В сияньи дня
Опубликовано в журнале СловоWord, номер 51, 2006
Нина Горланова (1947) окончила филологический факультет Пермского университета (1970). Работала лаборантом в Пермских фармацевтическом и политехническом институтах, младшим научным сотрудником в Пермском университете, библиотекарем в школе рабочей молодежи. Методист в Доме пионеров и школьников. Печатается как прозаик с 1980 года. Автор книг прозы: “Радуга каждый день”, “Родные люди”, “Вся Пермь”, “Любовь в резиновых перчатках”, “Дом со всеми неудобствами”. Произведения Нины Горлановой переводились на английский, испанский, немецкий, польский, французский языки. Член СРП (1992). Первая премия Международного конкурса женской прозы (1992), специальная. премия американских университетов (1992), премии журналов «Урал» (1981), «Октябрь» (1992), «Новый мир» (1995). Участник Творческого союза “И”. Живет в Перми.
Мой маленький йог
Сашка научился плавать под водой, два дня наслаждался этим умением, а на третий оглох. И его положили в больницу. Ребенку пяти лет полагалось лежать без матери, и он тоскливо проводил меня взглядом.
– Я приду к тебе вечером, – сказала я.
– Точно? – то ли не расслышал, то ли не поверил он.
– Точно! – громко крикнула я.
– Смотри: только точно!
Я отправилась домой, вернее – в дом моих родителей, где я каждое лето провожу два месяца, чтобы немного закалить своих трех малышей. Почта уже пришла, но мне опять ничего нет. Муж второй месяц не пишет. Что там с ним стряслось? Я из-за него голову потеряла, а тут еще болезнь сына!..
Вечером я с фруктами и конфетами подходила к лор-отделению больницы. Рядом с табличкой “Ухо. Горло. Нос” вывесили свежий плакат: “Курение или здоровье – выбирай сам!” Почему-то он вызвал неприятные предчувствия. Войдя, я сразу столкнулась с процессией: двое мужчин шли с носилками, на которых лежал, видно, только что скончавшийся человек. Успела заметить поразительную белизну его лба. Несколько женщин в полосатых больничных халатах сопровождали носилки, я услышала скорбное: “Прибрался Иван Николаевич” и “Рак горла – это рак горла”.
Я побежала к сыну.
Он лежал лицом к стене и безутешно рыдал, так что сумеречный свет в палате, казалось, дрожал. Возле него сидел и крестился старичок, длинные волосы которого были сзади заколоты женской скрепкой. Лежащий на соседней кровати полный мужчина сказал мне:
– Вибромассаж вашему Саше сделали. А батюшка его утешает.
Я разглядела белую вату в ухе батюшки и догадалась, что сам он тоже лечится здесь. Действительно, он прошел в угол и лег. Оставались пустыми еще четыре кровати.
– Саша, почему ты плачешь?
– Ага! Все люди умрут, и никого не останется, солнышко будет, а никто его не увидит – все-все умрут, – причитая, как на поминках, рыдал мой ребенок.
– Ты слышишь? – обрадовалась я, прижимая сына к груди и успокаивая: – У вас тут, видимо, говорили о покойном. Но ведь не враз все умрут, Саша. Земля пустовать никогда не будет. Я тебе конфет купила.
– Сначала, значит, ты умрешь, а потом – я?
– А у тебя останутся дети, в них будет течь твоя кровь, твои мысли останутся у них в голове. Значит, ты не весь умрешь – останешься в своих детях. А они – в своих. Успокойся!
Но он не успокаивался. Его маленькое тельце бил такой озноб, что его аж подбрасывало в постели, словно мальчик всеми мышцами тела, а не только умом, борется со страшной мыслью о смертном конце каждого человека. Я как-то успокоила его все-таки. С надеждой он переспросил:
– Я не… не умру?
– Опять! Ты вырастешь, женишься на самой доброй, самой чудесной девушке, и она родит тебе…
В это время в палату вошли те мужчины, которые спускали носилки. Только они успели прилечь, как заглянула старушка.
– Отнесли? В морг? Интересно, как там – скамейки или столы? Или нары? А? Чтобы иметь представление…
– Лед там, – угрюмо ответил самый молодой из мужчин. – Доски поверх льда.
Старушка удовлетворенно закивала:
– Доски все-таки… Ага! – и прикрыла за собой дверь.
Я решила, что пора уходить, и стала прощаться, но Сашка разразился таким волчьим завыванием, какого я в жизни от него не слышала. Кто-то из больных рванулся к окну, распахнул его. Сашкин плач тотчас вылился наружу и таким образом мешал уже выздоровлению всех больных этой клиники.
– Ну и ночка нам предстоит, – сказал кто-то уныло-кислым баритоном.
Я схватила сына в объятия:
– Ну, нельзя же так! Пушкин почти в твои годы оказался в лицее, – я пошла на искажение фактов, – там мальчики все без родных жили, одни.
– Ну вот и умерли!
– Кто?
– Пушкин и другие. Ты сама говорила, что Пушкин умер.
– Ну и ночка! – опять я услышала кислый баритон.
– Димедрол ему дать! – сказала тень у окна.
– Самый лучший димедрол – ремень, – ответил молодой голос.
И вдруг чей-то сочувствующий тон:
– Боже! Да разве можно таких маленьких без матери оставлять!
