Рассказ
Опубликовано в журнале СловоWord, номер 50, 2006
Моей любимой Абхазии
Только такая полная бестолочь, как я, могла не обратить внимания на слишком уж жизнерадостные ноты в голосе чиновника, спросившего в Минздраве:
– А комнату какую хотите?
– Как какую?
– Ну, этаж? С балконом или без?
– А люкс можно? – спросила я, еще не веря своим ушам.
– Ради Бога.
– Тогда третий этаж, угловой люкс в башне, с балконом, – выпалила я на одном дыхании. Все еще не веря, что такое бывает.
Домой я прилетела в полной эйфории, слегка потрясла за плечико мою Марусю, гаркнув ей в ухо:
– Скорей собирай саквояж, нам люкс дали с балконом!
И почему-то помчалась покупать шляпу. Собственно, шляпа мне абсолютно была не нужна. Носить я их не умею, хоть Господь не обидел статью, но в моем восприятии к шляпе полагался Кадиллак и шофер в перчатках, а без этого одно мучение и вульгарная фанаберия. Однако ноги не слушались головы, и через час я была обладательницей итальянского соломенного чуда с огромной розой.
На обратном пути со шляпой в руках я поняла, что виной был люкс с балконом, он каким-то образом заменил собой и “Кадиллак”, и шофера.
В Гагры мы приехали поездом, с заветными путевками в руках, но даже там, на непривычно притихшем перроне, я все еще думала, что это такое же обычное лето, какое было в прошлом, позапрошлом и, вообще, во всех предыдущих годах моей, и не только моей жизни.
Правда, на вокзале случилось некое обстоятельство, вырубившее мои за зиму сильно заржавевшие мозги на целую неделю. Уже собираясь поднять саквояж, разодетая как для съемок итальянского фильма, в вышитом полотняном сарафане и все в той же злополучной шляпе, я вдруг так и осталась в полусогнутом состоянии с вытянутой рукой. Резкая, ни с чем не сравнимая радикулитная боль прошила меня шрапнелью, и я так и застыла с выпученными глазами, даже не успев охнуть, к величайшему изумлению моей Маруси и онемевшего таксиста, неизвестно каким образом обнаруженного моим чадом под кустом роскошной розовой гортензии.
– Что будем делать? – деловито спросил шофер.
– Загружать, – твердо ответило чадо и повернулось ко мне, – мам, продержимся до санатория?
– А что делать, – прохрипела я, ловя воздух сразу онемевшими губами.
В санатории же в меня вцепились профессиональные руки годами натренированных сестер и дюжего массажиста Вахо. Под тем же немыслимым углом, выудив с заднего сидения, отволокли в вожделенный люкс. Маруся, тут же ускакав с нашими бумажками в администрацию, через пять минут вернулась и весело ухнула:
– Мамусь, не кисни! Спецназ на подходе! – И вихрем умчалась.
Действительно, следом за ней влетели невропатолог, массажист, фельдшерица и еще уйма всякого медицинского народа. Бодро покрикивая, раздели, уложили, нашпиговали пятую точку болеутоляющими и, наконец, ушли. А я провалилась в полуобморочный сон.
Проснулась я от паровозного пыхтения и лошадиного пофыркивания и обнаружила свое дитя на полу в обнимку с надувным матрасом, который никак не хотел надуваться, и Маруся из последних сил пыталась вдохнуть в него жизнь, при этом затыкая дырочку пробкой. Вот в этот самый момент матрас элегантно уходил из Марусиных рук с локомотивным вздохом, а Маруся, фыркая, гонялась за ним по балкону. Меня разобрал смех.
– Послушай, детка, зачем самой надрываться, неужели на пляже не нашлось ни одного желающего надуть твой матрас?
Моя Маруся, с внешностью мулатки и низким вибрирующим голосом профессиональной певицы, обычно находила себе поклонников в любой точке земного шара, не прилагая к этому особых усилий. Шоферы не брали денег, сантехники отказывались от гонораров и вечером приходили с букетами, электрики, провисая под потолками, чинили наши провода и как личное оскорбление воспринимали любые намеки об оплате труда. Поэтому вид взмыленной и красной от напряжения Маруси согнал с меня остатки сна.
