, и тому подобное. Конечно, были и “Грызуны”, они же “Сулико” – понимай грузины, “Хачики” – армяне, “Чурки” – доблестные представители среднеазиатских республик… Всех и не перечислишь.
У самого Мартын Максимыча Бабулина кличка тоже была еще со школьных лет. Сначала маловразумительная – “Бабу”, с ударением на “у”. Просто фамилию слегка сократили. Потом произошли простые трансформации: сначала в “Бабуина”, из “Бабуина” в “Обезьяну”. Ну, это вполне объяснимо: “Бабу” и “Бабуин” лежат рядом, а “Бабуин” – это и есть обезьяна рода павианов. Кличка подкреплялась еще тем, что Мартын Максимыч умел шевелить ушами, даже помахивать ими, и, сложив гармошкой свою физиономию (здорово получалось), мог дотянуться языком до кончика носа. А вот как “Обезьяна” стала “Макакой” – история темная. Лет через 20 после окончания школы Макака Максимыч позвонил как-то соученику Алику Матросову, ставшему к тому времени известным зоологом, и поинтересовался: “Почему именно Макака?” Наступила долгая пауза. Видный зоолог неторопливо соображал. Наконец, спросил:
– По-моему, Макака, ты в горкоме работаешь?
– В горкоме.
– А макаки, приятель, всеядны. Вот в чем дело. – И повесил трубку. Видно, говорить было больше не о чем.
Согласитесь, что от слова “макака” веет чем-то оскорбительно-уничижительным. Но вот именно эта кличка, как ни прискорбно, прижилась, и школьные друзья только так Бабулина и называли. В какой-то момент Мартын Максимыч осознал, что подобное не пристало сотруднику горкома партии, что унижает и его – весьма ответственное лицо, и горком в целом тоже. С друзьями детства была проведена разъяснительная беседа. Особенно упирал Макака на встречи в людных местах: когда трудящиеся слышали “Макака!”, все с интересом оборачивались, а потом разочарованные шли по своим делам – Макака Максимыч никакого интереса у них не вызывал.
Школьные друзья вроде его поняли, но вместо того, чтобы называть уважительно по имени-отчеству, предпочли вообще не общаться. И вот как-то Мартын Максимыч позвонил Саньке Жигалину, что сидел у них в школе на первой парте – был он самый маленький и худенький, и на уроках английского у него часто выпадала ручка из рук, и он нырял за ней под парту, где подолгу задерживался. И его все правильно понимали: английский им преподавала Галина Иосифовна – молоденькая, хорошенькая, по определению главного школьного жуира, учителя физики Бориса Рудольфовича, – “прелестная паненка”. И в этот момент, под партой, которая стояла впритык к столу учителя, было на что посмотреть. Ну, в общем, про Саньку Жигалина вы все поняли. И после школы подался он в театральное училище (куда же еще?), стал артистом, в хорошем театре работает, в двух сериалах снялся, звание имеет. Но, с другой стороны, кем он был по сравнению с Мартын Максимычем, когда тот в горкоме нес свою многотрудную службу? Ясно – никем. А вот, поди ж, по телефону не узнавал. И даже после того, как Мартын Максимыч свою фамилию назвал – Бабулин, – никакой реакции. Просветление у Жигалина наступило, когда Бабулин освежил ему память, напомнив, что он ответственный сотрудник горкома партии, и зовут его Мартын Максимыч Бабулин! Реакция последовала незамедлительно: “Так бы сразу и говорил, Макака! Нечего финтить!” Макака аккуратно повесил трубку и больше уже никогда не звонил лицедею, а проще сказать – кривляке Жигалину. Но, признаться, и тот не перезванивал.
Заподозрить Мартын Максимыча в верности идеям интернационализма, казалось, было невозможно, но не спешите делать выводы. Вот кого мог бы перевоспитывать отец Егорки, и был непочатый край работы, но Петр Владимирович откровенно недолюбливал Макаку, и дважды, когда бывал в командировках в Ленинграде, родственников не навещал. Когда же заходила речь о Макаке – напомним, муже двоюродной сестры Егоркиной матери, – Петр Владимирович отмалчивался, или, не вдаваясь в подробности, мог заметить: “Пустой человек”, что звучало в его устах уничижительно.
