Опубликовано в журнале СловоWord, номер 51, 2006
– Послушайте, Александр Сергеич, – говорил Гоголь Пушкину на летней утренней прогулке по царскосельскому парку, – есть у меня приятель, из малороссов, капитан Прикипенко, только что вернулся с Кавказу, так что он говорит: служит, мол, у них в полку такой поручик, Лермонтов (странная, ведь, фамилия!), так он, говорит, всех нынешних стихотворцев со всеми ихними одами-рапсодами, шутя, говорит, проглотит, и только косточки выплюнет. Молодой совсем, 22 годков от роду, а в буриме равных ему нет. Поэмы строчит наподобие Байрона. На всех эпиграммы делает. Да и на дам-с. Со всеми товарищами, мол, уже на ножах, да и в обществе от него воротятся. “Эдакий бяка”, – дамы меж собою толкуют.
А Прикипенко мой – он душа простая, ему что ни скажи, он ус покрутит, кольцо дыму выпустит, да и выпьет стопку, за всех – со здоровьичком!.. Вот и думаю, Александр Сергеич, а что бы к вам не привести вундеркинда такого безвестного русской словесности, байрониста нонешнего, сами сетовали, что ваши-то лучшие – кто на каторге, кто по службе, а порядочных поэтов не осталось… Они сейчас с Прикипенкой в отпуске, вместе нумера снимают на Васильевском…
– Да, друзья мои поседели и выплешивели, а я только перебесился… Что ж, Николай, давай хоть завтра. Жена в Москве.
На следуюший день в пять часов пополудни из брички появился Гоголь Николай Васильевич, за ним – армейский офицер с пышными усами и молодой человек в военном мундире, с нахально встревоженным взглядом.
– Александр Сергеич, – мягко заговорил усатый, протягивая руку, – донельзя доволен познакомиться. Николай Осипович Прикипенко, капитан.
Молодой человек подошел смущенно и заносчиво.
– Лермонтов, поручик, Михаил Юрьевич.
Зашли в дом, Пушкин спросил два штофа красного вина и сыру.
– Николай Васильич говорил, что вы хорошо пишете стихи, Михаил-ээ?…
– Юрьевич.
– Э-э, да еще как, Александр Сергеич! Они из него шрапнелью сыпятся, – перебил Прикипенко, – дай ему рифму, так он тебе в ответ десять. Мастак!
– Может, порадуете нас чем?
– Да нет, это всё так… чепуха. Сказал – забыл. В альбомы. Барышням. Иные – клухи. Ну, про войну чего-то было…
– А в деле, надо вам сказать, Александр Сергеич, – встрял Прикипенко, – он, право, молодец, под пули прет, как будь он сирота. За то у нас в полку его так и зовут: “Лермант безумный”. Я в книгах не силен, а он, башка-палата, как ночью доветру ни выйдешь, иль куда, а у него все свет, все свечки жжет, читает все, читает… А что читать, казалось бы, в горах, пристрелят, как козу. К чему все это?..
– Лермант, Лермант… – наморщился Пушкин, – я у французов не встречал…
– Да нет, мой дед – шотландец. Lear Mont же – “плоская гора” на их наречьи. И ударенье потому на втором слоге. А дед попал в Россию как ландскнехт, хоть и имел дворянство, но – младший сын – в монахи иль вояки, всегда так было.
– А отец?
– Служил, служил и умер.
– А матушка?
– Болела, умерла…
– Прочтите что-нибудь.
Не обнажай минувших дней;
В них не откроешь ничего ты,
За что б меня любить сильней!
Ты любишь – верю – и довольно;
Кого – ты ведать не должна;
Тебе открыть мне было б больно,
Как жизнь моя пуста, черна.
Не погублю святое счастье
Такой души и не скажу,
Что недостоин я участья,
Что сам ничем не дорожу;
Что все, чем сердце дорожило,
Теперь для сердца стало яд,
Что для него страданье мило,
Как спутник, собственность иль брат,
Промолвив ласковое слово,
В награду требуй жизнь мою;
Но, друг мой, не проси былого,
Я мук своих не продаю.
– Хорошо, хорошо. И насчет мук – придется согласиться. Не всякий и возьмет. Даже за хорошую цену. Как с провиантом на Кавказе?
За окном послышался стук колес, негромкий конский храп, и через несколько минут на пороге была Наталья Николаевна.
– Наталья, как ты здесь?
– Да задержалась у Прасковьи Алексевны, к папеньке на именины уж не поспею, да и чего там в Москве делать… Иль я помешала?
Все, стоя: “Отнюдь-с…”
– Ну, хорошо, пойду переоденусь и вниз спущусь. Саш, чаю попроси…
Через полчаса в комнате образовалось так: Пушкин с Прикипенко в креслах возле стола, Наталья Николаевна на диване, рядом – Гоголь, напротив них Лермонтов на высоком стуле.
– А позвольте, расскажу Вам про нос, – сказал Гоголь.
– А я про ус, – заметил Лермонтов.
– А я еще про кое-что-с, – пробубнил Прикипенко.
