Повесть.Окончание
Опубликовано в журнале СловоWord, номер 50, 2006
Салманова Екатерина Михайловна родилась в 1966 г. в Ленинграде. В 1988 г. закончила Литературный институт им. Горького. В 1997 г. защитила кандидатскую диссертацию. Автор серии статей по истории американской литературы XX в., а также ряда повестей и рассказов, в разные годы выходивших в Петербургских журналах.В США живет с 1993 г. В настоящее время преподает в Lehman College, City University of New York. И ужасно ей порой от этого тоскливо.
Окончание. Начало в номере 4849
IV
…По Гостиной из угла в угол, как пойманный в клетку зверь, яростно ходила женщина. На ней были черная шелковая блузка и черные бархатные штаны. Начинавшую увядать шею украшала крупная золотая цепь. Коротко, по последней моде стриженые волосы тоже были черными, и только светлый подлесок у корней выдавал тот факт, что этот цвет был приобретен ею в парикмахерской, а не дан от рождения. Припудренное лицо ее было бледным и выражало крайнее неудовольствие и досаду. Женщина ходила, периодически останавливаясь и выглядывая то в одно окно, то в другое, и тоже, по-видимому, не находя там для себя ничего утешительного. За женщиной бегал коротконогий, заросший мопс с выпученными глазами. Время от времени мопс отвлекался и начинал недоверчиво обнюхивать углы.
Посередине Гостиной, на Веранде и в Кухне стояли нагроможденные друг на друга коробки. Вокруг них капризно толпилась, словно согнанная сюда, мебель. Такой мебели ни Гостиная, ни Столовая – ни одно помещение в Доме – никогда раньше не видели. Это были пуфики и козетки, затянутые голубым полосатым шелком, резные бюро, стулья с тонкими ножками, изогнутыми словно перед прыжком. Прислоненное к стене у камина, замотанное в одеяло, стояло овальное зеркало в золоченой раме. Словно выглядывая из-под своей обмотки, оно осколком отражало противоположную стену и устало примостившийся там хрупкий журнальный столик.
Распаковывать вещи женщине, по-видимому, не хотелось. Пару раз она принималась рыться в коробках; достав из одной фарфоровую статуэтку она поставила ее было на каминную полку, но, не удовлетворенная видом, резко сняла, пробормотав: «это какой-то кошмар».
Все еще стоя со статуэткой в руках, она вздрогнула от раздавшегося на Веранде звонка.
– Кто там? – спросила Кухня, которой было не видно. – Кто там пришел?
– Это та дама, агент, которая нас продавала, – откликнулась Веранда.
– Что ей нужно?
– Она принесла миссис Робертсон коробку конфет.
– Зачем? – спросила Кухня.
– А я почем знаю! Поздравить с вселением.
– Поздравить с вселением – это здорово. Вот это, если хотите, класс, – вмешалась Гостиная. – Тот, который был раньше, как его…
– Мистер Стоун, – подсказала Столовая.
– Вот-вот. Этот никаких конфет не носил.
– Дилетант он был, вот что, – фыркнула Кухня. – Совершенно не разбирался.
– Никаких способностей к этому делу, – как всегда поддержала Кухню Столовая. – Вот его и не видно: уволили, наверное, да и все. Туда ему и дорога.
Между тем дама-агент, лучась и сияя, оглядывала загроможденную Гостиную.
– Это не дом, а жемчужина, – говорила она. – И ваш персидский ковер ляжет здесь как по мерке.
– Вы правы, – уксусно улыбнулась миссис Робертсон. – Хотя там, где мы жили раньше, он занимал всего четверть площади нашей гостиной. Одну четверть.
Последние слова она произнесла с подчеркнутой артикуляцией.
– У вас, наверное, был очень большой дом, – улыбнулась дама-агент, стараясь погасить уксус медом. – Большой дом – много хлопот. Сейчас, знаете, многие меняют стиль жизни, выбирают изысканную простоту. Это сейчас очень модно.
– Гладко стелет, – признала Веранда. – Нет, Стоуну до нее далеко.
– Во-во, – поддакнули с другой половины Дома.
– Ну, устраивайтесь, не буду мешать, – направилась к выходу дама-агент. – Удачи вам на новом месте!
– Благодарю, благодарю, – вела ее к дверям миссис Робертсон. – Благодарю.
Закрыв дверь, она швырнула на стол коробку с конфетами и процедила:
– Самой крупной удачей будет как можно скорее убраться отсюда.
