Опубликовано в журнале СловоWord, номер 50, 2006
Кандидат филологических наук
Родился в 1956 году в Москве. Закончил филологический факультет Московского педагогического института. Во время учебы работал также внештатным корреспондентом «Учительской газеты». Более 10 лет проработал в Отделе редких книг (Музее книги) Российской Государственной Библиотеки (бывшей тогда «Ленинки»), где в 1987-1990 гг. возглавлял научно-исследовательскую группу русских старопечатных изданий. С 1990 г. живет в Лос-Анжелесе. Автор двух монографий – «Счастливый Феникс: Очерки о русском сонете и книжной культуре XVIII – начала XIX века» (Cпб., 1997) и (в соавторстве) «Пантеон российских писателей XVIII века» (Спб, 2002) – и более 50 статей, опубликованных в России, США, Израиле, Германии, Латвии. Член Международной ассоциации писателей и публицистов (МАПП). Член Союза писателей Москвы.
«СОЗДАЛА СЛАВУ РУССКИХ…»
Сохранился литературный анекдот. При создании знаменитого монумента Петру Великому императрица Екатерина II настаивала на том, чтобы скульптор Э.М.Фальконе нарядил этого «медного всадника» в русский костюм. Фальконе возражал; и в самом деле, это было бы вопиющим искажением истории: ведь именно Петр, заимствовав у Запада образцы европейской одежды, был рьяным гонителем русского платья. Оно олицетворяло для него ненавистную старину и противников реформ. За изготовление, ношение и продажу русских народных костюмов в городах в петровские времена карали жестоко (хорошо, если дело ограничивалось только денежным штрафом или кромсанием русских нарядов беспощадными царевыми ножницами). В дворянской и мещанской среде старорусское платье воспринималось как пародийное, маскарадное. В него рядили и провинившихся гимназистов. Европейский же кафтан, помимо обычной функции одежды, становился, по словам А.Б.Каменского, «двигателем просвещения и олицетворением петровского абсолютизма, он получал воспитательную значимость».
В этом споре вокруг памятника возобладало соломоново решение – преобразователь России явился на постаменте не в русском и не в европейском костюме, а в простой древнеримской тоге. Возможно, потому, что в русском фольклоре царь предстает преимущественно как любитель самой простой одежды, а Екатерина, с ее подчеркнутым пиететом к Петру I, воспринимала образ великого реформатора исключительно по преданиям.
Продолжая курс Петра I на европеизацию (пункт 6 «Наказа» гласил: «Pоссия есть европейская держава»), Екатерина в то же время привнесла народные вкусы и черты в придворный костюм – как об этом сказал мемуарист, она «и в области моды хотела оставаться прежде всего русскою». «Семирамида Севера» создала свой неповторимый самобытный стиль в моде. При этом, в отличие от своих предшественников, она не навязывала под страхом наказания собственные образцы, а предоставляла их выбор воле подданных: «Петр, насильствуя обычаи народные, имел нужду в средствах жестоких, – отмечал Н.М.Карамзин, – Екатерина могла обойтись без оных, к удовольствию своего нежного сердца».
Историк свидетельствует, что основные формы костюма XVIII века создавались в Париже, и если «русские и другие народы вносили в одежды и «свое», оно выражалось почти всегда только в деталях». Однако в истории русской культуры такие «детали» обретают и смысл, и самостоятельное значение; они имеют и явный идеологический подтекст.
А потому представляется важным проследить эти «детали», воссоздавая шаг за шагом взгляды императрицы на моды и щегольство. В этом нам помогут собственноручные «Записки» Екатерины, обнимающие период с раннего ее детства до вступления на российский престол.
И повествование следует начать с самой ранней реакции тогда еще четырехлетней немецкой принцессы Софии-Федерики Ангальт-Цербстской на модное платье. Будучи представлена в Берлине прусскому королю Фридриху-Вильгельму, она тихо сказала матери: «Почему у короля такой короткий костюм? Он ведь достаточно богат, чтобы иметь подлиннее». Это замечание, услышанное Фридрихом-Вильгельмом, ему не понравилось, тем более, что в Европе он слыл монархом-скупердяем.
И хотя София была знакома не только с прижимистым Берлином – она повидала претенциозную роскошь Потсдама и красоту Шарлоттенбургских дворцов, соблазны Брауншвейгского двора, считавшегося «самым значительным в Германии», – она «до 14 – 15 лет больше старалась о приобретении достоинств, нежели думала о своей наружности». Читаем: «Я не считала себя созданной, чтобы нравиться; я вовсе не заботилась о нарядах; мне внушили отвращение ко всякому кокетству; я даже не знала, в чем оно состоит, и знала одно только название». До 13 лет София не имела даже придворного платья.