Я решилась:
– Хорошо, Саша! Я с тобой буду спать. Дяди хорошие, мы им не помешаем, ты подвинься – я лягу. Вот так!
Сашка мгновенно прижался ко мне всем телом, для верности еще крепко сжав мое колено своими ножонками.
– Голова даже заболела, – уныло протянул баритон.
– Это у тебя от систематического недопивания! – сказал наш ближайший сосед.
– Ну нет, я шесть лет назад лечился, и с тех пор ни разу! Мне даже предлагали как-то лекарство на спирту, я отказался! – А у самого при этом в голосе не гордость, а тоска такая…
Я подумала: вот тебе и уныло-кислый! А сила воли есть – вылечился же!
Сашка вдруг вскочил в кровати и криком спросил:
– Ты скоро-скоро умрешь?
– Я? Почему?
– Так ты же детей уже родила! – И он снова заплакал.
Хотя в палате на этот раз молчали, я решила все-таки прекратить это безобразие:
– Замолчи!
– Все-все умрут… ых-ых…
– Саша, ты всех жалеешь, а этих дядей почему не пощадишь? Им спать хочется, они не умерли еще, а живые люди должны высыпаться, иначе – не вылечатся! Из-за тебя всё.
И сама при этом чуть не залилась слезами: вылитый отец! Тот тоже гуманист, обожает парапсихологию, считает, что она одна может спасти мир от третьей мировой войны, а жене сообщить о командировке – нет его. Командировка – это мой вариант его молчания-неотвечания на письма. Воспоминание о муже сделало меня решительней:
– Пойду-ка я домой, раз ты все равно плачешь!
– Не-е-ет! – взвился Сашка и вцепился мне в руку.
– А чего ты так себя ведешь, словно… словно я тебя не родила, а в капусте нашла! – Я вырвала руку.
– Не в капусте! Не в капусте! Почему ты говоришь “в капусте”?
– То-то! Нелегкое дело было тебя родить, такого большеголового! А ты не слушаешься.
Он притих, потом вдруг шепотом спросил:
– Мама, а старуху Шапокляк кто родил?
Я задумалась над ответом. Дверь снова отворилась. В палату вошел мужчина, от “здравствуйте” которого пахнуло грузинским выговором. Несмотря на девяностопятипроцентную темноту он разглядел меня и воскликнул:
– Что такое! Уже женщины, па-ни-ма-ишь, – и направился ко мне.
– Да сын плачет, – стала оправдываться я, – вы не обращайте на нас внимания.
– Па-чиму не обращать? Нельзя! Знаете что: он уснет, и я вас провожу. Хорошо?
– Зачем?
– Затем.
– Вы же видите: я здесь из-за ребенка. Не отпускает он.
– Ничего, семнадцать лет ему будет – сам мать отошлет, чтобы не мешала, – сказал сочувствующий голос.
– Вах, красавица ты моя южная, – взял меня за руку грузин (рука у него горячая – типично пылкий грузин, и неизвестно, как его “разгрузинить”).
Я громко вздохнула. И тут тень у окна, протягивая мне руку помощи, спросила:
– Вы не здешняя? Выговор-то у вас не южный.
– Из Перми.
– А кем работаете, интересно?
– Журналисткой.
Грузина как по лбу ударили: я перестала для него существовать как женщина в ту же секунду. Он прошел к своей кровати, ухнул в нее прямо в туфлях и больше не сказал ни слова.
Шел мерный разговор о деньгах, снабжении, вдруг баритон, который вылечился от алкоголизма, спросил:
– Скажите, а как рак горла получается?
– Вам лично это не грозит. Такой волевой человек, который вылечился… он не заболеет.
– Да! Шесть лет в рот не беру! – впервые без капли кислоты в голосе сказал он. – А скажите, батюшка, почему Бог вам уши не лечит? Вы бы помолились, и все.
– А врачи тоже от Бога, – ответил батюшка.
И тут в палату вошла медсестра со шприцем в руке и включила свет:
– Саша! Колоться. А вы, мама, все еще здесь? – Она быстро сделала ему укол и спросила: – Далеко живете?
– Близко.
– Ну вот что… Берите ребенка, идите домой! Только утром к шести приходите.
Мы с сыном вскочили и побежали вниз по лестнице. На улице стояла тишина и южная густая темнота. Сочные, мясистые какие-то звезды посылали удивительно мало света. Я сказала:
– Не дрожи. Нас никто не тронет – все спят.
– Все? И котята, и дома? Но почтовый ящик не спит.
– Почему?
– Ждет письма. Сейчас ведь можно письмо послать – опустить? Да? Ну и вот, может, папа уже опустил письмо.
Я представила мужа, гуляющего где-то под руку с другой. Вата жалобно белела в ушах сына, и я вспомнила все болезни, которые сваливались на него и на двух других детей, – все это пережили мы с мужем вместе. А теперь – молчание. А Сашка вдруг вспомнил про конфеты и фрукты:
– А они у меня все съедят, да?
– Ни в коем случае.
– А завтра меня заберешь ночевать?
– Если отпустят.
– А велосипед купишь – двухколесненький?
