О чешской художнице Ярмиле Марановой и ее иллюстрациях к произведениям Франца Кафки
Опубликовано в журнале СловоWord, номер 50, 2006
Вы, как судьи, нарисуйте наши судьбы.
Нашу осень, нашу зиму и весну,
Ничего, что мы чужие, – вы рисуйте.
Я потом, что непонятно, объясню.
Булат Окуджава
Мы все-таки поехали на именины в эту чертову Ютику, где нас и вправду ограбили. Около остановки подземки какой-то негр-верзила указал нам дорогу. Муж сказал:
– Наверно, врет…
Но мне его глаза показались честными, и мы пошли. Через три минуты вокруг стало абсолютно темно и пусто. Молодой человек исчез, но потом появился снова, описывая какие-то странные круги в непосредственной близости к нам. Внезапно он дико оскалился и прошипел:
– Ай вонт йор мани.
В темноте сверкнуло лезвие. Я вытащила из кармана кошелек. Жадно схватив его, абориген с «честными глазами» растворился во тьме. Хотя у меня было всего пять долларов, и мы даже не успели испугаться, – стало невыносимо гадко.
Кое-как выбравшись из мрака, мы нашли нужный адрес. Праздник уже значительно продвинулся: гости тесно сидели у стола, длинной стороной придвинутого к дивану. Все еще под впечатлением происшедшего, я молча выслушивала откровения моих соседей: один жаловался на ничтожество и подлость соотечественников-эмигрантов; другого, наоборот, огорчало бессердечие и идиотизм местных жителей. Но, думала я, поскольку мы живем либо среди американцев, либо среди эмигрантов, – круг, очерченный моими соседями, безнадежно смыкается.
Уже не ожидая ничего приятного от так плохо начавшегося вчера, я с тоской оглядела гостей. На другом конце стола сидела женщина, лицо которой привлекло мое внимание.
И сразу стало интересно: захотелось узнать, кто она, в чем источник душевного тепла, струящегося из ее карих глаз. Мы разговорились. Она оказалась Ярмилой Марановой, художницей-эмигранткой из Праги. Меня поразила ее творческая увлеченность произведениями Франца Кафки, знакомство с которыми когда-то ошеломило меня.
Это ошеломление, это душевное потрясение, которое я пережила, впервые прочитав «Процесс», осталось во мне на всю жизнь. Мир с тех пор необратимо изменился и как бы раздвоился: все, происходящее в жизни, в реальности, приобрело иное, кафкианское измерение, непреложно и невольно ассоциируясь с ситуациями его книг, с созданной в них атмосферой щемящей боли, бессилия, сомнений и неуверенности.
Что убивает К. – героя «Процесса»? Неизлечимая болезнь? Безжалостный режим?
 Страдальцы Варшавского гето (фрагмент 1) |  Страдальцы Варшавского гето (фрагмент 2) |
Бюрократический произвол? Страх? Ответить должен читатель. Одно ясно бесспорно – это тупая, страшная сила. Читая «Процесс», отрешаешься от оптимистических иллюзий, – становится трудно и больно дышать.
Роман «Замок» вводит нас в круг других, не менее трагических идей. Отчужденность землемера К. – символ конфликта человека, не похожего на других, с окружающим. Землемер К. – или, если хотите, землемеры К. – это и евреи, живущие среди других народов. И поэты, и фантазеры – изгои в любом обществе (недаром Цветаева поставила между ними знак равенства: «В наихристианнейшем из миров поэты – жиды»). Землемерами К. могут быть и скитальцы-эмигранты в чужой стране.
Об отчужденности и ненависти к «чудакам» и «чужакам» в двадцатом веке писали немало, и Кафка был одним из первых, кто сделал открытие, что «человеческие деяния часто нелогичны, в них нет ясности и смысла».
Как можно передать философские построения писателя, тонкий душевный мир его героев и глубокую символику средствами изобразительных искусств? Несмотря на то, что Кафку иллюстрировали такие выдающиеся мастера, как Макс Эрнст, Марта Кремер, Рольф Эшер, Адольф Гофмейстер и Дж. де Кирико, интерес к творчеству Кафки не уменьшается. В конце XX века в центре Помпиду в Париже открылась выставка, посвященная писателю. Организаторы выставки задумали ее как постоянно меняющуюся экспозицию. На площади перед зданием была создана «кафкианская среда»: скульптор Дани Караван увидел эту среду как извилистую дорогу, которая ведет к закрытой двери. Ни одному из художников, на мой взгляд, не удалось адекватно выразить символический аспект произведений Кафки. Мне казалось, что это вообще невозможно, поэтому я ждала с большим интересом встречи с творчеством художницы, взявшейся за решение этой задачи.
В прихожей юриста
Она состоялась в маленькой комнате Ярмилы. Спартанская обстановка: стол, мольберт, кровать – ничего лишнего, никаких украшений. По стенам – картины, в углу – полка с мерцающими океанскими ракушками. Единственная роскошь – окно на Центральный парк. Около него, на просторном столе, папка с литографиями, которые художница показывает мне.
– Своими работами, – говорит она, – я хочу, отвергнув бессердечие и безразличие современной цивилизации, защитить тех, кто чувствителен и одинок. Меня не интересуют победители – излюбленные герои исторических фолиантов, меня интересуют те, кто остался за пределами страниц исторических трактатов. В этом смысл того, что я хочу выразить.