И в Россию она приехала бесприданницей в качестве невесты великого князя Петра Федоровича, прихватив с собой лишь несколько сорочек, три платья да медный кувшин для умывания. Как и другие иностранцы, она, оказавшаяся среди головокружительной роскоши русского двора, поначалу чувствовала себя бедной родственницей. Куда там Брауншвейгу и Потсдаму, где была тяжелая, крепкая, серая и во всем своем великолепии как бы скромная и бедная роскошь. В России же и роскошь была какая-то кричащая, дерзкая – словно играла яркими сказочными красками. Казалось, София перенеслась в другой мир – золотая карета с хрустальными окнами, запряженная шестеркой прекрасных лошадей, влекла ее к Северной Пальмире. А «перед дворцом выстроен почетный караул, в вестибюле часовые перед каждой внутренней дверью, трубы ревут, литавры звенят, барабаны гремят, генералы и маршалы склоняются и целуют ручку, представители дворянства отвешивают низкие поклоны, всюду, куда ни кинешь взор, роскошные, цветные, украшенные золотым шитьем мундиры петербургской гвардии».
Свою новоиспеченную невестку Елизавета осыпала подарками буквально с ног до головы. И на обряде крещения, после которого София была наречена Екатериной Алексеевной, крестница была в наряде, дарованном императрицей. После пышных свадебных торжеств Екатерина получила долгожданный титул русской великой княгини.
Впрочем, великая княгиня не избежала кратковременной опалы со стороны щеголеватой императрицы. И это при том, что Екатерина старалась одеваться и причесываться по тем фасонам, которые нравились Ее Величеству. Более того, подчиняясь общей моде, она в угоду Елизавете пудрила свои волосы «великолепного каштанового цвета, очень густые», которые от этого только теряли свою прелесть.
Неудовольствие Елизаветы Петровны было тем более обоснованно, что молодая Екатерина, по ее собственному признанию, теперь «отдалась более, чем когда-либо, нарядам и всяким модам». Настолько, что даже получила от одного проницательного царедворца такой упрек: «Вы думаете только о нарядах… Ваш гений рожден для великих подвигов, а Вы пускаетесь во все эти ребячества». По счастью, приверженность моде не превратилось у нее, как у Елизаветы, в фанатическую всепоглощающую страсть. Общеизвестно, что еще до вступления на престол Екатерина снискала славу «просвещенной великой княгини» (так назвал ее А.П.Сумароков). И замечательна произошедшая с ней перемена – начав с робкого ученического подражания Елизавете, Екатерина постепенно обретает свое лицо во всех сферах.
Именно великая княгиня способствовала распространению при русском дворе «более простых и строгих форм одежды, сдержанных очертаний силуэта, более удобного и целесообразного покроя». Изысканность ее убора не походила ни на подчеркнутую простоту незамысловатых нарядов Петра I, ни на вычурную барочную роскошь платьев Елизаветы Петровны. То была счастливая «золотая середина» этих двух стилей одежды в органическом сочетании с традицией русского народного костюма.
На современников производили впечатление не только сами наряды Екатерины, но и ее удивительное искусство их носить. Возникала иллюзия своего рода нарочитой элегантной небрежности – ощущение, которое тонко уловил английский граф Джон Бекингхэмшир, бывший в 1762 – 1765 гг. при русском дворе: «Кажется, что она не обращает на свой костюм никакого внимания, однако она всегда бывает одета слишком хорошо для женщины, равнодушной к своей внешности». Теоретик щегольства Т.Карлиль, рассматривавший подобное свойство как феномен дендизма, назвал бы эту ее особенность воплощением «могущества одежды, божественной идеи одежды». И все это не было отягощено ухищрениями церемонного политеса, а создавало особую атмосферу раскованности и непринужденной легкости, о чем свидетельствовал французский посланник М.-Д. Корберон: «В ее присутствии дышится необыкновенно свободно; не чувствуешь ни малейшего стеснения, садишься, где хочешь» .
Неподражаема была Екатерина в мужском костюме – в этом она едва ли не превзошла модницу-тетушку. Наиболее живописно и ярко она выглядела в памятный день июньского переворота 1762 года, когда гвардейцы присягнули ей как русской императрице. Верхом, в мундире Преображенского полка, в шляпе, украшенной дубовыми ветвями, она величественно выступила с войском из Петербурга. Само появление Екатерины в мундире, введенном в обиход Петром Великим и традиционно воспринимаемом как русский, было явным вызовом коротким прусским кафтанам с бранденбургскими петлицами, в которые успел одеть гвардию уже низложенный к этому времени император Петр III. Расчет новоявленной императрицы был точен: голштинская униформа оскорбляла национальное достоинство русских, кроме того, была непригодна для холодной российской зимы. Она прекрасно знала, что гвардейцы «громко роптали на это нововведение» бывшего монарха. «Ярость солдат против Петра III была чрезвычайна», – призналась Екатерина впоследствии и вспомнила, как разгневанные военные сбрасывали «неудобь носимую» форму и «встречали громким смехом тех, которые по скорости прибегали в сем платье». По-прусски они в шутку нарядили приблудную собаку и «прогнали с великим гиканьем; они топтали ногами все, что для них исходило от этого государя».