– Не знаю. Если папа найдется…
С такими животрепещущими темами мы вошли в дом. Младшие дети давно уже спали. Мы быстро разделись и легли. Сашка заснул мгновенно, но во сне вздрагивал. Я гладила его и думала о том, что нужно телеграфировать мужу. Врач сказал, что лететь самолетом вредно для ушей. А всех троих поездом – мне не осилить… Да, а Сашка-то завтра опять начнет… Про смерть. Я мысленно полистала книги по воспитанию детей, но там все только о жизни. Откуда дети получаются – пожалуйста, варианты ответов. Для нас это пройденный этап. В прошлом году, когда я уходила в роддом и вернулась с дочерью, братья вдоволь наобсуждались тогда… О рождении детей они знали уже, но почему в больнице? Больно, что ли, это? Пришлось объяснять про хождение на двух ногах и про то, что плод должен прирасти, чтоб не выпасть. Потом Сашка дошел до логического конца:
– Я понимаю: ты из живота меня родила, но в живот-то я как попал?
Ответ я еще раньше вычитала в книге одного американского педиатра: папа приносит семечко, и мама его проглатывает, вырастает ребенок. Дети тут радостно загалдели:
– Семечки! Кто принес семечки?
– Ура! Папа семечки! Купил семечки! Где они?
Они так любят семечки, что вопросы происхождения отступили на второй план. Но много месяцев спустя Сашка вдруг сказал:
– Конечно, своей доченьке папа дал, наверно, красивое семечко, все разрисованное разными узорами. – Он явно наслушался наших восторгов по поводу ее голубых глазок.
“А может, как о семечке том, Сашка завтра забудет о проблеме смерти?” – подумала я и заснула.
В половине шестого мы встали и пошли в больницу.
– Вот эти тополя называются пирамидальными, – начала я посторонний разговор.
– Мама…
– Что?
– А если бы люди никогда не умирали?
– Эхм… мм… Ну и представь: их станет очень много, а новые все рождаются и рождаются…
– И людей все множее и множее!
– Больше и больше. Им негде жить будет.
– Даже негде стоять?
– И до этого может дойти. Так что твоя идея не подходит.
Он помолчал немного, потом твердо сказал:
– Вот что! Пусть плохие люди умирают, а хорошие – нет!
– А как же ты их отличишь? Это очень трудная задача.
– Но только, мама, негры – не плохие. Они такие же люди, как ты и я, только загорелые.
– Вот видишь: негры хорошие, мы – тоже…
Где-то пропел петух, Саша вдруг засмеялся. Позади остались ночные наши страхи, тоска и ревность, тяжелый сон. Наступило утро. А я и забыла, что у природы на этот случай припасено утро. За ночь человека могут победить черные мысли, детские обиды и разные страхи, но утро все излечивает…
Неизвестно откуда взялась перед нами огромная собака – таких называют бульдогами, но знатоки говорят, что бульдогов давно в чистом виде нет, а есть боксеры. Этот бульдог-боксер был весь в разводах под красное дерево, важный. Почему-то без хозяина. Я поискала глазами вокруг – нет никого. Один он. И это его одиночество так таинственно и удивительно! Саша поглядел на бульдога, взял меня за руку, но думал, видно, по-прежнему о бессмертии. Спастись-то хочется. Бульдог тоскливо поглядел на нас и почему-то пошел следом. Саша спросил:
– Ему ведь тоже не хочется быть бульдогом, да?
– А кем хочется?
– Человеком. Надо плохих людей сделать собаками или кошками, а им захочется снова стать человеком. Каждый хочет исправиться. Точно – исправятся!
Он задумался, я тоже. Когда я читала о Рамакришне, все недоумевала: зачем переселение душ? Ведь это так расслабляет: мол, подумаешь, оступился в этой жизни – в следующих рождениях перекуюсь. И вот пожалуйста, под носом у меня маленький человек рассуждает о том же самом!
– Ты учение-то йогов вручную не открывай! Подрасти сначала, йожек ты мой! – поцеловала я сына, подумав про себя: может быть, все дети – йоги.
Мы постучали, вошли и застали привычную действительность: батюшки не было, а остальные, не верящие ни в вечную жизнь, ни в вечное переселение душ, досказывали сомнительный больничный анекдот. Мужской мощный хохот взорвал воздух. И я оставила сына в палате, полной западного образа жизни, то есть перепадов от веселья к унынию и обратно. Надолго ли зарядило это веселье? По крайней мере – до первой смерти, случившейся где-то рядом.
1982
В сияньи дня
Два ковшичка – Малая и Большая Медведицы – вычерпайте мои тревоги!
В эту ночь Верочка узнала такое!
В общем, одна “чайка” уволилась (официанток звали чайками за то, что они кусочничали на бегу)… потому что не захотела доносить на бармена Руслана!
Ее заставляли. Но она сказала, что еще с первого класса невзлюбила ябед.
Это проронил Верочке подвыпивший повар по прозвищу Сын Дона (такая у него наколка на плече: “Сын Дона”).
“ Значит, меня взяли на освободившееся место”. Кафе называлось “Блонд”, и в официантки набирали блондинок.
С минуту Вера думала, что Сын Дона ее разыгрывает (зашивают же они всем новеньким форму – хочешь просунуть руки в рукава, а они прихвачены нитками). Но повар вдруг зацокал языком и заявил:
– Я бы тебе подробности высыпал, но ведь не знаю, где это погаснет: если в твоей квартире – одно, а вдруг…
– Надеюсь, меня-то не заставят следить за вами! – сказала Верочка Сыну Дона.