– Пляж пустой, – просипела Маша и опять присосалась к матрасу.
– Как пустой? – не поверила я.
– Как после атомной войны, – промычала Маша, нацеливаясь пробкой в дырочку.
– Наверное, заезд только начался, – подумала я вслух.
– Скорее, разъезд, – молвила дочь в пространство и, накрывшись матрасом, выплыла из номера.
Так. Значит, временно боль ушла, но это был радикулитный финт, который я прекрасно знала. Сейчас мне предстояло пять дней бороться с ним моим собственным, не одобряемым эскулапами методом, – ледяным точечным душем, тридцать махов на каждую точку.
Боясь лишний раз вздохнуть, хватаясь за стены, я, наконец, доползла до ванной, влезла под душ и, тихо чертыхаясь, занялась самоистязанием. Главное – начать, завтра будет легче.
После холодного душа полагалось согреться под одеялом, и я, наверное, так бы и проспала до следующего дня, если б не Марусин голос.
– Лежит, лежит, куда ей деться!
– Ира! Что с тобой? – это уже был хорошо знакомый альт моей университетской подруги Сонечки.
От неожиданного счастья я даже села.
– Сонечка! Ты здесь! Какая удача! Это действительно удача!
Веселая, никогда не унывающая Сонечка, со своим огромным, добродушным Максимом, могла скрасить что угодно, даже радикулит, а живи она в другой стране и в другое время, то со своей внешностью из года в год уносила бы всех «Оскаров» со всех кинокоронаций.
Не ответив на мои вопли, Сонечка тут же развила бурную деятельность. Макс был послан за каким-нибудь «мужиком», чтобы перетащить диван, потом «мужик» и «электрик» были посланы на крышу санатория, чтобы поправить антенну, потом Маруся была отослана в столовую за шиповником, и когда уже никто не стоял на ногах, Сонечка приволокла огромный арбуз из своего номера и, наконец угомонившись, с ножом в руке повернулась ко мне и сказала:
– Знаешь, Ира, происходит что-то странное – в санатории никого нет!
– Как нет? – не поверила я.
– Так, – Сонечка разрезала арбуз, с тихим шипеньем расколовшийся на две половины.
Быстро накрыв на стол, Сонечка в рекордные сроки накормила взмыленные трудовые резервы, в таком же темпе выпроводила всех и продолжила начатый разговор. Собственно, разговора не было, потому как я не понимала, а Соня махала руками и вела свой нескончаемый монолог:
– И все молчат, а я спрашиваю, где отдыхающие, и мне говорят – приедут, мы здесь уже три дня, и вот приехали только вы с Марусей, и слава Богу, а может, и не слава Богу, может, вообще лучше уехать.
– Я пока что двигаться не могу, не то что уехать, – прокряхтела я.
– Да нет, и Макс – ни в какую! Говорит: целый год ждал этого отпуска! Ты сегодня ела что-нибудь? – вдруг безо всякого перехода спросила она.
– Господь с тобой, Соня, я еле дышу, какая еда?
– Нет, так не пойдет! Сейчас я пошлю Максима в столовую.
– Не надо, оставь, все равно я без аджики эту преснятину есть не стану.
– Ира, во время обострения ничего острого даже пробовать нельзя, – уперла Соня руки в осиную талию.
– Это ты так думаешь, а моя Лили Викторовна считает перец главным лекарством в жизни, она его язвенникам назначает.
– И где ты только находишь себе подобных ненормальных врачей?
– Соня, она гений! Посмотришь, через пять дней я буду на ногах!
– Ну ладно, завтра утром пошлю Макса на рынок. Книжка есть? – деловито осведомилась Сонечка.
– Есть, есть, – новый Маркес.
– Вот и хорошо.
С утра никого видно не было, я опять полчаса промучилась в ванне, кое-как доковыляла до кровати, и тут появилась Сонечка с салатом и жареной картошкой и, почему-то смущаясь, начала объяснять, что Макс не смог пойти на рынок. Сонечке смущение вообще не свойственно, и можно было насторожиться, но чертов радикулит перенес центр тяжести на себя, и бормотанье Сонечки было вяло пропущено мимо ушей.