Слушая анекдотики, как теперь принято говорить, от Мартын Максимыча, трудно даже вообразить, что некогда возглавлял он отдел в горкоме партии и ежедневно выступал с пламенными речами, которые заметно отличались – и по фразеологии, и по смыслу – от анекдотов, которыми он теперь обстреливал мир, выпуская диск за диском, словно из автомата Калашникова. Но уволили Макаку и исключили из партии вовсе не за устное творчество. Да было ли это творчеством? Скорее всего – ретрансляция. Когда он работал, или служил, или сгорал от ответственности в горкоме, анекдотов вроде и не знал. Вот какие чудеса с людьми происходят!
Мартын Максимыч самоспалился примитивно – стал пьющим, потом очень пьющим, потом невоздержанно пьющим без всякой надежды на исправление. Вот тут-то все и началось: какие-то важные документы потерял, какому-то сомнительному типу из диссидентов справил отличную характеристику (потом весь отдел голову ломал – как с такой характеристикой сомнительного типа не пустить на закордонный симпозиум?). Ну, а терпение высокого начальства лопнуло, точнее, взорвалось, когда на ежегодной партийной конференции Мартын Максимыч произнес яркую речь о выдающемся ленинце и главном борце за мир. И назначил на эту должность Никиту Сергеевича Хрущева аккурат через полгода, как того отправили на заслуженно-принудительный отдых, – совсем потерял ориентацию.
Вот так оказался Макака в одночасье не тем человеком, кем был раньше, – без должности, беспартийным, вернее, хуже того – исключенным, и пусть еще скажет спасибо, что евреем не назначили. И, представьте себе, через недели две уже не мог произнести яркую речь, чем так раньше любил баловать аудиторию, зато анекдотики из него вылетали легко и напевно. Когда-то за это и посадить могли. Впрочем, раньше могли посадить и за то, что анекдоты вовсе не рассказываешь. А еще говорят, что оттепель к тому времени уже заморозилась. Брехня. Только слабым ледком покрылась – пальца в четыре толщиной, не больше.
Известно, одними анекдотиками сыт не будещь, а на работу Макаку не брали. Вот еще один пример, свидетельствующий, что далеко не все зависит от пресловутого “пятого пункта”. Признаться, Макака претендовал на работу интеллектуальную, даже высоко интеллектуальную. Посудите сами: в горкоме он работал? Работал! И не на последней должности! Был заведующим отделом! Имел высшее образование? Ясное дело: дипломированный учитель истории (окончил педагогический институт)! А еще он учился в Высшей партийной школе! Закончил с отличием! Да такое “мощное образование”, по выражению Макаки, имели далеко не все члены политбюро! Правда, практического опыта преподавания у Макаки не было – шел вверх по комсомольской линии, а позднее по партийной, что выглядело куда перспективней и престижней, чем, как он считал, “корпеть и занудствовать учителишкой”. Правда, сейчас в глубине души он отдавал себе отчет в том, что ничего, ну просто ничего не знает и не умеет. Разве что речи толкать. Да и они уже не получались. И в четверг, который он позднее назвал “страшным”, понял, что стал он, даже произнести невозможно, хуже еврея. О, нет! Краски мы не сгущаем! Судите сами!
В одной школе появилась вакансия учителя истории – училка в декрет отбыла. И оказалось на это место два претендента: Макака и некто Гершкович Давид Лейбович – “сомневаюсь, что православный”, – заметит позднее Макака. А взяли именно Лейбовича. Представляете?
Ну, Макака пошел к директору школы качать права и ссылался на свою службу в горкоме и тонко намекнул, что видит в этой истории “руку сиона”. Однако директор не дрогнул, ухом даже не повел, и сообщил, что в горком обращался лично, а там однозначно не посоветовали подпускать Макаку к воспитанию подрастающего поколения. Абзац.
Первая мысль, пришедшая после такого нокаутирующего удара, не была банальной – эмигрировать. Он превратился в человека, чьи права жестоко ущемлялись властью: запрет на профессию, нарушение свободы слова и т.п. И однажды Макака провел целый вечер в мучительных размышлениях – куда податься?
Что смущало? Работа в горкоме и пламенные речи, в которых он клеймил предателей, отщепенцев и “всякую нечисть” (прямая цитата) – тех, кто предпочитает Миссиссипи Волге, а родной березке – с позволения сказать, какую-то секвойю, и рубль, родной трудовой рубль, ставит ниже доллара. Однажды войдя в раж, крикнул Макака одному отъезжанту:
– А чем доллар-то лучше?