– Последний раз я так смеялся в Амстердаме! Ох, и щелкнул бы тебя по фарфоровому носику!.. Слушай, Вер, у тебя лицо – как созревающий плод на дереве. Ничего не делает, а наливается.
– Точно не заставят стучать, потому что люди из-за этого увольняются!
Сын Дона стал рассуждать так: не случайно ведь отчество администратора – Марленович, а Марлен – это Маркс-Ленин!
Но как-то он вписался же в капитализм, заметила Верочка.
– А знаешь как? Улыбка шире задницы… В час ночи Марленович уже дрыхнет дома – за такую зарплату сиди на работе всю ночь, следи за всеми сам. С утра что ему следить – все трезвые.
– Миллионы людей в нашей стране погибли из-за доносов… Венечка считал, что один донос гаже, чем тысяча порнографических открыток.
– Какой Венечка?
– Веня Ерофеев.
Сын Дона вдруг рубанул рукой воздух: пора революцию делать!
– Что?.. Чумовой динозавр!
– Вера, запомни: повар не может готовить пищу, когда он в плохом настроении. Зачем ты мне настроение портишь? Я тебе окрошку всегда…
– Ну, прости, ты – ангел мой пресветлый… Да к тому же у тебя в любом настроении такая окрошка получается!
Сын Дона забормотал: мол, потому что я готовлю, как для себя. А они… Да пусть хоть “Челси” покупают, пусть хоть что делают.
В это время в кафе вошел депутат Н.Н. И бросил свою дубленку Верочке в лицо: “Повесь!”
Раньше Верочку раздражал этот наглец ( не слуги ведь мы ему). Но все познается в сравнении. Сейчас ей уже не показалось обидным, когда так кидают одежду! Страх перед тем, что заставят доносить… в общем, депутатскую дубленку можно сто раз еще повесить, лишь бы не записали в стукачи!
Говорят, в другой смене официантка харкает в суп, который несет этому депутату…
И тут Верочка очнулась: на тот столик кофе пора подать? Нет, не надо соваться к клиентам, когда они тост поднимают! Так, депутату улыбнуться и попросить минутку подождать, из бара быстро принести на третий стол, а из кухни – вот этой парочке…
Ночью кафе опустело, бармен Руслан лег на два стула, ноги свесил на пол и заснул. Когда вошел посетитель, Руслан вскочил, но ноги затекли, и он упал перед посетителем на колени. Ноги не слушались, и он на коленях пополз к бару. Верочка выбежала, увидела эту сцену и поклялась:
– Никогда я не буду доносить на Руслана!
Она ехала домой в трамвае и слышала, как мальчик лет шести спросил:
– Мама, скажи: что такое “зачистка”?
А у Верочки жених Арсений в двадцать лет поступил на дневное (в политех), чтоб в Чечню не попасть.
Он живет с больной бабушкой, пенсия у нее уходит на лекарства, ему бы работать и на заочном учиться. Но тогда загребут в армию…
Ну, уж Верочка-то не добавит Арсению проблем – ничего не расскажет про свои страхи! У него вон и так уже морщины на переносице пролегли большой буквой Т.
Или скажет как можно позже… Хоть на несколько дней-недель уберечь территорию любви от такой темы… грязной! Да, грязной. Но в грязь эту Вера не пойдет, просто даже говорить о таком с Арсением – слова нечистые произносить… нет!
Недавно мама по телефону кому-то рассказывала:
– У вас Идиот Идиотыч, а у нас историю КПСС читал Влад, аспирант, настолько красивый, что все студентки были в него влюблены – мы даже не заметили ужаса перед предметом… а у других история КПСС вызывала… сама знаешь. Так велика сила любви! Побеждает страх.
Сила силой, но и хрупкость любви тоже велика – Верочка знала это по опыту своей первой влюбленности (еще в школе).
От доноса пострадал ее дед по матери. Молодой кинооператор! В 1951 году его обвинили… в том, что много черного цвета в его кадрах. А черный цвет у него на самом деле – такой яркий, что кажется разноцветным. Деда из Москвы сослали сюда, в Сибирь, поэтому в их семье даже кот – и тот не любит красные коммунистические гвоздики и ломает их, когда кто-то приносит такой букет.
Родителей Верочка называла “веселые предки”. Как-то отец сказал им с братом Мишей: “Ваши веселые предки решили…”, и это прижилось.
Так вот, веселые предки еще совсем недавно пересказывали гостям историю про Шостаковича.
Когда знакомый умирал в больнице, Дмитдмитыч поехал его навестить. И тот… признался, что был приставлен органами следить за ним!
– А теперь вот боюсь, что приставят к вам кого-то похуже! Ой, боюсь! Простите меня!
Шостакович простил.
Самое интересное, что после этого больной… поправился!
Вот что значит покаяние!
Весной 2001 года, на серебряной свадьбе, веселые предки произносили:
– Чтоб при капитализме пожить подольше, давайте поднимем тост за здоровье всех здесь сидящих!
А получается, что… при капитализме тоже не сахар – опять заставляют доносить!
И вот весь нектар жизни сразу куда-то испарился.
Брат Миша так сказал Вере: разница все-таки есть – при советской власти по доносу сажали-ссылали, а при капитализме – уволят. Всего лишь уволят.