Я перелистываю работы чешской художницы. Ее черно-белые офорты и литографии, благодаря мастерски найденному соотношению светлых и темных масс, тончайшей нюансировке и остроте рисунка, создают иллюзию теплоты, цвета и воздуха. Каждый миллиметр созданного ею художественного пространства заполнен, драгоценен, в них нет пустот и тавтологии. Графический язык Марановой чрезвычайно гибок. Образы ярки и неожиданны. Глубокое понимание стиля Кафки и высокий профессионализм позволили художнице создать произведения, которые по своей естественности приближаются к проявлениям жизни; в них есть внутренняя логика, та, которая отличает, скажем, растение, улыбку или грозу.
Вот иллюстрация к «Процессу». К. приносят повестку в суд. Грубое и внезапное вторжение в частную жизнь. В чем художница нашла изобразительный эквивалент? В гротескной, гипертрофированно одеревенелой фигуре курьера. Сам К. у художницы отсутствует. Есть лишь его неубранная постель, на которой стоит курьер. Его жуткая, безликая фигура заполняет все пространство. Курьер и любопытствующий обыватель за окном – вестники грядущей бессмыслицы и грядущего ужаса.
Другой лист. По лабиринтам бюрократии. Какое-то помещение – суд, архив, любое присутственное место – завалено бумагами. Они на полу, на полках, торчат из кармана клиента. Разобраться в этом хаосе нормальному человеку невозможно. Да он и не пытается – он доверчиво, по-детски безмятежно прижался к спине адвоката, несущего его в этом хаосе. Только законник, всю жизнь изучавший правила зловещей канцелярской игры, может благополучно добраться до другого берега. Но и он, адвокат, двигается осторожно, на цыпочках. Его грузная фигура исполнена лисьей изворотливости, балетной виртуозности. В лице – умудренность, терпение и дьявольская проницательность (эта работа может быть целиком отнесена к сегодняшней юридической ситуации в Америке, где функционируют 600 000 адвокатов, без них и шагу ступить нельзя).
Еще одна иллюстрация. В приемной у адвоката. Какой безнадежностью веет от этой «любовной» сцены! Затравленный герой обретает иллюзию участия в обществе доступных женщин. Общаясь с ними, он находит хоть какую-то уверенность в себе. Но эта «любовь» не дает ему ни утешения, ни отдохновения.
Следующий лист. Трущобы. Герой поднимается в мастерскую художника Торелли, который живет на окраине Праги. Порочные, назойливые девчонки тянут к К. свои худые руки. Они – малышки, совсем дети, но в выражении глаз – искушенность и какое-то затаенное бесстыдство.
Работы Ярмилы Марановой врезаются в память, ей доступен широкий спектр человеческих чувств, выражение человеческого духа. Корни ее мировоззрения и мастерства лежат в поэтической природе ее сердца, исполненного глубокой печали. Где истоки этой печали? Только ли в творчестве ее любимых писателей – Кафки, Комоэнса, Достоевского? Разумеется, нет. Важнее всего опыт ее личной жизни.
На пути к художнику Титорелли
Ярмиле было суждено стать современницей и участницей тех страшных событий 40-х годов нашего века, которые Кафка предвидел. Он не дожил до них. Ярмила Маранова их пережила. Ее мать и бабушка прошли по улицам древней Праги к воротам Терезина. Вместе с ними, но только до ворот, шли две девочки с отцом. Им не надо было входить внутрь: папа был чех – не еврей, как мама и бабушка. Они обязательно вошли бы, если бы знали, что расстаются навсегда. Но этого никто не знал и не чувствовал. Мама улыбалась, а бабушка, державшая в руках небольшой томик, сказала: «Думаю, когда я дочитаю эту книгу, мы уже будем дома».
Они больше никогда не видели друг друга. Бабушку (в числе тех, кому было больше шестидесяти) отправили в Освенцим, и мама пошла вместе с ней, потому что не могла оставить ее.
Ярмила осиротела. Со временем над погибшими сомкнулась тишина. Не многим дана память сердца, и не многим дан чистый и смелый голос, чтобы рассказать о погубленных жизнях. Ярмила обладала этим голосом и обладала этой памятью.
Художница изучала изобразительное искусство в Праге и потом постоянной, непрекращающейся работой шлифовала свое мастерство. Память сердца вызвала к жизни несколько циклов графических работ, посвященных матери Ярмилы, Бедриске Марановой. Это, прежде всего, офорты «Творчество Кафки»; серия литографий «Мистика Праги»; библейские циклы – «Книга Иова» и «Песнь Песней». Работы из серии «Книга Иова» полны эпического пафоса и простого человеческого страдания. В «Песне Песней» женщина предстает прекрасной поэтической сущностью всего живого.
Ярмила Маранова прожила тяжелую женскую жизнь. Много сил отдала созданию семьи, вырастила двух детей.
Сейчас художница живет то в Нью-Йорке, то в Лос-Анжелесе. Она работает, не суетясь в поисках связей или почестей, как это делают многие. Творчество для нее – форма молитвы, необходимый импульс жизни.
Очень трудно сказать, к какому художественному течению она относится. Я не знаю другого художника ее ориентации. Пожалуй, будет вернее всего расположить Ярмилу Маранову среди художников, которые черпают вдохновение из мифотворческих и мистических источников, ибо проникновение в сокровенные глубины души, где рождаются импульсы человеческих поступков, – основное качество ее творчества. Общение с ее искусством помогает зрителю понять, а затем и простить многое, примиряет с мелкими и крупными ударами судьбы. Самое плохое перестает быть невыносимым. Даже тот недоросль, о котором я рассказывала вначале, становится менее отвратителен. Ведь и он – несчастное дитя векового негритянского гетто, наполненного ненавистью ко всему, что за его пределами. Если задуматься над этим, то на смену неприязни и отчуждению придет печаль понимания.