Зато вечером влетела Маруся с воплями, что приехали четыре пары поляков, две пары немцев и Великий Поэт с женой из Москвы, но почему-то все приехали не из своих отечеств, а из Пицунды, с наспех собранными вещами, чуть ли не с перекинутыми через руку полотенцами, и, вообще, привезла их местная милиция. Звучало странно, но мой ребенок обладал редким даром даже из почтовой марки сделать устный рассказ, поэтому сообщение прошло в пол-уха, а Маруся была выдворена в санаторное кино. Шел третий день моего самолечения под неодобрительные охи местной невропатологии. Поясница с трудом поддавалась, и даже Сонечкино пропадание не воспринималось никак – от транквилизаторов я вообще впала в анабиоз.
Только на пятое утро, когда удалось, наконец, вздохнуть полной грудью, я перехватила удирающую на пляж Машу и строго спросила:
– Где Соня?
Маруся закатила дурочкой глаза и начала мычать.
– Э-э-э, на пляже.
– На пляже никого нет, мне видно с балкона.
– Ай, ты уже ходишь? Ай, молодец! Вот как Макс обрадуется!
– Маруся, не заговаривай мне зубы! Еще не хожу, но уже пошла! Где Макс и Соня?
– Ты не волнуйся, Мусочка! Соня сказала: радикулит – воспаление нервных окончаний, ты не дергайся, ладно? – голос Маруси перешел в регистр просительного шепота, а тело начало продвигаться к спасительным дверям.
– Сейчас же скажи, где они! – я перехватила край халата.
– Мебель таскают!
– Какую мебель? – ахнула я и выпустила халат.
– Перебираются в люкс рядом с нами! – гаркнуло чадо.
– Что, мест нету? – ошарашенно спросила я вдогонку.
– На первом этаже милиция, – откуда-то уже из коридора ответил Марусин голос и пропал.
При всей дикости отрывочных сообщений, какая-то логика все-таки просматривалась. Только сейчас я начала вспоминать, что и мной особенно не интересовались, что при такой, десятилетиями проводимой муштре, вещь абсолютно невозможная. Вчера сестра принесла две «тройчатки», и вдруг при виде меня разрыдалась, как над могилой последнего близкого человека. Сочувствие сочувствием, но это, пожалуй, был перегиб, что я, в общем-то, отметила, сказав, что мне намного лучше, и не стоит убиваться. Тут сестра вроде бы спохватилась и, перекошенно улыбнувшись, сказала, что помнит меня с детства и очень переживает, глядя на мое столь плачевное состояние. Нет, что-то было явно не так. Я позвонила в медчасть, никто не ответил, босиком прошлепала на балкон и обомлела: прямо перед нашим корпусом, в пятидесяти метрах от берега, стояли в воде два военных катера и что-то орали в мегафон плещущейся в воде моей Машке, которую я мгновенно узнала по пестрой игольчатой резиновой шапочке. Машка весело смеялась, а они очень сердились, слов я явственно не слышала.
– Что же творится, Господи! – сказала я вслух.
И вдруг за спиной услышала звук падающего комода. Балкон наш, будучи в башне, метра на два выступал в сторону пляжа, но рядом, в глубине, был такой же двухкомнатный люкс с большой террасой. От страха я резко обернулась, что было абсолютно непозволительно в моем положении, и непроизвольно ахнула, уставившись на Макса, который пытался спрятаться за какой-то столб.
– Максим, ты что, голый? К чему эти прыжки?
– Соня не велела тебе показываться, – Максим нехотя вылез из своего укрытия и выше пояса предстал моему взору. Тут уж я заорала от души. По всему левому предплечью тянулась длинная рваная царапина, левый глаз переливался всеми цветами радуги, нижняя губа как-то странно была приспущена на правую сторону, а правое плечо залеплено пластырем с бахромой свежей перевязки. Я повторно заорала и вцепилась в балконные перила.
– Это что? – проблеяла я.
– Это я упал, – как-то неуверенно шмыгнул носом медведеподобный Макcим.
– Сейчас? – задала я идиотский вопрос.
– Три дня тому назад, – сказал Максим и потрогал фиолетовый глаз, – ох, влетит мне от Сонечки!
– А зачем вы перебрались наверх? – не отставала я, поскольку Максим, большой любитель подводной охоты, обычно таскал с собой тяжелый акваланг с баллонами и не соглашался ни на какие апартаменты выше первого этажа.