– Тоже не радость!
– Говорят: на Западе доносят. В фирмах… кто-то кофе лишний раз выпил – три минуты бездельничал, кто-то покурил.
– Миш, ты пока родителям ни слова и вообще никому! Зачем всех волновать, если я стукачом не смогу просто быть!
– Не сможешь. Это на тебе прямо написано! Так что я думаю: тебя не заставят. Пока работай спокойно. И удачи – клиентов побогаче!
Верочка очень доверяла своему брату. Она и родилась-то только благодаря ему – он так просил у родителей сестренку!
Да, удача нужна: от клиентов зависела выручка, а от выручки – зарплата.
Она устроилась в кафе ночной официанткой – через две ночи на третью, будучи студенткой четвертого курса исторического факультета (училась во вторую смену).
Дело в том, что деньги в семью заглядывали редко.
Брат и его жена – детские врачи – только начали работать, а их трехлетняя дочка недавно произнесла: “Я голодная с головы до ног!” В семье сочли это пока что юмором. Но Верочка думала: на самом деле, случись что, то голод охватывает именно так – с головы до ног…
Мама Верочки заведовала кабинетом в пединституте и получала всего тысячу рублей! Она была наивна, как детский рисунок. Ей на работе коллеги (впрочем, слово “коллеги” она не любила – ей в нем все “калеки” слышались )… в общем, завкафедрой ей сказал, что в ее присутствии все становятся красивее и похожими на нее! Она и верит, что нужна, работает за эти гроши.
Правда, года два назад мама пыталась приторговывать пищевыми добавками, но разделение на “покупашек” и “продавашек” ей не давалось: было так жалко больных сотрудников, что она отдавала им все по закупочной цене. В итоге бросила это дело.
Отец – как все нынче – получает чисто символическую пенсию (он много старше).
Они познакомились, когда он проводил телефон в мамин кабинет. Отец был тогда разведен, гусар: “Песенка, звездочка!” Мама и растаяла.
А мамины родители выступали против этого брака: “Сердце у тебя в нужном месте – оно хочет любви, но где твои глаза и уши! Почему ты не видишь его возраст и не слышишь, что он несет? Да он со всеми так разговаривает!”
Но мама (песенка, звездочка) влюбилась. Сейчас отец зовет ее: “Ежик” (за стрижку).
Ежик (мама) все искала в секонд-хенде ботинки для Верочки, но не нашла. А всемирное потепление тут как тут! И однажды старые ботинки у дочки так промокли, что вылилось из каждого по стакану воды!
Правда, веселый предок уверял, что в пустыне цены бы им не было – таким ботинкам, которые вбирают воду…
Он всегда любит произносить что-то такое: “Каша, чеснок, а вы говорите – нечего есть! Да отшельники былых времен засмеялись бы над вами – нечего есть!” Или: “Лампочка мала? Да в средние века эта комната казалась бы светящейся – по сравнению с комнатой, в которой свечи горят”.
Хотя самому зубы не на что вставить (ест яблоко чайной ложкой)… Но он ко всему подходит легко, спросишь о здоровье – засмеется: “В правом ухе почесал – в левой пятке отдается”.
И в это время на плече у Верочки появился странный красный треугольник. Врач сказал: просто простуда. “Ноги не промокали в последнее время?”
Ноги промокали. Но не ботинки стали для Верочки последней каплей, а случай с ворами. Они взломали дверь, когда вся семья уехала на дачный участок. Все перевернули, но… ничего не взяли!
А нечего было взять: телевизор старый черно-белый, хрустальная вазочка одна, и та с отломанным краем…
То есть там были со вкусом расставленные всюду мамины икебаны (все веточки покрашены в белый цвет), кроме того – много разных кухонных нежностей (уточки, вылепленные из теста и запеченные в духовке, а потом раскрашенные). Но воры, конечно, ничем таким не интересовались.
– Икебанутые! – папа изображал, как (наверно) ругались воры.
Еще на следующее утро мама уронила последнюю витаминку и долго искала ее на полу, призывая всех святых. Вот тут-то Верочка, ползая вместе с мамой и заглядывая в щели рассохшегося пола, решила: иду работать!
Пока не хотелось волновать родителей страхами своими: заставят–нет стучать.
Берегла она также и подругу-однокурсницу Феклу. Той еще историю-то надо пересдать! Фекле не повезло: преподаватель спросил имя второй любовницы Петлюры…
Да и верила еще (Вера ведь она) словам брата Миши: не заставят!
Но все-таки это случилось!
Марленович вызвал Верочку к себе в кабинет и начал юлить шариковой ручкой по столу: просто крутанул ее, как юлу, – раз, другой, третий. Наконец улыбнулся своей неспешной улыбкой и сказал:
– Ты должна мне сообщать, как ведут себя ночью бармен и повар!
– Хорошо они себя ведут.
Марленович снова крутанул ручку, как юлу. А человек ведь не юла! Вчера все в стране презирали сексотов, а сегодня что – ее саму заставляют быть таковой… таковым.
– Есть нарушения – среди наших работников. Ты меня понимаешь, Вера?
– Нет.
– Ну, говорят: Руслан делает левую выручку по ночам, а Сын Дона к утру уже вторую бутылку пива выпивает! Это все нарушение закона.
