Перевод с немецкого Евгения Захарина
Опубликовано в журнале СловоWord, номер 51, 2006
Брехт должен был ещё дожить до того, чтобы критики вне Германии признали его в ранге крупнейшего драматурга нашей эпохи, хотя именно за границей создавали трудности в осознании ценности Брехта. Любой текст из пьес Брехта даёт возможность понять его единственное в своём роде искусство. Брехт добивался цельности художественного произведения; истинная сущность его пьес станет ясна только в его изложении, в его изложении, которое далеко расходится с общепринятым для любого типа театра.
Брехт, наряду с Шекспиром и Мольером, был прирождённо театральным человеком. Ему хотелось работать с живым материалом. Он точно описывал художникам спектаклей, какой он представлял себе сцену, и лучший германский художник Каспар Негер благодарил Брехта за главное в своём искусстве. Композиторам Брехт насвистывал манеру песен или напевал своим пронзительным голосом. Я ещё хорошо помню, как он пел Курту Вайлю мелодии, услышанные им у уличных певцов в родном городе Аусбург, и они потом воскресли в «Трёхгрошовой опере». И всегда в нём соединялся поэт с режиссёром и режиссёр с поэтом.
Брехт был сторонником коллективной работы, он находил, что нужно «атаковать широким фронтом». Где бы он ни был, вокруг него собиралась толпа безусловно веривших в него приверженцев. В союзе со своей женой и товарищем, актрисой Хелли Вайгель, он создал театр-ансамбль – коллектив, с помощью которого он мог с удовольствием планировать, организовывать, экспериментировать. Он пользовался этой группой так, как играют на инструменте.
Сам Брехт считал всё созданное им предварительным, находящимся в становлении. Книги, которые он отдавал в печать, поставленные бесчисленное количество раз пьесы были для него ещё не готовы – и именно самые им любимые – «Святая Анна скотобойни», «Добрый человек из Сезуана», «Кавказский меловой круг» – он рассматривал как фрагменты. Он был един со всеми великими немцами в том, что окончание произведения меньше удовлетворяет, чем работа над ним. Он жадно слушал все предложения и возражения, расспрашивал зрителей о впечатлении, делал слушателей своими сотрудниками. Когда у него возникало сомнение или он получал совет, он перерабатывал сделанное и не огорчался по поводу того, что ему приходится в тысяча первый раз строить фундамент…
Эксперименты возбуждали его даже тогда, когда они не обещали никакого успеха. Однажды я указал ему на дидактическую поэму Лукреция «Де Натура Рерум». Гекзаметр, в котором римлянин преподносил учение Эпикура, натолкнул Брехта на идею переработать Коммунистический манифест в гекзаметре. Я обратил его внимание на трудность и сказал ему о бесперспективноти затеи. Однако он был одержим идеей и настаивал на том, чтобы мы сделали попытку. И мы работали шесть недель, прежде чем он отказался.
Счастье, что эксперименты Брехта в решающие годы его развития всеми средствами содействовали совершенствованию сцены в германских землях и городах. Какой бы близорукой ни была политика Веймарской республики, её отношение к литературе и искусству характеризовалось щедростью. Многие полъзовавшиеся влиянием политики серьёзно интересовались литературными и художественными вопросами, а театрам в двадцатые годы еще оказывали помощь земли и города. Время, когда драматург Брехт был наиболее продуктивен, отмечено расцветом немецкого театра. Разумные и обладавшие тонким художественным вкусом режиссёры предоставляли свои театры поэтам для экспериментов.
Режиссёр Берлинского государственного театра Леопольд Еснер – человек, сам любивший смелые эксперименты, – принимал большое участие в Брехте. На этой богатой и отлично организованной сцене Брехт мог экспериментировать как хотел. Он имел неограниченное время для репетиций, мог, сколько желал, менятъ распределение ролей, в его распоряжении были все немецкие актёры высшего ранга, и когда он снова менял сцены и целые акты, на которые было потрачено много усилий и денег, все это понимали и не воспринимали как его недостатки. Очень помогало ему также то, что берлинская критика страстно боролась за его пьесы. Если виднейший берлинский рецензент Альфред Керр резко насмехался над ним, с блеском используя своё остроумие, то не менее видный критик Герберт Игиринг с пламенным воодушевлением и убеждённым пониманием агитировал за брехтовское новое искусство. Многие в германском государстве принимали участие в этой борьбе, происходили и бурные чествования Брехта, и яростные скандалы вокруг него. Он смеялся над тем и над другим и продолжал свою работу.