– Первый этаж целиком заняла милиция, – сказал Макс, потом ойкнул, зажав рот медвежьей пятерней, и просительно заглянув мне в глаза, рванул вглубь комнаты, крикнув напоследок, – мне в ванную надо!
Ну все, с этим как-то надо разобраться, – подумала я и, завернувшись вместо одеяла в мужской тибетский балахон, именно мужской, поскольку женские мне были по колено, держась за стену и чуть-чуть приволакивая левую ногу, пошла на разведку.
Разведывать ничего не пришлось, поскольку выйдя в коридор, я нос к носу столкнулась с двумя военными, конвоирующими мокрую Машку с двух сторон. Дочь веселилась от души, бодигарды сурово молчали, и только при виде меня один спросил:
– Ваша?
– Ага, дочь, а в чем дело?
Кортеж переглянулся, а потом уставился на меня. С первого этажа, со стороны лестничного пролета, доносились резкие мужские голоса и шум передвигаемой мебели.
– В чем дело? – опять спросила я, напряженно вслушиваясь в первый этаж. Тут заговорили все разом.
– Мам, ты не волнуйся!
– Мы все контролируем!
– Острый межнациональный конфликт местных сепаратистов!
– С кем конфликт? – изумилась я.
– Как с кем? – уставился на меня усатый.
– С кем межнациональный конфликт? – попыталась я установить размеры катастрофы.
– С Грузией! – подал голос очкастый.
– А они что, китайцы? – не поверила я.
– Это вы у них спросите! – зло крякнул усатый и ногой раздавил сигаретный окурок.
Вот этот самый раздавленный на блестящем полу окурок окончательно подвел черту под нереальностью услышанного, сразу сделав его абсолютно реальным, даже осязаемым.
– Уехать можно? – спросила я, не в силах оторвать взгляд от мгновенно почерневшего паркета.
– Пока нет, – развел руками очкастый, – и большая просьба: за территорию не выходить, дальше пяти метров в воду не заплывать, – он сурово посмотрел на Машку, – и вообще ко всему отнестись крайне серьезно, третьего дня базар разгромили, уйму народа положили, один ваш отдыхающий за аджикой попер, чудом жив остался.
– А, Максим, – догадалась я.
– Ты только, мам, не волнуйся, ладно? – влезла Машка.
– А ты не заплывай в нейтральные воды! – вдруг рявкнул усатый, зависнув над Марусей, – а то выдеру, матери не побоюсь, у меня дочка, твоя ровесница, так я ей вообще запретил из комнаты выходить! Вы меня простите, – повернулся он ко мне, – я чуть со страха не умер, когда увидел шапочку в воде, в ста метрах от катера! Еще ласты нацепила! Олимпийская надежда!
– Простите нас! – я сверкнула глазами в сторону Машки, – кто знал, что все так серьезно!
– Серьезнее некуда, – отвел глаза очкастый.
– Мам, я к Сонечке, ладно? – дочь виртуозно уклонилась от справедливой выволочки и удрала в коридор.
– Когда можно будет уехать, вы нам скажете? – спросила я скорее из вежливости, потому что было ясно как день, что охрана отдыхающего, праздношатающегося народа им сейчас – как скрипка «Амати» при операции «Нормандия–Неман».
– В тот же час, – уверила меня морская пехота и, сказав напоследок, – будьте осторожны! – ушла.
Через пять минут я стояла в центре Сониного люкса и орала. Еще в детстве в мамином учебнике по неврологии я прочла, что когда в наши города входили немцы, первыми из госпиталя рвали когти самые безнадежные паралитики, годами прикованные к постели, газелью преодолевали все препятствия и уверенно лидировали в толпе обезумевших от страха тяжелых больных. Сей психоневрологический эффект имел весьма сложный, мертво-латинский наворот, в переводе же на живой русский язык означающий «шоковая терапия». Так вот, я убедилась, насколько учебник не врал. Радикулит с ишиасом строго по науке отмерли в одночасье, а я стояла и орала на Сонечку.
– Почему, почему вы мне ничего не сказали?