Но в том-то и фишка, что сам Марленович законы не соблюдает! Вера, например, никак не оформлена – значит, ни больничных, ни отпуска не будет. И стажа к пенсии… Бармен и повар получают по четыре тысячи рублей за свою работу сутками. Если бы они получали, как Марленович (или хотя бы половину того), стали бы они разве… делать левую выручку или с раздражения накачиваться пивом.
Всего этого Верочка не произносила вслух, но внутри у нее зародилось такое смятение, что она мысленно просила: “Молитва, лети по звездам к Богородице, помоги мне выстоять!”
А Марленович словно прочел ее мысли и сказал: мол, если всем работникам давать больше денег, то выплаты в налоговую инспекцию… ого-го, и цены в кафе подскочат – тогда посетители не будут валом валить, как сейчас.
Но для себя-то он делает исключение! Вера помолчала и пообещала подумать.
А подумала вот что: “Словно я без щита и лат. Но почему словно – я всегда ведь такая… нет, раньше не понимала, что мы так беззащитны”.
Официанта ноги кормят! А у Веры ноги – как раз – оказались не очень выносливыми. К концу смены от боли просто едва шаги делала… Спина тоже сдавала, но она хотя бы покупала перцовый пластырь и приклеивала его – помогал.
А что приклеить от Марленыча?
При этом нужно улыбаться клиентам. Довольный посетитель означает, что придут пять новых, а недовольный – уйдут десять. Поэтому гасить неудовольствие – важнее!
Верочка шла по улице и услышала странный звук-гул – словно самолет низко летел, но самолета никакого не было. Вдруг она остановилась и поняла: на балконах девятиэтажки листы железа плохо привинчены и дрожат-гудят…
Тревожность внутри. Вспомнила: в первые дни влюбленности в Арсения она смотрела на цветущую пузырчатую яблоню. И казалось, что глаза превращаются в руки – вглядом можно потрогать белые цветы.
А теперь все наоборот! Взгляд – словно антирука – все отталкивает от себя, ничего не мило вокруг! А может, недосып накопился просто?
Еще некстати брат Миша подарил ей на день рождения чашку с надписью: “virescit vulnere virtus” – слова Авла Геллия. В переводе с латинского: рана (лишь) умножает мужество.
Вера закричала:
– Это для мужчины подарок!
– Но ты же историк… историня.
– Миша, зачем мне какие-то раны? Ты что – желаешь, чтоб у меня раны были!
– Вера, откуда берется мужество…
– Мужество для мужчин. Не надо мне никаких лишних ран, вот что!
Миша обиделся и перестал с нею разговаривать.
Эту размолвку сначала она называла про себя: “ананас в самогоне”. Хочется купаться в шампанском, а жизнь (Вера) оборачивается чем-то грубым… Но ведь в самом деле я была не права – он хотел порадовать меня, пора первой извиняться. А как?
Пришлось все рассказать ему: Марленович все-таки заставляет стучать, мол, эта рана и привела к срыву.
Слава Богу, помирились!
На Новый – 2004 год (по восточному календарю) – их кафе сняла строительная фирма “Аллея”. Это было грандиозное празднование. Впрочем, Вере понравилась только обезьянка, приглашенная из цирка, потому что она была ловкая – ничего не разбила. А строители, напившись, разбили столько посуды, что даже Марленычу (он оставался до конца в таких случаях) приходилось пару раз брать тряпку в свои белы руки и убирать…
У некоторых дам был символический маникюр – на каждом ногте по маленькой обезьянке. Двух огромных охранников выбрали “снежинками”. Они все обещали, что сейчас залезут на полки (для сумок такие полки были над столиками) и начнут падать, как положено снежинкам. Вера их удерживала, но с улыбкой. Потому что важнее гасить неудовольствие…
Когда подали фирменный шашлык из осетрины с ананасом, один клиент-холерик еще скулу вывернул – так быстро начал жевать! Пришлось вызывать “скорую”.
На следующей смене Верочка увидела за столиком главу этой фирмы. Молодой и холостой П-ов пришел пораньше, выпил побольше и заказал еще грибы. Когда она принесла их, он спросил: “А грибы у вас с дичью?”
– Я ваш тайный небожитель! (видимо, хотел сказать, что он “тайный обожатель”). – Верочка, давайте поедем на горнолыжный курорт? Над облаками будем жить…
Она попросила бармена убавить музыку на два пункта – пусть человек себя услышит.
А П-ов все пытался подарить ей гжелевую обезьянку с долларом. Решила сообщить ему, что она замужем. Но все равно П – ов оставил ей сто рублей чаевых. Ну, спасибо! Добавлю пятьсот и куплю себе удобные индийские туфли для работы (видела в одном магазине за шестьсот).
Когда рассказала про “тайного небожителя” веселым предкам (“ Он такой кошелек и два ушка”), мама от смеха раскисла, как тесто, а отец хохотал, как всегда, аристократичным жестом руки отодвигая рассказчицу-дочь, словно боялся заболеть от смеха…
Вдруг до Верочки дошел слух, что уволили Лиду – ночную официантку из другой смены.
Бросилась к Сыну Дона за подробностями. Оказалось: Лида прямо на работе заглядывала на сайт “беременность ру” и себя разоблачила (она ждала ребенка). Марленович не хотел платить за декретный отпуск и уволил… Ладно, думала Вера, все это подло, но у Лиды есть муж, как-нибудь справятся, главное, что дело не в стукачестве!