И услышал странный ответ:
– И только доллар вечно зеленеет.
Макака тяжело задумался, и в этот день больше речей не произносил.
Идея эмигрировать отпала довольно быстро. Вдруг там кто-нибудь и вспомнит про его партийную службу, про речи, полные благородного гнева и упреков.
Надо признать, что Макака проявил удивительную неосведомленность: в иммиграции живет большое количество бывших членов КПСС, парторгов, начальников первых отделов и отделов кадров, офицеров советской армии всех званий и родов войск, остепененных ученых, руководителей производств. Очень многие имеют высшее образование и правительственные награды. Откроешь какую-нибудь, скажем, американскую газету на русском языке и убедишься – авторы сплошь доктора наук и профессора. Правда, профессорам хорошо бы намекнуть, что профессор – это должность, и ежели ты лет 20 не преподаешь, считать тебя можно, как говорили некогда в народе, лишь “профессором кислых щей”. Но, пожалуй, по этому поводу выступать не стоит, а то сразу попадешь в антисемиты. Лучше других знают о прошлом наших иммигрантов русские врачи – простите, русскоязычные, практикующие в Америке. Почти каждый пациент считает своим долгом вздохнуть и с чувством произнести: “Если бы вы знали, кем я там был!”
К несчастью Макаки – а впрочем, к счастью, к счастью! – остался он на своей исторической родине, и через несколько месяцев стал чувствовать себя совсем неплохо.
Устроиться на работу по-прежнему не удавалось, ну и не надо. Он начал думать, чем бы заняться, – а как сами понимаете, в 60-е годы не могло быть и речи даже о ничтожной частно-предпринимательской деятельности. Предложить клиенту можно было многое, клиент, по большому счету, был изголодавшимся во всех смыслах, но кто ж даст? Дадут сразу по рукам, по башке и по другим защищенным и незащищенным частям несчастного тела. А в воображении начнут возникать места с поэтическими названиями, но крайне непривлекательной сутью: “Матросская тишина”, “Лефортово”, “Бутырки” и т.п. Чур меня, чур. Сидит какая-нибудь милая, интеллигентная дама и занимается перепечаткой на пишущей машинке. Ну какой там заработок? Но соседи – среди них обязательно найдется хоть один народный мститель, напишет – и знает, сволочь, куда и что нацарапать. И вот уже приходит фининспектор, личность мелочная, въедливая и противнющая. И приходится платить налог со своих грошей. Можете смело заменить машинистку на фотографа, парикмахера, портного… Суть от этого не меняется.
Макака вспомнил старый анекдот: “Куда подевалась шестнадцатая союзная республика – Карело-Финская ССР? А все дело в том, что при последней переписи населения было обнаружено, что в этой республике живут всего два финна – фининспектор и Финкельштейн. При проверке оказалось, что это один и тот же человек”. Финнов в Советском Союзе было куда меньше, чем фининспекторов, Финкельштейнов – тоже. Карело-Финская ССР прекратила свое существование, а вместо нее появилась Карельская АССР. Но Макака думал в нужном направлении – как бы найти незанятую нишу, обосноваться в ней, делать нечто полезное, а главное – востребованное отдельными представителями народа, быть от властей подальше и не вызывать никакого интереса у фининспекторов? Здорово сформулировано, верно? Но попробуй найди!
Помог случай. Старый дружок Виталий Осипыч, просидевший не одни штаны за тоскливые бесконечные годы, проведенные в Доме Политпросвещения, сподобился написать кандидатскую диссертацию (поверьте – не важно, на какую тему, вернее, на тему, конечно же, очень даже важную, но на какую именно, роли не играет и значения не имеет). Научный руководитель прочитал и, не удержавшись, сделал козью мордашку, а точнее – рыло, харю, мордоворот! И вот Виталий сам, а может, кто и присоветовал, пришел к Макаке – так, мол, и так – не хватает точности формулировок, залихватских цитат, композиционной стройности. Словом, включайся и выручай! Мол, все помним твои незабвенные огнеметные речи. Вперед! И что вы думаете? Диссертация была с блеском защищена. Один из оппонентов – старый член партии, когда выступал, не мог от волнения удержать дрожь в голосе.