В Доме по-прежнему царил полный хаос, когда на пороге возник, вернувшись с работы, новый хозяин, Элиот Робертсон – невысокий лысеющий человек с близко посаженными внимательными глазами, сухой линией губ и слегка обрюзгшим лицом. Может быть поэтому определить его возраст было трудно; «сорок с небольшим», – прикинул на глазок Дом. Походка его, впрочем, была моложавой, хотя и немного нервной, дергающейся – так двигаются те, кто привык постоянно спешить.
– Ну что? – спросил он, ставя дорогой кожаный портфель на стол и оглядывая пирамиды коробок. – Еще не разобралась?
– В этой конуре разве что разберешь?
Миссис Робертсон сидела в кресле, быстро покачивая кожаной туфелькой. Некоторое время мистер Робертсон смотрел на жену, и в его взгляде можно было прочесть все что угодно, кроме любви.
– Эльвира, ты ведешь себя глупо, – заявил он наконец. – Мне хотелось бы, чтобы ты – для своего же блага – с большей терпимостью относилась к этому переезду. На неопределенное время это – наш дом.
– На неопределенное время!
– Не кричи. – Дом заметил, что сдержанность покидает мистера Робертсона и что его голос, оказывается, может быть очень сердитым и резким. – Ты знаешь мои обстоятельства. Ты должна Бога благодарить, что все вышло так, а не хуже! Я вообще мог сесть, понимаешь ты, или нет? А ты могла сейчас жить на помойке!
– Здесь – не многим лучше! – парировала она.
Элиот ничего не ответил и принялся стаскивать с себя дорогое шерстяное пальто. Его молчание, однако, миссис Робертсон лишь подхлестнуло.
– И как ты мог допустить, что Карл тебя так подставил! – встав и остановившись напротив него, воскликнула она. – Вы вместе занимались приписками (при слове «приписки» Элиот Робертсон заметно поморщился), только он вышел сухим из воды, а ты оказался уволен, выброшен, как балласт, да еще этот ужасный штраф!
– А что я мог сделать? Он, если ты не забыла, мой босс.
– Публично ославить тебя перед всеми сотрудниками, спасая свою паршивую шкуру! Ты должен был заставить его заплатить эти деньги! Пригрозить, наконец, – он бы струсил. А ты – просто тряпка!
– Эльвира… – устало сказал ее муж, внезапно сдаваясь и опускаясь на пуфик. – Мы говорили об этом уже тысячу раз, а тебе все мало. Я тоже, между прочим, спасал свою шкуру. И даже если у меня нет особых сожалений о сделанном – не я первый, не я последний, – менять что-либо уже поздно. Да, Карл – изрядная сволочь. Да, если бы все вышло иначе, мы были бы с тобой сейчас совсем в другом месте. Да, ты права, это – хижина, конура, но нам, хочешь не хочешь, придется здесь обживаться. Ничего лучшего мы просто не могли себе позволить, и тебе это известно не хуже, чем мне. Зачем эти истерики? – Он помолчал, глядя на свои холеные руки с отполированными ногтями, и попросил: – Разогрей мне что-нибудь. В моей новой конторе целый день была какая-то дурацкая мельтешня, и я не успел пообедать.
Из всех этих запутанных объяснений Дому было совершенно ясно только одно – новые жильцы его не любили. И он понял, что отвечает им полной взаимностью.
Несмотря на презрительное отношение к Дому миссис Робертсон, которого она решительно не желала скрывать, комнаты мало-помалу опять приобрели жилой вид. На козетки легли мохнатые подушки «под леопарда». Такие же подушки – только в золотую с черным полоску – легли на кровать в Спальне, поверх покрывала аналогичной расцветки. На этом покрывале любил спать улыбавшийся мопс. Над камином, наполняя Гостиную тусклым блеском, повисло зеркало в золоченой раме. Гостиной это нравилось, хотя она и конфузилась, и старалась свое удовольствие по возможности скрыть. («Ей это зеркало – как корове седло,» – в первый же день сообщила верхнему этажу Веранда, беспощадная в своем стремлении к правде.)
Несмотря на свой новый облик, Дом продолжал раздражать миссис Робертсон. За неимением лучшего она выплескивала раздражение на мужа, которому доставалось за каждый реальный или воображаемый дефект или неудобство.
– Кран в ванной течет, – жаловалась она. – Впрочем, здесь все совершенно прогнило, так что это неудивительно.
– Я не заметил, – сдержанно отвечал Элиот. – Ты, вероятно, его плохо закрыла.