Этой лучшей эпохе Брехта наступил внезапный конец, когда к власти пришли национал-социалисты. С самого начала яростно нападавший на них Брехт был вынужден покинуть Германию и свои сцены. В годы изгнания он писал стихи большой силы и красоты. Случалось, что он находил приверженцев, помогавших ему в постановке пьес, даже если они не обещали внешнего успеха. Так, в языковом отношении вместе с Брехтом над английским вариантом его пьесы «Галилей» работал очень восприимчивый Чарльз Лауфтон, в результате чего они осуществили прекрасную постановку пьесы. Однако это оставалось единичным случаем. Коммерческий театр, который Брехт нашёл за пределами Германии, был ему до отвращения чужд. Фактически этот творческий театральный человек был пятнадцать лет в изгнании – а это длинный отрезок в его слишком короткой жизни, – без театра, где бы он мог апробировать свои пьесы.
Из классиков-марксистов его больше всего привлекал Фридрих Гегелъ. Он охотно цитировал фразы из «Истории философии», в которой Гегель излагал, почему Римская республика должна была неизбежно развиться в диктатуру Цезаря. И не случайно Брехт, согласно его желанию, погребён на кладбище Доротеи в Берлине и лежит рядом с Гегелем.
Свои последние годы Брехт прожил в Берлине – в Восточном Берлине, – и восточно-германское правительство передало в его распоряжение театр, как в своё время Веймарская республика. Это вызвало частые, порой грязные нападки на него в Западной Германии.
Истинный поэт, он интересовался историей своего времени, но не текущей политикой. Некоторые его произведения оказывали политическое влияние, но это влияние выходило за пределы дня, лежало по ту сторону ежедневной политики. Некоторые рецензенты, называвшие пьесы Брехта чисто политическими, напоминали тех датских матросов, которые прерывали в Гамбурге спектакль «Гамлет», ибо считали драму тенденциозной по отношению к датскому правительству.
Брехт редко непосредственно высказывался о событиях времени. Если и делал это, то сжатыми фразами. Он стремился в таких случаях к тацитовскому стилю. Последней его публикацией было «Открытое письмо бундестагу» – западногерманскому парламенту. Он заклинал отменить воинскую обязанность и отстаивал плебисцит, который следовало бы провести в обеих частях Германии. Жёсткие, монументальные фразы «Открытого письма» переживут наше время…
Брехт как бы вырос из жестов. Сначала он представлял жесты своих персонажей в соответствующих ситуациях, а потом искал подходящее слово. Это слово должно было встретиться с жестом, оно должно было привлекать, быть «элегантным», и его звук окрашивал ситуацию и людей. Брехт не жалел усилий, чтобы найти верное, свое слово. Однажды во время работы над «Жизнью Эдуарда Второго» мы напрасно целый день искали слово, а ночью он свистнул под моим окном и, ликуя, заявил: «У меня есть!»
В Германии существовало много крупных мастеров языка. Но творческий исследователь языка в двадцатом веке был только один: Брехт. Он повлиял на то, что немецкий язык способен сегодня выражать мысли и чувства, которые до того, как начал творить Брехт, невозможно было выразить.
В одном произведении, над которым он работал вместе с Гёте, Лаватер дал определение понятия гений: гений – это внутренне своеобразный, неподражаемый, ни у кого не заимствующий, не поддающийся изучению человек, – таковы они у всех народов, и таковы они будут, пока люди мыслят, чувствуют и говорят. У Брехта было это – не поддающееся изучению и неподражаемое.
Чтобы претворить в жизнь своё видение, Брехту требовался большой театральный аппарат. Яркая новизна и непреклонная правда его искусства вызывали сопротивление вечно вчерашних. Противостоять ему было по-настоящему трудно. Он обладал гением Свифта, бурно возмущающимся характером и разделял опыт Свифта: «Как только на свете появляется гениальный человек, он сразу же узнаёт, что против него объединились дураки.»
Нетерпеливый сочинитель, Брехт написал первые стихи и первые пьесы третьего тысячелетия. Ему нужно было по меньшей мере дожить, пока медленно наступит это время. Но если сегодняшние только предчувствуют его значение, то богатство его произведений познают лишь будущие.
Перевод с немецкого Евгения Захарина