На радостях новоиспеченный кандидат со товарищами отмечал сие историческое событие три дня. Еще неделя ушла у Макаки на поправку здоровья, и утром, в четверг, рассказывая жене старый анекдот об экзаменах в высшей партийной школе, где студент – секретарь обкома – тяжело размышляет о торговле с Китаем и никак не может врубиться в подсказку профессора: “Подумайте, что же по утрам вы пьете?”, с удивлением вопрошает: “Неужели рассолом?” Конечно, шутка старая и ниже средней остроумности, но почему-то именно после нее у Макаки происходит озарение, и он доверительно сообщает жене:
– Нашел!
Она не сразу понимает всю важность и, в некотором смысле, эпохальность момента, потому что к этому времени Макака много чего потерял: и ключи от квартиры, и должность, и партбилет. Еще 45 минут уходит на то, чтобы объяснить традиционно и не шустро мыслящей жене, что у Макаки начинается новая жизнь. Он становится изготовителем диссертаций на звание кандидатов исторических наук, и философских, и общественно-политических. Дальше можете продолжать сами. И обратите внимание: в этой высокой должности его никто не должен ни утверждать, ни контролировать. Начальников нет! Никаких!! Ура-а-а!!!
Конечно, у жены возникает сразу же несколько вреднющих вопросов. Главный: “А не посадят?” А, собственно, за что? За то, что товарища слегка консультировал по интересующим того вопросам? “А желающие у тебя консультироваться найдутся?” И сказано это было препротивнейшим голосом. Но Макака, хорошо знавший жизнь и ее персонажей, широко улыбаясь, даже безоблачно, заметил без тени хвастовства:
– Очередь выстроится!
И, представьте, оказался прав. О деятельности Макаки можно многое рассказать: он уже четыре года изготовлял диссертации. Причем, если вначале он занимался косметическим, да будет разрешено так выразиться, улучшением диссертаций, то очень скоро выяснилось, что претенденты на научные степени лишены ненужных комплексов и амбиций, полностью Макаке доверяют, вовсе не стремятся к самостоятельности и готовы поручить ему сделать все наилучшим образом от начала и до конца. Финансовая часть проекта выражалась простой формулой: чем сложнее роды, тем дороже дитя. Парадокс заключался в том, что Макака стал зарабатывать больше, чем во времена службы в горкоме, налогов не платил никаких и партвзносов тоже. И уже не раз заявлял своей заторможенной жене:
– Жизнь, Женечка, распорядилась так, что твой муженек оказался на пике стрелы, уносящей в будущее людей свободных, свободного труда, самостоятельных, настоящих хозяев жизни, умеющих принимать нестандартные решения.
Женечка – двоюродная сестра Егоркиной матери, во что поверить было очень сложно: между ними не было ничего общего, – соглашалась и кивала, но в глазах ее при желании можно было разглядеть непроизнесенное вслух: “Может, развестись, пока не поздно? А ведь тогда в определенной ситуации менту можно будет сказать с ленивой усмешкой: “А он мне – никто! Ясно? И к его гешефту я никакого отношения не имею!”
А ведь на самом деле имела. Аккуратно складывала купюры в полиэтиленовый пакет с изображением Мэрилин Монро, опутывала и купюры, и пакет скотчем и помещала в бачок туалета, понимая, что далеко ей до настоящих подпольщиков. И приходилось все время вытаскивать и перепрятывать, так как поступали новые гонорары.
Кстати, четырехлетний юбилей этой высокопроизводительной деятельности был отмечен докторской диссертацией. Естественно, за соответствующее вознаграждение. Знай наших!
Надо сказать, что Макака изменился внешне. Появилось в его облике что-то от художника или поэта – длинные до плеч волосы (иногда он собирал их резинкой в хвостик, конечно, во время работы), твидовые пиджаки свободного покроя, галстук был заменен бабочкой, а чаще из расстегнутого ворота рубашки проглядывал шейный платок а-ля Андрей Вознесенский. Брюки всегда были отлично отутюжены (Женька насобачилась еще во время службы Макаки в горкоме).