– Говорю тебе, он течет! Может быть, позовешь мастера?
– У меня нет денег, чтобы кидать их на ветер.
– Тогда чини сам, – заявляла жена. – Стань еще и водопроводчиком.
– И починю, если нужно! – раздраженно бросал Элиот. – Что, ты думаешь, не могу?
– Ты понимаешь в водопроводе столько же, сколько я в джиу-джитсу! У тебя даже инструментов никаких нет!
Иногда после таких разговоров мистер Робертсон срывался с места и уезжал, и Дом думал, что никогда еще не видел семьи, где бы так часто и бурно ссорились.
На следующий день все начиналось опять:
– Не знаю, что делать с этим краном, – говорила Эльвира Робертсон вернувшемуся с работы мужу. – Вот увидишь, в один прекрасный день нас затопит. К тому же дверь на веранде скрипит – мне все время кажется, что кто-то стонет. Нет, скоро меня увезут в нервную клинику.
– Это меня увезут в нервную клинику, – бормотал, отворачиваясь, Элиот Робертсон.
– А теперь еще эта ступенька на крыльце, – продолжала, не слушая его, жена. – Ты дождешься, что я сломаю себе ногу. Хорошо еще, что только я, – ведь никого из тех, с кем мы привыкли общаться, пригласить сюда было бы неприлично. У тебя нет денег даже на то, чтобы вызвать плотника!
– Ты знаешь, сколько они сдерут за одну несчастную доску!
– Ну да, нам теперь ничего не остается, как копейки считать!
Однажды, окончательно выйдя из себя, мистер Робертсон заявил:
– Черт побери, Эльвира. Завтра же поеду и куплю какие-нибудь инструменты. Устроит это тебя?
– Конечно, – откликнулась его жена. – Съезди, купи. Иначе эта хижина просто развалится по частям. Придется тебе, видимо, стать еще и чернорабочим.
На следующий день, в субботу, Элиот уехал и вернулся с молотком, гвоздями и еще какими-то непонятными приспособлениями, которые привели бы в недоумение не только мистера Райта, но, скорее всего, даже мистера Вебера. Разложив все это на крыльце, он принялся отдирать руками подгнившую доску.
– Он совершенно с ума сошел, – сказала Ванная, глядевшая на него сверху вниз. – Он убьется. Если он коснется моих кранов, которые, кстати, в полном порядке, я закричу.
Через какой-нибудь час доска, подвергшаяся за это время воздействию молотка, пилы и железной скобы, которую мистер Робертсон нашел, ползая под крыльцом, все-таки поддалась. Оттащив ее в сторону, Элиот устало сел на ступеньку, снял перчатки и оглядел свои пальцы.
Через дорогу возле «Розы» остановилась машина. Потом из-за поворота показался желтый школьный автобус. Гудя и похрипывая как грузовик, он, чуть задержавшись у подъездной дорожки, проследовал мимо Дома. Оторвавшись от изучения своих пальцев, Элиот Робертсон проводил автобус глазами. Потом натянул перчатки и, чертыхнувшись себе под нос, начал прилаживать новую доску.
– …Знаешь, – сказала через несколько месяцев мужу Эльвира. – Я все-таки решила позвать гостей.
Стол в Столовой был накрыт к завтраку. От нечего делать Дом стал прислушиваться к их разговору.
– Зачем? – не отрываясь от «Таймс» спросил Элиот.
– Я не хочу, чтобы люди думали, будто мы прячемся.
– Что? – его лицо высунулось из-за газетного листа. Он был выбрит и по обыкновению пах хорошим одеколоном; Дом заметил, однако, что под глазами у него желтели припухшие валики, говорившие или о бессоннице, или о каком-то внутреннем недуге, пожелавшем в то утро дать о себе знать.
– Я говорю, что, если мы будем сидеть здесь, словно затворники, о нас могут подумать, что мы и впрямь банкроты и страшно подавлены своим положением.
– Они будут недалеки от истины, – пробурчал Элиот.
– Не говори ерунды. Ты это знаешь, я это знаю – но всем остальным совершенно не обязательно это знать. Сейчас, видишь ли, многие меняют стиль жизни, выбирают изысканную простоту. Это модно.
Мистер Робертсон хмыкнул:
– Откуда ты это взяла?
– Это общеизвестно.
– И кого, интересно, ты хочешь позвать? – спросил Элиот, прожевывая сухой тост. – Ты же понимаешь, что с «Эмеральдом» покончено. Теперь я для них – мошенник, любая связь с которым губительна для репутации.