– Господа, господа, что же это? – воскликнул Пушкин, – Наталья, ты как?
– Да нет, слыхала про все три, – ответствовала она.
Произошло неловкое молчание.
Пушкин подумал.
– Что ж, господа, не поиграть ли нам в импровизацию. Тема… Ну хоть “Времена года”. Г-н капитан, Вы?
– Рад-с (настраивает гитару, поет):
И снег не холодит, а вниз стекает,
Биваки новобранцами полны,
Аулы спят, чечены отдыхают.
Иное дело – лето. Не дремли,
Своя башка дороже их папахи,
Зато уже не в хату – в ковыли
Ведешь по новой каждый день девахе.
Зима настанет. Пушки не ползут.
Харчей не дозовешься, со штыком ли,
Ни бани нет, пардон, по телу зуд,
Мундир промок, в носу, простите, сопли…
Прикипенко невольно почесался.
– Простите, Наталья Николавна, походы-с…
Гоголь пошевелил носом и встрял:
– Ах, как освежаются дамы на Петербургской стороне, едва лишь только мелькнет луч на лики их после зимнего противостояния. Сколь кокетливы и шляпки и фижмы (ох, если б мне знать, что это?) становятся, будто по мановению палки волшебной; сколь скорей и расторопней двигаются ножки их, разодетые в изящные сапожки из какой-нибудь кожи (уж не крокодильей ли?), как тонки талии, освобожденные от зимних салопов (ну, это я знаю)… Ах, господа, вы не знаете петербургских дам во времена конца апреля – начала мая…
– Знаем-с, – промолвили все.
– А уж на Арбате… – пробормотал поручик и продолжил:
Сказать с прекрасной, – не скажу,
Нет, от любви я не дрожу,
Я ей соседом оказался.
Под этой шляпкой голубой
Очаровательно проклята,
Я знаю, внучка Дурновой,
Дом номер пятый по Арбату.
Куда-то шла и сапожком
Перебирала снег весенний.
А я любил уединенье
И все Кавказом был влеком.
– Да уж, – сказал Пушкин, – хотя, по-моему, они переехали… А если вспомнить деревню, то:
Забыв вчерашние забавы,
Ногой встреваешь в стремена.
Желательно, конечно, с правой.
И мчишь вдоль Сороти, где льдины,
Ломаясь, полнят водоем.
И ждут прелестные кузины
За чаем с тетушкой втроем…
Прости, Наташа… Невинные reminiscences. А не составишь ли нам компанию, a la quinto?
– Voila… (задумчиво):
Поет ли там Де Тутти,
Я чувствую, как льдинки
Врезаются мне в грудь.
Я чувствую, осколки
Камин не растопит,
Я чувствую, что волки –
За мною по степи.
Босая, как русалка,
А снег метет, метет,
Он – волк или волчарка –
За мною все идет.
Главу свою понуря,
Он будет ночь терпеть,
Буран грядет и буря,
А я босая, ведь…
– Чего это тебя, Наташа, на Танькины сны потянуло… А кстати, Михаил Юрьич, слыхали ль Вы о нашем издании? Названьице, конечно, не блестящее, но зато без назойливого патриотизма – “Современник”. Хотя ведь и Тацит и Софокл могли бы так назвать свои альманахи.
– Да господина Гуттенберга на них не родилось, – заметил Гоголь.
– Это Вы о ком, Николай Васильич, – оживился Прикипенко, – уж не о капитане ли из Пятого полка? Немчура. Хороший офицер, но заносчив…
– Да, и у нас в авторах немцы есть, – продолжил Пушкин, – и вообще, компания подобралась неплохая. Жуковский, например, Баратынский… Смею думать, журнальчик наш не из худших… А по России оно и лучшим будет. А Вы, Михаил Юрьич, стихи только пишете, или прозой также балуетесь?
– Балуюсь. С 13 лет. Драмами.
– Это интересно. С современными пиесами нынче плоховато. А каков объем?
– Страниц 50-60. В рукописи, конечно.
– Много. Сократите, как можете, и присылайте. Или вот с Николай Васильичем передайте. И к слову сказать, не написать ли Вам нечто “Записок с Кавказа”? Публике было бы интересно, у нас же никаких живых новостей. Какая-никакая, а война-то идет…
– Приедается, Александр Сергеич, – отмахнулся Прикипенко, – перестрелки что ни день. Стычки, те, конечно, помнятся. При Валерике, например, – жаркое дело было. Речушка такая, переплюнуть лень, а народу положили – и мы, и махмутки – изрядно.
– Вот и жаль, коли живых свидетельств не останется. Так что, Михаил Юрьич, жду от Вас пиесу покороче, желательно да стихотворений 10-12. И подумайте о мемуарах с южных границ. Ну, и за наше доброе содружество, – Пушкин направился к шкафу. – Николай Васильич, капитан, поручик, – коньяк-с.