Еще большие изменения произошли во внутренней жизни Макаки. Сменились приоритеты. Если раньше он читал исключительно справочную литературу, стенограммы съездов и пленумов родной партии, речи ее вождей и блокнот агитатора, то сейчас в его руках вы могли бы увидеть… нет, перечислять авторов не буду – все равно не поверите. Замечен Макака был на вернисажах и премьерных спектаклях, принимал участие – и неоднократно – в читательских конференциях, проводимых в библиотеках. К нему прислушивались, позднее встречали и провожали аплодисментами. Чтобы не задавали ненужных вопросов, начинал свое выступление словами:
– Как человек науки, должен отметить…
Однажды кто-то решил выяснить, какую, собственно, науку он представляет. Макака с достоинством произнес:
– Я – гуманитарий! – и дальше, в течение получаса, рассказывал о гуманитарном образовании, справедливо заметив, что в его основе – наука о человеке и культуре. Воскликнул с пафосом: “А что может быть выше этого?” Никто и не спорил. Очень плавно перешел к понятию гуманизма, вспомнил об эпохе Возрождения и не забыл упомянуть Петрарку. Директор библиотеки Нана Леонидовна, слывшая истинной интеллигенткой, была счастлива.
И вот произошло, наконец, главное – его уже никто не называл Макакой, а уважительно Мартыном Максимовичем, обратите внимание – не Мартын Максимычем. И водкой от него уже не пахло. Ну, зачем так жестоко и резко: “Бросил!” Поверьте: перемены имеют свой предел. Водке предпочитал он теперь коньяк. Нет, не надо банальных решений – ни трехзвездочный армянский, а марочный грузинский “Енисели” или, уж извините, французский “Мартель”. Что? Вы считаете – “Наполеон” лучше? Да господь с вами! Самый что ни есть ординарный напиток. Впрочем, о вкусах, как известно, не спорят, или, как выразился чеховский Шамраев из “Чайки”, – “О вкусах или хорошо, или ничего”. А еще Мартын Максимович любил теперь себя побаловать большой рюмкой хереса. В общем, согласитесь: интереснейшие метаморфозы, и свидетельствовали они о том, что настоящие партийные кадры, к коим безусловно следует отнести бывшего Макаку, во-первых, куда более жизнестойкие, чем можно было предположить, и, во-вторых, легко мимикрируют.
Пройдут десятилетия – впрочем, куда меньшего срока хватит, и десятки тысяч бывших партийцев, которые, казалось, никогда не поступятся своими принципами, от них в одночасье с легкостью начнут отказываться, обзаводиться новыми, и вскоре, если нужно, с ними тоже без страданий расстанутся. Будут ложиться спать стойкими борцами с частной собственностью, а просыпаться владельцами этой собственности, да еще какой! И провозглашать ее высшим достижением человечества и непременным атрибутом светлого настоящего и безоблачного будущего. Бывшие секретари обкомов, горкомов, райкомов превратятся в крутых бизнесменов и банкиров, при этом следов насилия, я уж не говорю про пытки, на них замечено не будет. Справедливости ради следует сказать, что не все так радикально менялись. Некоторые меняли только партбилет в связи с тем, что и партия Ленина-Сталина поменяла свое название, но они оставались верными коммунистической идее и готовы были сойтись в борьбе за нее с недавними соратниками, превратившимися во врагов и отщепенцев. Стояли насмерть в борьбе за власть самых разных уровней, уверяя, что не власти ради и уж тем более корысти, а готовы за идею голову сложить. И кое-где побеждали. Но, как правило, победы эти назвать окончательными язык не поворачивался. Чего врать-то? Народ, что и следовало ожидать, выглядел растерянным и разочарованным, и без зазрения совести, пачками, перебегал в стан противника, задавая на ходу крайне некорректные вопросы своим бывшим кумирам и идеологам. Правда, лучшая часть народа, что и говорить, оставалась верной прежним принципам и никаких вопросов вообще не задавала – не приучена была – и дружно поднимала вверх плакаты, утверждающие, что Сталин жив и будет жить вечно! При ближайшем рассмотрении эта “лучшая часть электората” оказывалась самой малообразованной. Это еще что! Она была и самой старой – на глазах скукоживалась, потому что средний возраст верных партийцев и им сочувствующих зашкаливал за отметку средней продолжительности жизни. А вы говорите – будущее, перспективы…
Женька – малахольная жена Мартына Максимовича и двоюродная сестра Егоркиной матери – иногда делала большие круглые глаза, и в ее голосе отчетливо слышались трагические интонации: “Не закончится ли в обозримое время поток желающих остепениться?” Так она, да и не только она, называла защиту диссертаций на высокое звание кандидата наук.