Вместо Лиды появился официант Марат, про которого в кафе рассказывали, что он “подавляет своим величием”. Но вскоре его разыграли, сказав, что за пакеты для мусора у них принято расписываться. И он пошел просить у бухгалтера ту тетрадь, в которой якобы нужно расписаться… В общем, вскоре он перестал подавлять своим величием.
Саксофонист Виктор поведал Верочке очередную байку про то, как у всех саксофонистов после первого концерта случается приступ аппендицита. И тут Марленович пригласил ее в свой кабинет:
– Ты уже подумала?
– Думаю. Я всегда думаю долго.
– Я принимаю глицин и поэтому не могу давить на подчиненных, – сказал Марленович. – Америка у нас покупает только одно лекарство – глицин. Советую для сосудов!
– Да я его одно время принимала, может, надо снова начать.
Через пять минут Сын Дона спросил у нее: зачем вызывал шеф.
– Посоветовал мне принимать глицин…
– В последний раз я так смеялся в Амстердаме!
Добрый старый глицин, помоги мне!
Верочка в самом деле купила глицин, ведь это так просто – рассасывать под языком, и нервность уменьшается!
Посудомойка Женя сидела, как балерина. То есть она раньше и была балериной кордебалета, поэтому часто ноги ставила “на пуанты”. Сангвиники, в силу их энергичности, часто кажутся навязчивыми, и сначала Верочка старалась держаться подальше от словоохотливой Жени, но пару раз та помогала ей, когда “электричка приходила” (так называли переполненное кафе). Она была не красавица, Женя, но зато какая походка: не идет – переливается. Правда, когда она идет в кабинет к шефу, походка совсем другая (семенит).
Однажды эта Женя в спешке принесла клиенту тарелку с мухой. Он закричал:
– В супе муха!
– А вы что – слона там хотели увидеть?! – ответила Женя, не моргнув глазом (и посетитель умолк почему-то).
Служба дружбы дорога, но когда Женя стала советовать Верочке формально согласиться стучать, а на самом деле ничего плохого НЕ ГОВОРИТЬ про своих Марленовичу… в общем, это оказалось никак неприемлемо. Само согласие бы придавило Веру, а где брать пищу для подкрепления сердца тогда?
В это время подруга Фекла, пересдавшая историю на “уд”, разочаровалась в выбранной профессии и поступила на вечернее отделение информатики (второе образование решила получить).
– Слушай, Феклочка, я тоже хочу – на информатику!
– Ну, ты же говорила, что с детства думала: вот прилетят инопланетяне – как им объяснять все про Землю! Для этого надо историю знать.
– Да так… чтоб опровергнуть расшифровку: СТУДЕНТ – Сонное Теоретически Умное Дитя, Естественно Не желающее Трудиться…
В сияньи дня, во мраке ночи Верочка все думала: как нехорошо – требовать, чтоб о человеке доносили только плохое. А ведь требуют именно следить за плохими поступками. Но это же правда: да, вчера ночью бармен Руслан выпил столько, что – когда Верочка спросила: “Как у нас насчет выпивки – что осталось?” – он ответил:
– Я буду бороться до конца, чтоб в смысле выпивки у нас было до конца…
– Как хорошо, что до конца, – сказала Верочка.
Но доносить не буду все равно!
Ведь нет правды из одного плохого! Человек сложен: в нем есть и хорошее…
Однако и день не освещал, и ночь не давала сна…
Ей два раза за ночь приснились люди, вмерзшие в лед (то бармен Руслан, то Сын Дона). Один все-таки голову успел выставить из воды, Верочка бросилась к нему – спасти! Но брат Миша кричит: снег на носу не тает если, значит, он не живой…
И после такого сна – тоска! Словно она киселем вокруг разлита, и куда ни двинешься – внутри киселя все…
А ведь вон небо – ясное, снегопад прекратился. Но машины идут: капоты и крыши во вчерашнем снегу. Даже у дорогих иномарок. Значит, так мало у людей сил, думала Верочка. Не хватает даже, чтоб свою машину от снега очистить!
Наверное, работа злых мыслей отнимает силы: одни вербуют кого-то доносить, а другие в страхе – как отвертеться от такой роли…
И пространство почему-то ей виделось как бы со всех сторон сразу, в том числе и сзади (как в аикидо).
А монолог сердца! Она все время чувствовала: словно родник бьется внутри, пульсирует и хочет что-то посоветовать.
Решила погадать – достала словарь пословиц Даля. Открылось: “Глаза, как плошки, не видят ни крошки”.
– Что с тобой? – спросила мама (Ежик). – Ты ходишь – голова на груди…
Пришлось рассказать все. И по каменному лицу матери Вера поняла, что говорит о великом злодействе.
– Видит Бог, я не хотела терять эту работу, мама! Зарплата так нужна, и чаевые бывают. Но все. Уволюсь! Не буду я доносить!
– Как мы не любили советскую власть, как радовались капитализму! – запричитала мама. – Знаешь, это напоминает историю дочери Дантеса. Она больше всего в жизни любила стихи Пушкина, а потом узнала, что ее отец убил его…
Верочка обняла маму (Ежика) и еще раз напомнила, что уволится:
– Лето уже приближается, суп будем варить с крапивой – витамины!