“И зашумело, закипело безрассудное веселье…”, как писал впоследствии путаник Гоголь. Впрочем, Прикипенко был в ударе, сыпал армейскими байками, иногда даже вполне пуританского толка, Николай Васильевич набирал две-три ноты на рояле, скоро охмелевший Пушкин перешел со всеми на “ты”, и даже “бука” Лермонтов, поначалу было уткнувшийся в свой блокнотик чертить абрисы, улыбнулся пару раз, а затем и вовсе завел светскую беседу с подсевшей к нему Натальей Николаевной. Мы не можем вам пересказать их разговор, поскольку при том не присутствовали, однако знаем наверняка, что Наталья Николаевна коснулась пальчиками плеча поручика, как бы утешая того в чем-то. Что и было замечено Пушкиным.
– Эй, Миша, не вздумай заводить шашни с моей женой, а то, неровен час, и стреляться с тобой будем.
Лермонтов вспыхнул, потупился и разговор оборвался. Гоголь с интересом оборотился от рояля, Наталья с укоризной поглядела на супруга, но и тут Прикипенко помог обществу.
– Э-э, Александр Сергеич, жаль, не знаете Вы нашего Мишу. То-то он на вид как красна девица, а не так уж он и смирен. У нас в полку даже бывалые офицеры остерегаются с ним в перепалку входить. Как что – за пистолет. Сколько раз я в роли миротворца-добродетеля выступал, хоть и сам, поверьте, не агнец безгрешный. Отнюдь не агнец… Да только что ж мы будем своих офицеров щелкать, когда за каждой горкой ахметки сидят и того дожидаются.
Пушкин развеселился.
– Не держите зла, Михаил Юрьич. Вижу, что стихотворец Вы недурной, но да это материя скучная. А не помериться ли нам в стрельбе? Не в лоб друг дружке, а так, для забавы. Я хоть и статский, а за какой конец пистолет держать, знаю. Да вот, кстати, Вяземский мне оставил хорошую немецкую пару. У них там какая-то дуэль затеялась, да сорвалась. До окончательного умирения попросил подержать. Наташа, не помнишь, куда я засунул эту коробку?
– Полно, Саша, что это тебе вздумалось в комнатах палить?
– А мы на Неве. Ан нет, лучше в парк.
Освободившись от извозчика, компания направилась в парк. “Луна висела округлая и дебелая, подобно нашей Пульхерии Петровне, каждая фигура была на виду, будто на Марсовом поле”, – не преминул отметить Гоголь. Шли к поляне возле большого озера. Впереди Прикипенко бережно поддерживал Пушкина за локоток; чуть поотстав, Гоголь с Лермонтовым шебуршились о чем-то.
– О чем это вы, господа, столь весело шушукаетесь? – обернулся к ним Александр Сергеевич, – поделитесь с нами, стариками, своими радостями.
– Да я вот Михаил Юрьичу пару рифмочек сказал, так он мне тотчас и эпиграммку соорудил…
– Николай Васильич, не стоит, – оборвал Лермонтов. – Забудем. Пустяки.
– Но отчего же? Забавно ведь. Все посмеемся, – развеселился Гоголь, – это у нас как бы загадка. Ребус-с.
– Да уж, не скрытничайте, господа литераторы, – сказал Пушкин. – Тем паче, известно: что у хмельного на язычке вертится, всё одно сорвется.
Лермонтов, наклонив голову, быстро пошел вперед, а Гоголь продекламировал:
Другой – пронырливый, как бес,
Похерив светский политес,
Под юбку к ангелу залез,
Храня сыновий суверен.
– И впрямь загадка, – задумался Прикипенко. – Что це таке – суверен?
– Монета такая голландская, соверен, сейчас, правда, не в ходу, но… – начал было объяснять Гоголь.
Так кто же Геккерну Дантес? И кто Дантесу Геккерен? – мрачно закончил Пушкин. – Так, что ли, господа забавники? Только ребус теперь не в этом.
Некоторое время все шли молча и так приблизились к озеру.
– Господин Лермонтов, – окликнул Пушкин, – как я понял из рассказов о Ваших подвигах, Вы привыкли отвечать за свои слова.
– Извольте, Александр Сергеевич, но поверьте, это стало бы величайшим несчастием моей жизни.
– Опять снова-здорово, – пробормотал Прикипенко, приготовляясь ко вмешательству.
– Ну совсем лишнее это, господа, – засуетился Николай Васильич, – совершенно даже на пустом месте…
.
Рис. Пушкина. Ек. Ушакова, 1829г
В этот момент все четверо одновременно заметили на берегу озера странную фигуру. Там, спиною к ним, стояла высокая прямая дама в белых просторных одеждах и смотрела на воду. Седые волосы ее, не уложенные в прическу, свободно ниспадали по плечам.
– Бабушка, что Вы здесь делаете, в такое время? – воскликнул Гоголь.
Женщина полуоборотилась. Лицо ее было красиво, не юное, но и не старое, преисполненное чрезвычайного достоинства и спокойствия. Жестом поистине царственным указала она вниз так, будто находилась на краю глубочайшей пропасти, и ответствовала:
– Какая я вам бабушка? Я – смерть ваша.
(Немая сцена.)