Сомневалась напрасно. Если позволительно будет так выразиться, контингент, обращающийся за услугами к бывшему Макаке, был однороден – партийные и государственные чиновники. У некоторых была отменная интуиция (не путайте с интеллектом), а проще говоря – нюх. И улавливали они какой-то непривычный, нет-нет, еще не запах, а душок. Он настораживал. Да и жизнь подсказывала, что ежели товарищ “Икс”, до недавнего времени очень уважаемый и даже номенклатурный, оказывался не у дел (согласен: редко бывало, но все же случалось), то без особого труда находил себе работу преподавателя в среднем и даже в высшем учебном заведении, при условии, что имел научную степень кандидата наук, ясное дело, куда лучше – доктора. А там – на бреющем пролетал год, два, три, четыре, пять – и он, гляди, жив курилка, и уже профессор, зав. кафедрой, декан, а кое-где и ректор. Так что в определенном смысле Макаку можно смело назвать и строителем. Имеется в виду сооружение запасных аэродромов для номенклатурной элиты.
Егорка Крутов, конечно, острил по этому поводу, но вынужден был признать заметные перемены, происшедшие с Мартын Максимычем. Сказать, что они ему нравились, некорректно, но вызывали любопытство и удивление. Вроде трехголового чудовища. Словом, мириться с этим был готов, допускал, что падение может быть бесконечным, даже занятно, чем дело кончится, но вот антология дядькиных анекдотов доставала до болевых точек егоркиного организма – ну, не продохнуть.
– А без них не можешь? – спрашивал он устало дядьку уже на второй день постоя.
Тот разводил руки в стороны, что означало – ну, никак!
– Почему? – недоумевал Егорка.
Бывший Макака на мгновение задумался, а потом бесшабашно тряхнув головой, говорил со значением:
– Протест! И против конкретных сволочей, и, – понизив голос, – против системы. Помнишь, у Льва Николаевича: “Не могу молчать!”?
– Помню! – уверял начитанный племянник.
– Тот самый случай! – подводил итог Мартын Максимыч. И без всякого перехода, – Брежнев и Косыгин разгадывают кроссворд. Брежнев: “Леш, хто цэ такэ – знаменитый английский адмирал, одноглазый?” Пауза. Брежнев с надеждой: “Может, Нахимов?” Косыгин: “Ну какой же он англичанин?! Наверное, имеется в виду лорд Нельсон. Он глаз потерял и погиб при Трафальгаре”. Брежнев: “Здорово! Подходит! А вот скажи-ка, Леша, хто цэ такэ – великий русский полководец, тоже одноглазый? Случаем, не Суворов?” “Кутузов, Леня”. “И это подходит, Леша! Здорово!… А вот еще – знаменитый израильский генерал. Обрати внимание – тоже одноглазый. А?” “Моше Даян”. Брежнев с восторгом: “Ну ты все, просто все секешь! Я вот что думаю своим умом: нам что-то с маршалом Гречко надо делать!”… Ну, что ты, Егорка, не смеешься?
– Не смешно, Мартын Максимыч.
Макака сложил гармошкой свою физиономию, достал кончиком языка нос, пошевелил ушами, сказал:
– Грустно.
– Невесело, – согласился Егорка.
– Жаль. Пока есть чувство юмора, еще можно на что-то надеяться.
– Неужели все так плохо? – не унимался племянник. – Может, ты все так драматически воспринимаешь через призму собственных неудач?
Мартын Максимыч с недоумением на него посмотрел:
– Какие неудачи?! Да у меня сейчас лучший период в жизни! Самый плодотворный! Зарабатываю я больше прежнего, дураков начальников у меня нет. Творю. И как заметил великий поэт, все отчетливее осознаю, что “цель творчества – самоотдача”! Но даже не это главное: появилось непередаваемое ощущение свободы! Очень надеюсь, что оно банально не исчезнет – за анекдоты, вроде, не посадят, а партбилет и должность уже давно отобрали.
– Ну, а дальше-то что? Какие перспективы? То, чем ты занимаешься сегодня…
Невидимая губка прошлась по лицу Мартын Максимыча, смывая клоунскую улыбку, разрисованный рот до ушей, задранный вверх нос картошкой.