– Не беспокойся, – сказала Эльвира. – Я уже все продумала. Во-первых, позовем твою сестру с мужем. Потом, позовем Уиллисов. Анита Розен сказала мне, что до них кроме слухов ничего не дошло, значит, надо создать хорошее впечатление и опровергнуть все слухи. Придется позвать и саму Аниту с мужем – они, конечно, все знают, но племянника Сэма в прошлом году обвинили в подделке чека, помнишь этот скандал? Тогда по телефону я сказала Аните, что считаю мальчика не виноватым – хотя всем было ясно, что рыло у молодого человека в пуху. Добро, однако, всегда окупается: вчера Анита позвонила и сказала мне, что не верит никаким обвинениям в твой адрес. Так что они, конечно, придут. Пусть видят, что мы полны оптимизма, и мелкие удары судьбы нам не страшны. Потом Стейнберги – они только что вернулись из-за границы; надо, чтобы о случившемся они узнали от нас до того, как кто-нибудь все извратит. – Мистер Робертсон быстро взглянул на жену, подавил смешок и закашлялся. – Ну и… Брендона Крукса.
Мистер Робертсон приподнял брови:
– Этого еще зачем?
– Человек с его положением всегда может быть полезен.
– А-а.
Элиот кисло кивнул.
– Он, кстати, недавно расстался с этой… как ее звали, не помнишь? – продолжала Эльвира. – То ли певицей, то ли писательницей… Марджори как-ее-там.
– Всех их разве упомнишь? – Элиот поморщился. – Одно время этот бабник, кажется, имел наглость увиваться и за тобой. Ты была просто в восторге.
Миссис Робертсон вздернула подбородок и слегка покраснела.
– Не говори чепухи.
– Одного этот зазнавшийся болван не понимает. – Мистер Робертсон сложил газету и бросил ее на стол. – Что все его похождения в один прекрасный день сломают ему карьеру.
– Не думаю. Людям в его положении и с его капиталом позволено все… или почти все. Так что ты напрасно называешь его болваном. Он, кстати, прекрасно знает о том, что с нами произошло. И относится к этому совершенно спокойно. Просто у человека широкие взгляды.
Мистер Робертсон взглянул на жену устало, с досадой.
– И широкий карман. Честно говоря, я просто не понимаю, зачем ты все это затеваешь.
– Потому что я умираю от скуки в этой дыре. И потому еще, что меня, в отличие от тебя, неудачи так легко не сгибают. Так ты согласен?
На ветку за окном прыгнула маленькая красная птичка с задиристым хохолком и, наклонив голову, заглянула в комнату.
– Кыш, нечисть, – буркнул на нее Элиот. – Разлетались.
В голосе его, однако, не было раздражения – Столовой даже показалось на миг, что при виде пичуги он улыбнулся. Затем лицо его приняло обычное замкнутое, слегка брезгливое выражение. – Делай как знаешь, Эльвира. – Элиот подтянул галстук и встал. – Мне все равно.
– Что, он действительно преступник? – послышался сдавленный шепот Гостиной. – Действительно нужно его опасаться?
– Нечего тебе опасаться, – отрезала Столовая. – Во-первых, он – мелкий жулик. Во-вторых, у него все уже позади.
…Вместив всех приглашенных, Дом вдруг показался себе совсем крошечным. Он задыхался, трещал по швам.
Кроме гостей, пробиваясь сквозь людской лабиринт, по комнатам сновали трое нанятых официантов, разносивших подносы с закусками. Они улыбались и кланялись гостям, но, переступая порог Кухни, мгновенно теряли свое парадное выражение, словно давали лицу отдыхать. Гостиная с Кухней даже повздорили: одна утверждала, что официанты – приветливые и влюбленные в гостей люди, другая – что они нервные, задерганные, и гостей ненавидят.
Миссис Робертсон, облаченная в длинное черное платье, поблескивающее при свечах, переходила от группы к группе, с бокалом в руке. Она улыбалась каждому в отдельности и всем сразу, не забывая каждый раз посылать пунктиры улыбок туда, откуда доносились, взрываясь, фонтанчики смеха.
– Эльвира, – говорила ей, перекрикивая голоса других, полная блондинка в очень открытом платье, – это не дом, это прелесть какая-то! Я давно говорю Сэму: пора нам с тобой переехать. Зачем нам все двадцать комнат? Сколько, в конце-то концов, человеку нужно?