– Так ты была в соматической отключке, – спокойно хрустнула яблоком Сонечка и посмотрела на меня своими невероятными каре-зелеными, завораживающими глазами, но меня сейчас не смог бы заворожить даже Вольф Мессинг, – успокойся, Ирка, ну, побузят и перестанут!
– Это тоже ничего? – я махнула рукой в сторону сопящего Макса, второй час колдующего над своим ненаглядным аквалангом, – его чуть не убили!
– Ну не убили же! – философски хмыкнула Сонечка и встала, – вынужденный отдых продолжается! Пошли на корты, Маруся, бери ракетку и вперед!
– Бегу! – гаркнула Машка и умчалась в наш номер.
– Соня, ты серьезно? – не поверила я.
– Ира! Очнись! Тут все уже в курсе дела, одна ты вынырнула только что. Мы все в мышеловке, как в детективах Агаты Кристи. Ну, что делать? Не пугай ребенка, Бог даст, уедем! А пока, раз уплачено – отдыхаем. Да и весь медперсонал на месте, совестно перед людьми. Я вчера три раза массаж делала – два сухих, один подводный, изображала радость, что делать? У повара продуктов на двести человек, а нас всего двадцать, вчера он такой торт испек, что ВИП…
– Кто-кто? – охрипла я.
– Великий Поэт, – отмахнулась Сонечка, – так он ему поэму посвятил! Улыбнись, Ирка! Ты когда-нибудь отдыхала на войне? Незабываемые впечатления! Экстремальный отдых! Говорят, очень модно на Западе! Ну же, улыбнись! Макс, тебе плохо? – крикнула Сонечка через плечо.
– Мне замечательно! – прокряхтел Максим.
– Вот видишь! – сказала Сонечка и обняла меня. – Ты не бойся, мы вывезем Машку!
И мы начали отдыхать.
Все как будто сговорились принимать как должное зловещий зеленый БТР в воротах санатория. Через два дня он и мне перестал зловещиться и стал как бы металлическим Полканом, ну, может чуть-чуть пострашней. Милиция, занявшая весь первый этаж, странно вписалась в буйную зелень и сумеречную прелесть розово-голубых гортензий. Военные катера напоминали недолгое счастье инженера Гарина, и только нет-нет да заплаканные глаза медперсонала не давали покоя.
Мы старательно отдыхали. Машка гоняла по корту, Сонечка по три раза в день бегала к массажисткам, а я, дорвавшись до подводного шарко, часами отмокала, как цирковой тюлень, и прямо в воде поедала доставляемое Марусей мороженое, как она говорила, «для нервов». Что и говорить, жили как в раю, но тень «невыездных» висела над нами, как Дамоклов меч на ветхозаветном волоске, поэтому не было ни сна, ни покоя. Один Великий Поэт был безукоризненно элегантен, вежлив, как всегда вальяжно картавил и был сражен наповал Сонечкой, а иначе как объяснить его присутствие в любое время в 20 сантиметрах от Сонечки, как широко известный «рояль в кустах». Но отдых был абсолютно экстремальным, и что еще, кроме долгих взоров, можно было бросать в столь нестандартной ситуации. Эдакая изумительная, печальная элегия, припорошенная опасностью. И тем не менее, он в своих летних пиджаках от Армани и бруксовских сорочках прекрасно смотрелся в тени магнолий, в кустах рододендрона и одним лишь своим присутствием как бы набрасывал легкий романтический флер и светский глянец завсегдатая Мальдивских островов на два десятка из последних сил крепящихся отдыхающих. Шутил с поваром, писал сонеты медсестрам, один вечер читал стихи, главным образом обращаясь к Сонечке, кстати, прекрасные стихи, и вообще всеми силами старался держать планку бодрости.
Ту же планку, правда совсем с другого конца, умудрился держать Макс. За два дня «сдружившись» с военными катерами, Макс отволок на один из них подводное снаряжение, и теперь все свободное от еды и сна время, как капитан Немо, проводил под водой. Регенерационные свойства морской воды давно известны, через неделю на нем все зажило и дочерна загорело, и стал Макс похож на женатого Нептуна, по ночам возвращающегося к своей сухопутной жене. Почему-то военные были в восторге от того, что дни напролет Макс контролирует морское дно, ну а Максим – тот был просто счастлив несказанно, о чем он бестактно и сказал онемевшей администрации в день отъезда!