– То, чем я сейчас занимаюсь, прекрасно вписывается в жизнь общества, Егорка. Потому что живем мы все абсолютно фальшиво и лживо. И если взвесить на весах мою прежнюю работу и нынешнюю, еще неизвестно, что может оказаться большим враньем и гнусностью. Я, надеюсь, не лишу тебя невинности, если скажу, что работая в газете, ты эту гадость тоже плодишь. Правда, процесс этот можно назвать и по-другому. Скажем, мифотворчеством или созданием легенд.
– Не всегда же, – упрямился племянник.
Егорка не спорил, когда его профессию называли второй древнейшей, и считал, что под определенным ракурсом она может предстать и первой. Но грешил самомнением и был уверен, что всегда сможет выкрутиться, и пусть негромко, но четко произнести: “И все же она вертится”. И, слышите, никто никогда не заставит его признать белое черным.
– А ты, оказывается, еще идеалист, – грустно усмехался Мартын Максимыч.
Через час они пили коньяк, закусывали лимоном. Егорка аккуратно опускал ломтик лимона в сахарный песок, стараясь, чтобы тот всецело этот ломтик обволакивал, а бывший Макака… Впрочем, Егорка придумал ему новую кличку. Спросил:
– Не будешь возражать, если я начну называть тебя ВАКОМ?
– ВАК, – прожевал слово Максим Максимович, вспоминая. – Кажись, Всесоюзная аттестационная комиссия, которая утверждает диссертации. Так?
– Точно!
– Не возражаю! – сказал сытым, послеобеденным голосом начальника. – Отчасти, почту за честь. Позволю себе только заметить, что я никаких диссертаций не утверждаю, всего лишь изготовляю.
– Ах ты наш скромняга! – заметил Егорка, и оба приятно заулыбались.
Итак, Егорка окунал ломтик лимона в сахар, стараясь, чтобы и миллиметра не оказалось без него, а ВАК еще сверху сахара посыпал лимон тонко помолотым кофе и немного посолил. Видимо, чтобы избежать егоркиных упреков то ли в чревоугодии, то ли, что очевиднее, в выпендривании, начал утверждать: подобное нетрадиционное обращение с лимоном изобретено именно адмиралом лордом Горацио Нельсоном. Конечно, бывший Макака имел склонность к мистификациям. Наверняка, все придумал: и про кофе, и про соль, и даже про имя адмирала. Хотя позднее оказалось, что с именем так все и было на самом деле – Горацио.
Постепенно завязался разговор о цели командировки Егорки в Ленинград, о редакционном задании – серии очерков о героях революции, бравших штурмом Зимний в октябре 17-го.
Услышав все это, ВАК изобразил на своей физиономии странную усмешку – иронию пополам с негодованием – отклячил рот, что внешне не прибавило ему ни красоты, ни шарма, ни ума. Спросил только, с кем Егорка должен будет по этому поводу консультироваться в горкоме? И услышав ответ, как бы не поверил ушам, все крутил головой и пожимал плечами. После чего раздался его дребезжащий старческий смех, которому, казалось, конца не будет. Вдруг резко его оборвал, из ящика письменного стола вытащил блокнот и ручку. Приказал:
– Ну, давай займемся бухгалтерией, в которой дебет с кредитом никогда не сойдутся. Готов? Надеюсь, что роковой удар тебе не нанесу и не лишу невинности, сообщив, что штурм “Зимнего”, где заседало Временное правительство, заметно отличался от кадров фильма “Октябрь”, изваянного великим Эйзенштейном.
– И Александровым, – уточнил всегда склонный к точности и правдоискательству Егорка, доказывая тем самым, что история отечественного кинематографа ему не чужда.
ВАК отмахнулся от него, как от назойливой мухи:
– Давай не будем заниматься киноведческими изысканиями. Не тот случай. Что интересно? Эти кадры из “Октября” потом использовались во многих фильмах как документальные. Вот он – масштаб и величие революции! А это, на самом деле, обыкновенная массовка, туфта – выдавать игровые кадры за реальные события, подсмотренные кинооператором. А все потому, что была нужна экспрессия, размах! Где взять? Правильно, в игровом кино. Ответ верный! Эйзенштейну “Октябрь” удался. Средств не жалели – не надо забывать, что картина делалась к 10-летию революции. Создатели хотели, чтобы картина понравилась властям. А такое не могло не понравиться! А уж коли понравилась власти, то понравится и народу.
– Всегда? – поинтересовался Егорка.