– Конечно, – отвечала Эльвира Робертсон, лучась. – Я сама давно мечтала о таком месте. Теперь, если даже меня будут умолять на коленях, я не уеду отсюда.
– О чем это тебя будут умолять на коленях, Вира? – протиснулся к хозяйке усатый господин лет пятидесяти в темной рубашке, с большим золотым зажимом для галстука. – Я сам с удовольствием встану перед тобой на колени. Ты сегодня отлично выглядишь. Объясни мне, пожалуйста, зачем вы переехали в такую халупу?
– Тише, Брендон, тише! – Миссис Робертсон притворно нахмурилась и понизила голос. – Опять вы. Какой противный. Вам нельзя больше пить.
– Как поживаете, мистер Крукс? – снова раздался голос блондинки. – Я слышала, вы покупаете «Феникса»?
– Неужели все об этом уже знают? – мелко рассмеялся Брендон, беря миссис Робертсон за локоть и незаметно подталкивая ее к выходу. – Я еще только думаю об этом, а все уже знают…
– Брендон, куда вы меня ведете? – зашептала Эльвира, сохраняя все то же притворно-негодующее выражение. – Пустите меня, мне надо к гостям. Как поживаете, мистер Стейнберг? – улыбнулась она на ходу. – Как Женева? Говорят, там сейчас страшные холода.
– …По-моему, мы всем нравимся, – важно заявила Гостиная. – Меня, например, похвалили уже раза три.
– Ты так думаешь? – язвительно осадила ее Веранда. – Послушала бы ты, о чем тут две дамочки между собой судачили!
– О чем? – спросила Гостиная, разом теряя свою значительность.
– Та, толстая, крашеная, в комбинации вместо платья, говорит: «Ах, миссис Стейнберг, вы правы, это совершенно ужасно. Просто ступить негде. Вспомнить только, как они жили». А другая, та, что в брюках и слопала уже целый поднос креветок: «Я знала, что их положение пошатнулось, но такого даже вообразить не могла». Она не могла вообразить такого! А ты говоришь! Потом блондинка опять: «А этот Брендон так к ней и липнет. Просто неприлично, у всех на глазах. Я даже слышала…» Тут она наклонилась и стала что-то в ухо шептать той, что в брюках, у которой глаза так на лоб и полезли.
Между тем в Столовой миссис Уиллис тихо и быстро говорила своему мужу, высокому узкоплечему человеку с удивительно ровными, словно из каталога, зубами:
– Попробуй все-таки выяснить, что же произошло…
– Как? – сдавленно отвечал ее муж, одновременно источая улыбки. – Не могу же я прямо так подойти и спросить Элиота.
– Ну начни как-нибудь издалека… Какое уютное гнездышко, Эльвира! – заворковала миссис Уиллис, замечая подошедшую миссис Робертсон и на октаву взвивая голос. – В удивительном сельском стиле. Наверное, это так прекрасно – жить вдали от города, в тишине?
– Ничего лучше я и представить себе не могу, – проворковала в ответ миссис Робертсон. – Бесс, давайте сфотографируемся. Мистер Стейнберг, сфотографируйте нас. А потом все вместе – на память!
– О нет, я всегда получаюсь на фотографиях как обезьяна! – запротестовал, с притворным ужасом закрывая лицо руками, мистер Уиллис. – Лучше пойду перекинусь парой слов с Элиотом.
Он откланялся дамам и вышел в Гостиную.
Мистер Робертсон стоял у стены, одной рукой удерживая бокал, другой – обмакивая в соус креветку.
– А, Джейкоб, – безразлично приветствовал он. – Эти креветки – сущие бестии. Съешь одну, сразу тянешься за другой. А мне – он ущипнул себя за живот, – сами знаете. Говорят, впрочем, здесь недалеко есть спортивный клуб. Буду бегать.
– Значит, заделались сельским жителем, а? – Мистер Уиллис похлопал мистера Робертсона по плечу. – Ближе к природе, к истокам, так сказать?
– Здоровее, – пояснил мистер Робертсон, взмахом креветки подзывая официанта с бутылкой вина. – Выпейте, Джейкоб.
– Благодарю. Восхитительное вино! А как ваша новая служба?
– Мне нравится.
– Нет, правда?
– Множество перспектив.
– И… м-м… коллектив?
– Прекрасный.
– И босс?..
– Нет, – покачал головой мистер Робертсон. – Лучше Карла, конечно, никого не найти. Но чем-то приходится жертвовать, если хочешь передвинуться ближе к природе.
– Наверное, Карлу очень не хотелось вас отпускать?