В конце второй недели к нам в номер, пыхтя и отдуваясь, поднялся сам начальник милиции. После короткого и путаного разговора, состоявшего сплошь из восклицательных знаков и долгих мхатовских пауз, стало ясно, что единственный путь обратно домой – только воздух. Можно только улететь – и только из Адлера. Опять же повезло, что большинство отдыхающих – иностранцы, и вряд ли им будут чинить препятствия на дороге; что соответствующая охрана будет эскортировать отдыхающих до Сочи – кому нужны неприятности с иностранцами! А все остальное – вокзал, аэропорт, глиссерные причалы и дороги – обстреливается. Но нужны паспорта – без них улететь невозможно.
Несмотря на нервозность и сумбурность повествования (а каким оно могло быть, если человек за две недели спал всего два часа!), все-таки стало ясно, что есть шанс выбраться из чумного отдыха, но нужен Машкин паспорт, который за ненадобностью был оставлен дома и без которого взлететь с Адлерского аэростойбища было абсолютно невозможно.
Эра тотального «обмобиливания» земного шара еще только намечалась, поэтому все аппараты в здании были постоянно заняты, а если не заняты, то звенели не затихая. Даже иностранцы, увешанные престижными «Никонами», и те висели на скромных таксофонах, так что мысль о том, что надо дозвониться домой и попросить сына каким-нибудь межгалактическим способом переслать мне Марусин паспорт, привела меня в ужас.
Кое-как пробившись сквозь ошалевший эфир и выслушав очередную выволочку от домочадцев, что де газеты надо читать, дабы не угодить ненароком в Кабул в день взятия дворца Эмина, или в Дели в канун убийства Индиры Ганди, или хотя бы посоветоваться с кем-нибудь насчет летнего отдыха, я, наконец, дождалась заветной паузы и сообщила причину звонка. Тут последовал следующий шквал воплей, что документ на то и существует, чтоб иметь его при себе, а не в ящике письменного стола. Отклонив три предложения сына приехать за нами и одно предложение отца позвонить министру – правда, неизвестно какому, – я, в конце концов, добилась от них твердого обещания прислать паспорт без личного сопровождения и, наконец, вздохнула.
Через день в три часа ночи мой сын сообщил, что в восемь утра надо быть на вокзале, встретить Московский скорый поезд, паспорт везет проводница международного вагона, и ни в коем случае не опаздывать – поезд стоит всего три минуты.
В семь утра, зажав соломенную шляпу подмышкой, чтобы у проводницы не возникали сомнения насчет моей причастности к когорте отдыхающих, я вылезла через дырку в конце забора, боясь, что военные не пропустят через главные ворота. Улица вымерла. Не было ни лотков с мороженым, ни ранних любителей поплавать перед плотным завтраком, не было собачников, никто не бежал трусцой, ни машин, ни пешеходов – никого. Все-таки надеясь, что с какого-нибудь конца появится такси, и бдительно вертя головой, что было абсолютно лишним, поскольку стояла мертвая тишина и можно было услышать даже полет шмеля, я пошла в сторону вокзала. Через пять минут, услышав, а затем увидев мятые голубые «Жигули», остановилась и присмотрелась – нет ли на старенькой таратайке какого-нибудь знака с намеком на извоз. Машина развернулась и остановилась возле меня. Я нагнулась к окошку.
– Вы такси? – спросила я с надеждой.
– Нет, я не такси, – ответил мне изнутри хриплый голос немолодого человека.
– Простите, – сказала я и пошла дальше.
Машина кряхтя и чихая поехала за мной.
– Куда идешь? – послышалось из раздолбайки.
– На вокзал, – ответила я не останавливаясь и посмотрела на часы – было уже полвосьмого, я опаздывала.
– Зачем на вокзал? Поезда не ходят! – удивилась тарахтелка, и из нее вылез средних лет мужчина в голубой рубашке, под цвет своему Россинанту.
Я уже почти бежала.
– Подожди! Зачем бежишь?
– Московский поезд идет! Мне паспорт надо взять у проводницы! – не останавливаясь крикнула я на ходу.
Машина опять меня догнала и дверца открылась с моей стороны.
– Садись! Опоздаешь! – сказал мужчина. Я, не раздумывая, села.