– У нас всегда! – уверенно произнес ВАК. – Куда он денется, народ? К этому моменту его уже 10 лет обрабатывали – простите, воспитывали – соответствующим образом. Историческая правда? Да кому она нужна? Задача была в другом. Показать мощь революции, силу большевиков, поднявших народ на восстание. Есть! Сделано! В действительности штурмовать Зимний отправились не тысячи и даже не сотни. Потом, как ты знаешь, была интервенция, гражданская война. Коллективизация. Сталинские репрессии 30-х. Война с финнами. Великая Отечественная и блокада Ленинграда. И снова репрессии конца 40-х – начала 50-х. А к этому сегодня надо прибавить еще 50 лет, которые и в идеальных условиях прожить не просто. Записал?.. Молодец!.. Теперь сложи и вычти. И что ты имеешь в остатке? Неверно. Не ноль. А большую цифру с минусом. Отрицательную величину!
– Никого в живых не осталось, что ли? – невольно понизил голос Егорка.
– Ну почему же? Осталось… 16.
– Отлично! Мне и нужно-то всего человек пять. Есть выбор!
– Выбор у тебя большой. Я бы даже сказал, огромный.
– Но 16 не так уж и много.
– Ты не понял. Ты абсолютно ничего не понял! – раздражался все сильнее бывший Макака. – Сегодня только в нашем городе получают персональные пенсии за взятие “Зимнего” 16 тысяч человек! Ясно?! Через 50 лет после революции!
Наступила тишина. Егорка разглядывал Мартын Максимыча, стараясь понять – не розыгрыш ли? Спросил с надеждой:
– Анекдот?
– Можно считать, что анекдот, но персональные пенсии получают 16 тысяч.
– Мама родная! – шептал Егорка. – Как же это?
– Проще простого. При желании и мы с тобой могли бы сподобиться, если бы были подходящего возраста. Обзавелись бы каким-нибудь дружком, предположим, из Саратова. Вот он бы приехал в Ленинград, и ты сюда же из Москвы, и оба засвидетельствовали бы, что бежали со мной в одной шеренге на штурм Зимнего в октябре 17-го. А потом аналогичную услугу и я бы вам оказал: ему в Саратове, тебе в Москве.
– Все?
– Все. Только вот что мне интересно: как ты среди этих 16 тысяч стариков найдешь подлинных героев? Нерешаемая задачка. Но уверен – очерки свои напишешь. Выходит – найдешь!
Егорка не спорил. ВАК не выглядел победителем, с сожалением рассматривал племянника жены. И добавил:
– Учти, что есть еще 12 водителей легендарного броневика, с которого выступал Ильич, вернувшись из эмиграции в Россию.
Егорка не мог удержаться и, как сомнамбула, повторил:
– Двенадцать.
– А тринадцатого, вроде бы настоящего, нашли недавно в Казахстане. Он все еще трактор водит.
– Это доказывает только одно, – задумчиво проговорил Егорка. – Правда все же торжествует.
– Да ни черта она не торжествует! – резко выкрикнул бывший Макака. – С броневика, я уверен, он вообще не выс-ту-пал! Понял?
– Броневика, что ли, не было?
– Был! Но он на него не залезал! Там толком ногу поставить негде. Я пробовал. Это все придумали для образности, для легенды! Те же рецепты, по которым изготовили массовку, что брала “Зимний” в фильме Эйзенштейна!
И надолго замолчали.
Ну, а дальше все пошло по привычной схеме: одной бутылки не хватило и следующей тоже. И поэтому утром в горкоме, во время встречи с весьма ответственным лицом, Егор Крутов – корреспондент газеты “Культурная жизнь” – принялся прежде всего выяснять, сколько в городе есть персональных пенсионеров, участвовавших в эпохальном событии 50 лет назад. Цифра оказалась впечатляющей. И тогда Егорка стал приводить ответственному лицу доводы бывшего Макаки – конечно, на того не ссылаясь, и предложил ему выбрать из 16 тысяч всего пятерых, кто действительно “Зимний” штурмовал. А важный горкомовский товарищ стоял, выкатив глаза, от наглости такой онемев и как бы не понимая, что происходит. Но потом все осознал и дал указание. Словом, завершилась история выводом Крутова из здания горкома не без помощи милиции… Теперь вам понятно, что за телега пришла на Егорку в редакцию, после чего и произошло мгновенное превращение корреспондента в свободного художника. В общем-то, ничего страшного, все живы, только… зарплату Егорке больше не платили. И в штат не брали…