– Да подожди ты, Вера, не паникуй… Жалко ведь хорошую работу терять! Сначала помолимся. Господь сильнее всех Марленычей!
– И то правда. Да нам с Арсением уже пора идти к исповеди. Причастимся!
Мама советовала свечку поставить Николаю-Угоднику, но батюшке ничего не говорить, а то вон в “Московских новостях” написано: вызвали на допрос духовника руководителя “Юкоса” (родители выписывали эту газету со времен перестройки).
Тут отец засмеялся: мол, опомнись, песенка, звездочка, что ты городишь – все-таки наша дочь – не руководитель “Юкоса”… вряд ли ее духовника кто-то вызовет на допрос!
– Паниковать нельзя, – через час еще добавила мама. – Однажды, когда ты была маленькая, я слышу: “гомики-гомики!” Вот я запаниковала! Откуда ребенок знает про это? А просто оказалось, что ты не выговорила слово “гномики”…
Да, работа хорошая! Недавно Верочка на чаевые купила Ежику (маме) подарок на день рождения – хрустальный шарик. За двести рублей. Мама его сама захотела.
Он – шарик – отражал весь мир так, словно это красивые узоры абстрактные. Иногда хочется какой-то красоты.
Достоевский, то есть его герой, говорил: Настасья Филипповна – красавица, видно, что она много страдала, еще бы знать, добра ли она, – спрашивает князь Мышкин. Спасет красота душу, которая – после страданий – сохранила доброту.
Ночью не спалось. Вера жалела, что рассказала все родителям. Зачем было их волновать без крайней необходимости!
Хотя мама выглядит так молодо, что папа в шутку представляет ее новым знакомым как свою любовницу. Но на самом деле!.. О, на самом деле внутри мама вся напряжена.
Вера вспомнила летнюю поездку на дачу. Мама (Ежик) собирала клубнику. Папа что-то приколачивал на крыше. Домик был старый, все разваливалось. Веру отпустили искупаться.
Но она долго искала купальник. Папа думал, что Веры уже нет, а у него упал молоток, и он позвал Ежика (маму). Но по имени:
– Рита! – закричал он. – Подай мне молоток.
А Верочка в это время вышла из домика и увидела, как медленно приближается мама, вся фиолетовая.
– Что с-с-случилось? – заикалась мама.
– Рита, я уронил молоток! Подай мне его.
– Я поняла. А еще что?
– Ничего.
– Я-то в чем провинилась?
– Ни в чем!
– А почему ты меня Ритой назвал, а не Ежиком?
– Из-за соседей новых. А то бы не поняли…
Мама потом несколько раз рассказывала дочери, как она перепугалась – не с сердцем ли что у папы, не инсульт ли.
Еще через несколько дней мама сказала: это в юности ты у себя на первом месте, а потом уже нет, потом главнее муж и дети…
Немцы пришли в кафе.
А Вера еще помнила, как дед (по отцу) рассказывал: на войне русские солдаты после боя приседали и какали на лица убитых фрицев… От таких воспоминаний она как-то растерялась и забыла, что сначала меню подают даме. Протянула его сначала мужчине.
Тут же Марленович вызвал ее к себе:
– Если ты еще будешь отказываться информировать меня, я начну штрафовать за такие ошибки!
Веру вдруг осенило!
– Скоро дам ответ! Я с батюшкой на днях посоветуюсь.
– То-то я заметил, постишься ты строго, – примирительно сказал Марленович. – Ну постись-постись, может, и для нас, грешных, что-нибудь выпостишь или там вымолишь.
Они с Арсением готовились, прочли Покаянный Канон, пришли в храм в восемь утра…
А оказалось: в Страстную Пятницу нет исповеди!
Но Вера об этом не знала, и Арсений тоже – такие неопытные христиане! Выстояли службу.
Как только Вера подошла к аналою и приложилась к иконе Спасителя (скульптурное изображение головы в терновом венце) – слезы хлынули прямо на Него.
Купила самую большую свечу Николаю-Чудотворцу и долго упрашивала его помочь ей – сохранить работу, чтоб не заставляли доносить. “Яви чудо великое!” Но лицо святого было таким строгим, взгляд укоряющий.
В смятении Вера отошла и решила поцеловать ноги у Распятия. Затем она снова припала к Николаю-Угоднику и вдруг заметила, что взгляд святого изменился – в нем было обещание помочь.
После Пасхи она купила на свою зарплату маленький японский телевизор. Музыка по “Культуре” была грустная, переключили – реклама. Обратно.
– Лучше грустить с Башметом, чем радоваться с вашим майонезом! – сказал папа. – Башмет морщинами дирижирует. Вскинет глаза, одну морщину пустит, поехали… другую… по-другому.
Шло время, расцвели яблони. Веру не трогали.
Господи, такое сделала маленькое усильице – и спаслась!
Марленович словно забыл о том, что меня вербовал в доносители, да и сама я уже забыла.
Неужели все-таки снова будут заставлять стучать?
Но великолепное чистое шестое чувство говорило: нет, все позади!
Иногда она мысленно раскланивалась перед Марленовичем.
Так в центре города папа попал в самую гущу флэш моба. Молодые люди встречали четвертый автобус криками “Ура!” и аплодисментами. А папа вышел из салона, подтягивая ногу, и стал раскланиваться, как артист после спектакля…