– Не то слово! Он просто на стену лез. Но если ты что-то решил, то решил, разве не так?
– Конечно, Элиот. Смотришь на вас, прямо зависть берет.
– Съешьте креветку, Джейкоб.
– …Нет, – сказала Гостиная, – как хотите, а хозяину мы точно нравимся. Слышали – ему нравится быть ближе к природе.
– Ты все-таки полная дура, – проговорила Веранда. – Уж сколько ты всяких людей перевидала, а ничего в них не понимаешь.
Официанты уже разносили горячее.
…Всю следующую неделю лил дождь. Он то монотонно, на одной ноте долбил по черепице, то принимался хлестать как оглашенный, то затихал и тихо, понуро капал, словно погруженный в какие-то утомительные размышления. Весь мусор, скопившийся у Дома на крыше, к этому времени уже перекочевал в водосточные трубы, основательно их забив, и Дом захлебывался от воды, стекавшей на землю прямо с карнизов, и даже на Веранде то ли поэтому, то ли еще почему, у внутренней стены образовалась порядочная лужа.
Дом стоял, хмурясь и хлюпая.
– Как поживаешь? – обратился к нему Четырнадцатый. – Погодка, прямо сказать…
– Так же, как и ты, – буркнул Двенадцатый. – Скоро отжимать придется. Да еще эти – Веранда с Гостиной – с утра завели шарманку – мокро им, видите ли, да сыро! И Кухня туда же – ворчать, а за Кухней Столовая – как же без этой! Хоть из дома беги.
– Это что, – протянул, крякнув, Четырнадцатый. – Это все ничего. На это и жаловаться грех. У меня, брат, дела посерьезней. В Подвале-то, знаешь, плесень… А это – сам понимаешь…
Двенадцатый быстро взглянул на друга. Ему вдруг показалось, что Четырнадцатый за последнее время и вправду сдал, как-то осел и съежился, и некогда ярко-вишневая краска его поблекла и местами начала шелушиться.
– Ничего, – пробормотал он. – Сейчас, знаешь, такие машины есть – все продуют и высушат, а потом, если еще специальной краской покрыть, будешь вообще как новый!
Четырнадцатый вздохнул.
– Кто красить-то будет? Плевать им на все.
«Вот ведь расклеился, – подумал Двенадцатый. – Что же с ним делать?» Ему вдруг стало не по себе от того, что с Четырнадцатым всерьез может что-то случиться. Отгоняя от себя мрачные мысли, он как можно бодрее сказал:
– Погоди, вот лето придет. Все начнут ремонтироваться, и твои – тоже.
– Да, – ответил Четырнадцатый. – Дотянуть бы до лета. Тогда все станет проще…
У Двенадцатого внутри что-то сжалось. Они помолчали.
– Гляди-ка! – внезапно воскликнул Четырнадцатый.
– Что?
– У тебя из окна кто-то вылезает на крышу! Кажется, из Спальни. Постой… Да это же сам хозяин!
Четырнадцатый был прав. Согнувшись в три погибели, натянув капюшон плаща до бровей, из окна на крышу, неуверенно тыкая в черепицу ногой, вылез Элиот Робертсон. В руках он держал маленький металлический совок, какой владельцы собак используют для уборки за своими питомцами.
– Чего это он? – спросил Четырнадцатый.
– Понятия не имею.
– Гляди, как бы не ковырнулся.
На четвереньках, периодически поворачиваясь и скользя на заду, Элиот приблизился к краю. Погрузив совок в водосток, он попытался зачерпнуть набившийся туда мусор. Совок, оказавшийся слишком маленьким, вернулся почти пустым. Повторив свою попытку еще несколько раз, мистер Робертсон чертыхнулся, бросил совок и полез в водосток руками. Зачерпнув полную горсть мокрых листьев и прутьев, он сбросил их вниз, на землю.
– Слушай, – проговорил Четырнадцатый. – Он же чистит твой водосток!
– Сам вижу, – с удивлением отозвался Двенадцатый.
Казалось, мистер Робертсон вошел в азарт. Капюшон лез ему на глаза, и Элиот скинул его, предоставив дождю течь себе за воротник. Он как гусеница полз вдоль карниза, периодически зачерпывая ладонью скопившийся хлам и отправляя его вниз, и вскоре Дом почувствовал, как вода свободнее заскользила по его трубам и капель внутри прекратилась.
Прочистив трубу вдоль всей крыши, мистер Робертсон повернул обратно. Перед тем как залезть в окно, он неожиданно задержался.