– Спасибо Вам – будем считать, что Вы такси.
– Там видно будет, – ответил мужчина туманно. Мы ехали молча, бесконечная гагринская улица не кончалась, и я нервничала.
– Мужа нет? – вдруг спросил мужчина.
– Нет. Умер. – Мне было не до проницательности водилы, уже было без четверти восемь.
– А дети?
Зачем ему, Господи! – подумала я и вслух сказала: – Есть, за дочкиным паспортом еду, сколько я Вам должна?
Мы уже подъезжали.
– Пока нисколько, – сказал мужчина, – обратно как пойдешь?
– Пешком, какая разница! – удивилась я.
– Да никакой, – согласился мужчина.
Наконец мы доехали, машина в последний раз чихнув, остановилась где-то сбоку от вокзала.
– Твой поезд уже стоит! – сказал мужчина.
– Мы разве уже на «ты»? – запоздало возмутилась я и выскочила из машины.
– Шляпу снимите, мадам! Опасно! – тихо, но внятно сказал мужчина.
– Тебя забыли спросить! – вконец обозлилась я, и прыгая через ступени, бросилась к перрону, взлетела и ахнула. Надо, надо было на час, ну хотя бы на полчаса раньше выбираться из санатория!
На первом пути стоял длиннющий состав и где-то вдалеке, почти в конце состава, на лестнице вагона маячила женщина-проводник и что-то держала в высоко поднятой руке.
Я была абсолютно одна на перроне, да и перед вокзалом не было ни души. Тишина стояла такая, что слышно было, как чешется пегая дворняга слева от меня в тени пустого газетного киоска. О том, чтобы добежать до проводницы, не могло быть и речи, и чтобы привлечь ее внимание, я взмахнула своей огромной шляпой с розой и заорала: – Эй!
Тетка мгновенно отреагировала.
– Эй! Шляпа! Паспорт твой?!
Ответить я не успела. В спину что-то тяжело ударило, и я плашмя упала, всем весом впечатавшись в твердый грунт. Череп взорвался, на долю секунды я ослепла и оглохла, а рот наполнился землей. Нечто упало на меня сверху и придавило к земле, тут я очнулась и, выплюнув пучок травы, рявкнула:
– Идиот!
Рука в знакомой голубой рубашке зажала мне рот.
– Тихо! Молчи! – ватно услышало оглохшее ухо.
Совсем недавно звенящая тишина взорвалась ураганной, шквальной стрельбой и воем сирены. Кто-то кричал, визжал женский голос, что-то ухало, бухало.
Я, как ящерица на песке, подняла голову и от ужаса закрыла глаза – поезд тронулся, медленно набирая ход, и вместе с ним уплывала недосягаемая проводница, стоя на подножке вагона с Марусиным паспортом в руках.
Шофер уже бежал параллельно с составом, что-то громко кричал на неизвестном шипяще-гортанном языке. Это был не менгрельский, который я с детства знала. Значит, «абхаз-сепаратист», вычислила я отрешенно, стрельба на минуту, как по волшебству, прекратилась, слышен был только стук колес. Словно в замедленной киносъемке, я видела, как проводница бросила на перрон что-то завернутое в целлофан, укоризненно покачала головой и захлопнула дверь. «Мой сепаратист», подхватив пакет и все еще крича на своем языке, бежал ко мне, а я закрыла глаза – сил не было ничего видеть, только сейчас я поняла, что абсолютно не чувствую тела, а тишина вновь разорвалась стрельбой и истошным женским криком.
Он уже почти добежал до меня, я попыталась пошевелиться, но дикая боль ударила в голову.
– Вставай! – мужчина схватил меня за руку.
– Не могу! Радикулит! – прохрипела я.
– Нашла время! – заревел мой спаситель, перекрывая канонаду, сгреб меня в охапку, как мешок с картошкой, и сунув на заднее сиденье, почти стоя завел машину, винтом развернулся на месте и на последней скорости, не знаю уж какая могла быть скорость у этого механического антиквариата, сорвался с места, оставляя за собой длинный шлейф выхлопного дыма и грохочущий ад.
– Давно болит? – спросил мужчина.