Примечательно и то, что униформа Петра III осознавалась тогда как щегольская. Екатерина же ратовала против «вредного щегольства, удручающего тело». Под ее непосредственным руководством враг прусского педантства светлейший князь Г.А.Потемкин разработал новую амуницию русского солдата. «Завивать, пудриться, плесть косы – солдатское ли это дело? – пояснит Потемкин. – У них камердинеров нет. На что же букли? Всяк должен согласиться, что полезнее голову мыть и чесать, нежели отягощать пудрой, салом, мукой, шпильками, косами. Туалет солдатский должен быть таков, что стал и готов». Именно с «потемкинской» формой связаны в XVIII веке замечательные победы российского оружия, и только пруссофил Павел I повернул все вспять, но это уже другая история…
Воспитанная на французской культуре, Екатерина в то же время высмеивала легкомысленных щеголей-галломанов, так называемых петиметров. Выпады против них появляются и в издаваемом ею журнале «Всякая всячина» (1769), и в ее комедийном творчестве. Так, в комедии «Именины госпожи Ворчалкиной» (1774) выведен петиметр Фирлюфюшков, у которого пристрастие к модам сочетается с воинствующим невежеством. «Что ты, не читать ли хочешь? – с ужасом вопрошает он, – книг и письма терпеть не могу. Это великое дурачество, кто к ним привяжется». Негодование монархини вызывали и некоторые французские моды, в которых она усматривала чуждый ей пафос. В революционной Франции, к примеру, в моду тогда вошли узорчатые фраки, которые быстро переняли и русские щеголи. Подобная одежда воспринималась Екатериной как якобинская зараза, покушение на государственные устои России. Но какими же остроумными и мягкими методами боролась с ними государыня! Она приказала всем петербургским будочникам надеть такой же наряд и дать им в руки лорнеты. Устыдившиеся франты после этого отказались от этой моды.
«Как странна наша участь, – заметил П.А.Вяземский. – Русский силился сделать из нас немцев; немка хотела переделать нас в русских». Именно немка Екатерина ввела в моду народное платье, проявив в этом завидную самостоятельность (ведь «прарусская» Елизавета такие костюмы отнюдь не жаловала). Она первая стала носить открытое и широкое платье с двойными рукавами, сохранившееся под названием русского.
Императрица была достаточно скромна и умеренна в повседневной жизни. Она не любила изысканных блюд, предпочитая простую пищу – разварную говядину с солеными огурцами. Часто ходила пешком. Ее туалет занимал не более десяти минут. Не случайно поэт Г.Р.Державин в своей бессмертной «Фелице» противопоставил простоту Екатерины варварской пышности окружавших ее вельмож.
Позиция Екатерины в отношении роскоши толкуется историками по-разному. Князь М.М.Щербатов, рассматривавший всю русскую послепетровскую историю как поступательное движение к все возрастающей роскоши, заметил: «Императрица от простоты своего одеяния отстала и хотя в молодости не любила златотканных одеяний…, сама стала с летами, стараясь закрыть ущерб, летами приключенный, ко изобретению приличных платьев и богатому их украшению страсть свою оказывать, а сим не только женам, но и мужчинам подала пример к таковой роскоши». Авторитетный же современный ученый, наоборот, полагает, что «страсть к нарядам и драгоценностям она утолила еще в ту пору, когда была великой княгиней… С годами же Екатерина все чаще появлялась в простых платьях и головных уборах, составлявших резкий контраст с нарядами многих придворных дам». Можно привести и конкретные указы императрицы «к отвращению разорительной роскоши».
Однако роскоши требовало положение Екатерины – необходимость поддерживать статус одного из самых пышных дворов Европы. Она наслаждалась убранством, комфортом и красивым местоположением своих дворцов, дач, оранжерей, садов и искренне радовалась, когда заезжие иноземцы удивлялись и восторгались богатством России. Тем самым она поддерживала авторитет величайшей монархии мира, который и был приобретен в ее счастливое царствование…
На известном портрете Екатерины, гравированном Дикинсоном в 1773 году, она изображена в народном кокошнике. Эта «русскость» знаменует собой нечто большее, чем просто наряд. Очень точно сказал об этом Ф.Г.Головкин: «Явная любовь Екатерины к старинным костюмам и обычаям вовсе не была причудой с ее стороны; в ее уме… жил план снова «обнародить народ» и поднять русских в их собственных глазах». Своеобразная реабилитация народной одежды в екатерининскую эпоху связана, таким образом, с подъемом национального духа и гордости и замешана на патриотическом чувстве к Великой России – державе, занявшей, наконец, подобающее ей место среди других наций. На славу русских работала и апология народного костюма. Не случайно Екатерина говорила, что заставит инфантов из Европы одеваться как русские великие князья.
Императрице нравилось, когда ее сравнивали с блистательным Людовиком XIV, королем-солнце. Но, как заметил один француз, «лично Екатерина была более велика, чем этот король. Французы создали славу Людовика. Екатерина создала славу русских».