Скрючившись на крыше и щурясь, мистер Робертсон смотрел туда, где за пеленою дождя в сырой и шуршащей дымке расплывчато, до самого горизонта, розовел легкий, вымытый лес.
– …Милая Вира! Нет, только с вашим чутьем и вкусом можно было превратить это место во что-то приличное. Вы не рассердитесь, если я закурю?
Эльвира Робертсон улыбнулась и пододвинула мистеру Круксу тяжелую хрустальную пепельницу.
– Прошу.
Они сидели в Гостиной. Из камина шел жар и доносилось деликатное сухое потрескивание.
– Еще кофе? – осведомилась Эльвира Робертсон, приподнимая фарфоровый кофейник с золотыми и красными розами. Она старалась, чтобы рука ее была изогнута изящно.
– Не откажусь, не откажусь, почему бы нет! Знаете, отказывать себе в маленьких удовольствиях – не в моих правилах, – сообщил Брендон Крукс, закуривая и убирая в карман серебряную зажигалку. – Конец все равно один – годом раньше, годом позже… – Он выпустил дым и откинулся на спинку кресла. – Глупо ради этого года мучить себя диетами, бегом и прочей чепухой, которой все сейчас так увлекаются. Иногда мне кажется, что я выпадаю из времени, Вира…
Мистер Крукс взглянул на миссис Робертсон из-под полуопущенных век.
– Вам ли говорить об этом, Брендон? Вы разрешите? – Пальцами с длинными блестящими ногтями она вытянула сигарету из пачки, брошенной мистером Круксом на столик.
– Я не знал, что вы курите. Не могу сказать, что я одобряю. Я равнодушно отношусь только к собственному здоровью, здоровье же окружающих… – Мистер Крукс снова щелкнул своей зажигалкой, – …особенно эффектных женщин, как вы, меня волнует. Не испортите себе цвет лица, Вира, – мне было бы жаль.
– Перестаньте, Брендон. Мы взрослые люди.
Мистер Крукс сбросил пепел с кончика сигареты и проговорил:
– Не будьте слишком взрослой, Вира. Слишком взрослые наводят на меня тоску. – Он мелко рассмеялся. – Я не идеальный человек, и я не верю в загробную жизнь. И еще я не верю, что за грехи воздается. Взять то, что можно, сейчас, потому что второго случая, скорее всего, не будет. Вот мой девиз.
Миссис Робертсон встала и прошлась из угла в угол. Она шла медленно, не так, как обычно ходила по Дому, а какой-то другой, зыбкой, переливающейся походкой.
– Выставляется, – сказала Гостиная.
– И перед кем! – неодобрительно пробормотала Столовая. – Сморчок усатый. Посмотреть не на что.
– Я понимаю, о чем вы говорите, – сказала Эльвира Робертсон, останавливаясь у окна. – Более того, в своих взглядах вы решительны, вы – последовательны. Взять хотя бы вашу покупку «Феникса». Бизнес есть бизнес. Взять то, что можно, сейчас, невзирая на обстоятельства, не церемонясь, – это его закон.
– Ну, не всегда… – лениво протянул Брендон Крукс.
Он встал и подкинул в камин полено, которое вызвало маленький, сотканный из искр и пламени взрыв.
– Вы также не боитесь последствий своих шагов, не боитесь связанной с ними работы…
– О каких последствиях вы говорите? – Мистер Крукс подошел к окну и встал за спиной у Эльвиры. Он был на полголовы ниже ее и рядом с широкоплечей миссис Робертсон сильно проигрывал.
– Да самых простых, – проговорила Эльвира, по- прежнему глядя в окно. – Вам придется нанимать новых людей, заниматься реорганизацией…
– Какие скучные вещи, Вира… Совершенно не хочется ни о чем таком говорить. Или у вас на уме что-то еще?
– О Господи, – вдруг воскликнула миссис Робертсон. – Опять эта тварь!
– Что?
– Олениха – вы разве не видите? Они и так уже обглодали здесь все, что можно. Покупая этот дом, я не представляла себе, что будет еще и это.
– Не сердитесь на бедных животных, Вира. Вам это не идет. Женщины должны относиться к животным сентиментально, как к детям.
Глядя в окно, миссис Робертсон напряженно молчала.
– Я вижу, вам не нравится здесь, – чуть серьезнее проговорил после паузы Брендон Крукс. – Что, у Элиота дела совсем плохи?
Миссис Робертсон резко обернулась и оказалась лицом к лицу со своим собеседником.