– Давно, лет десять, – ответила я, все еще не веря, что паспорт у меня в руках, – спасибо Вам, без Вас меня пристрелили бы как собаку.
– Зачем как собаку? Как красивую женщину! – улыбнулся он мне в зеркало. – Тебя как зовут?
– Ира, – сказала я, рукой ощупывая левую ногу.
– А меня Саид. У тебя все лицо в земле.
– Очень приятно, – брякнула я невпопад. Он гнал как сумасшедший.
– Да, очень. Дальше я не поеду, ходить можешь? – он остановил машину.
– До корпуса дойду, а там дочка поможет.
Мы стояли в конце санаторного парка, около дырки в заборе.
– Залезешь? – с сомнением спросил Саид.
– Залезу, спасибо Вам.
– Скорей уезжай.
– Уеду, до свидания!
– Больше за территорию не выходи, я не могу здесь стоять вечно.
– Не выйду. Прощай. Там сегодня кого-нибудь убили? – предательски дрогнул голос.
– Не знаю. Может быть. Счастливого пути!
– Дай Бог, чтоб нет. Счастливо оставаться.
Мы рассмеялись и пожали друг другу перемазанные руки.
Я неуклюже влезла в дыру, машина чихнула и уехала.
Вся немногочисленная колония стояла у центральной клумбы, когда я вылезла из-за кустов, и с ужасом воззрилась на меня. Судя по их лицам, вид у меня был впечатляющий.
– Мамусь! Где ты была? – бросилась ко мне Машка и повисла на шее.
– Ира, мы чуть не умерли! – вцепилась с другой стороны Сонечка.
– Мы уже собирались с ребятами берег прочесывать, – загудел Макс.
Великий Поэт открыл было рот, но я его опередила:
– Вы начали писать реквием, да?
Все вздохнули, засмеялись, жена поэта повернулась к мужу.
– Так тебе и надо, – и обняла меня, – нет, мы правда испугались! А где Вы были, собственно говоря? Мы тут на уши всех поставили!
– На вокзале, за Машкиным паспортом ходила, – сказала я и помахала краснокожим документом.
– Ира! Тебя же могли убить! – затрясла меня Сонечка.
– Но не убили же! Только вываляли в грязи! – махнула я рукой, – простите, мои дорогие, мне надо умыться, – сказала я и, прихватив Машку с Сонечкой, пошла к себе.
Через два дня в четыре часа утра в милицейском «рафе», эскортируемые военными «уазиками», мы выехали из ворот санатория. БТР, тяжело сопя, как зеленый бегемот, посторонился, и мы вылетели на трассу. Я вывернула шею, вглядываясь в южную ночь, в надежде увидеть знакомый драндулет. В салоне все как один бодрились, но напряжение тяжелым смогом висело в воздухе. Милицейские чины категорически запретили открывать окна и курить. Сонечка злилась, Маруся не мигая смотрела на дорогу, и только немецкая пара без остановки тарахтела. Я поминутно оглядывалась, но ничего кроме «Газели» видно не было, и только на повороте «Гребешка» вдали сверкнуло голубое крыло. Я напряглась – нет, я не ошиблась, впереди, с отрывом в неполный километр, бежали голубые «Жигули». Я глубоко вздохнула и сказала Сонечке – можешь открыть окно и курить. Слету просекая ситуацию, Сонечка махнула в сторону стражей длиннющими ресницами и, сверкнув глазами, покачала головой. Она была права. Я замолчала. Постепенно навалился сон. Пару раз я открывала глаза и видела голубую бусину, выписывающую пчелиный танец на кромке неба и земли, и вновь спокойно откидывалась на сидение. Я знала, он здесь, «мой сепаратист», и можно спокойно дремать.
Так мы доехали почти до Сочи. Там вдруг лазурная точка куда-то пропала; пропав, объявилась откуда-то сбоку, и знакомая рука в голубой рубашке отсалютовала из окна раздолбайки.
Непроизвольно моя рука вырвалась из окна «рафика» в прощальном приветствии. Не глядя, я взмахнула шляпой. Шляпа, как живая, вырвалась из рук, итальянская роза подмигнула желтым глазом и, помахав мне на прощание широкими полями на бреющем полете, улетела в сторону голубых «Жигулей».
Абхазия кончилась.
А потом началась война.
1997 год