– Ах, Брендон, – проговорила она, часто дыша, – если бы вы знали, как все это тяжело. Это просто невыносимо.
– Я просто видеть не могу как вы страдаете.
Говоря это, мистер Крукс, однако, сохранял полное хладнокровие.
– Ему нужна помощь. После всего, что ему пришлось пережить, он совершенно раскис. Смирился с тем, что произошло, и ничего не желает предпринимать. Совершенно пал духом.
– Чем же я могу помочь вашему мужу, Эльвира?
Миссис Робертсон на миг перестала дышать, и ее рука непонятным образом оказалась в руке мистера Крукса.
– Брендон, Вам будет нужен глава отделения в «Фениксе». Элиот – толковый работник.
– Слишком, – усмехнулся в усы мистер Крукс.
– И преданный. Вы не представляете, как он был предан Карлу.
– Хм… Эльвира… Я ведь с самого начала знал, что речь пойдет о чем-то таком. Нет, интуиция старика не подводит…
Рука мистера Крукса скользнула вверх по руке миссис Робертсон и сжала ее в районе локтя.
– Это серьезное решение, Вира. Мне нужно его обдумать. Мы должны обсудить все детали. Вот, например, в эту пятницу… я мог бы отменить одну пустяковую встречу, и мы могли бы поужинать вместе… и все как следует обговорить.
Миссис Робертсон несколько секунд смотрела ему прямо в маленькие глянцевые глаза.
– Хорошо, – проговорила она наконец. – А теперь отпустите мой локоть, Брендон. А то у меня будет синяк.
– Какого черта ты здесь накурила? – буркнул мистер Робертсон, вернувшись с работы. – Могла бы выйти на улицу.
– Дождь, – чуть более нервно, чем обычно, сказала Эльвира. – Целый день лупил дождь, куда я пойду?
– Ну да, конечно, – буркнул муж, не замечая ее тона. – Пусть лучше здесь дым коромыслом.
Мистер Робертсон поднялся наверх и, переодевшись, вернулся.
– Какой из замороженных обедов мы пробуем сегодня? – осведомился он, усаживаясь за стол.
– Пирог с индейкой, – ответила миссис Робертсон. – Ты прав: у меня сегодня совершенно не было времени что-нибудь приготовить.
– Чем же ты занималась?
– Все думала.
– Да? – мистер Робертсон не смог сдержать улыбки. – Устала, наверное?
Она пропустила его колкость мимо ушей.
– Нет, дорогой. Вот ты – действительно устаешь.
– Ну да, – рассмеялся мистер Робертсон. – Нет, здешняя жизнь тебе явно на пользу. Ты думаешь, и даже иногда – о других. Где пирог?
– В духовке, еще пять минут. Знаешь, – продолжала она, – в последнее время я просто места себе не нахожу: как несправедливо, что твои способности пропадают в этой дыре, которую ты называешь своей новой службой! Ты – человек совершенно другого калибра. И, главное, ты сам это осознаешь. Ты даже выглядишь последнее время скверно. Нет, это, должно быть, просто какая-то пытка!
Мистер Робертсон зажал в кулаке вилку и уставился на нее.
– Ну, не преувеличивай, – ответил он наконец. – Конечно, это не Бог весть что, но мне, по крайней мере, не задают лишних вопросов, а это сейчас самое существенное. И ты зря: выгляжу я, по-моему, совсем неплохо.
– Самое существенное – это думать о том, как вернуть свое положение, – с убеждением проговорила Эльвира.
– Ты не поверишь, но мое нынешнее положение меня совершенно устраивает, – возразил мистер Робертсон.
– Ты просто подавлен. После всего, что произошло, это естественно.
Мистер Робертсон весело посмотрел на жену.
– Совершенно я не подавлен. И чувство голода явное тому доказательство. Слушай, я, в конце концов, хочу есть.
Миссис Робертсон сжала губы, отправилась на Кухню, принесла и поставила перед ним дымящийся алюминиевый поднос.
– Какая красота, – сказал Элиот, принюхиваясь и тыкая пирог вилкой. – А ты что же, не присоединишься?
Его жена закусила губу и нетерпеливо опустилась на стул рядом с ним.
– Нет? Ну, как знаешь.
– Элиот, мне кажется, мы все-таки должны подумать о нашем будущем. Я говорю совершенно серьезно.
– Ну вот, ты, кажется, уже и думаешь за нас двоих. Или ты чем-то еще занималась кроме своих размышлений?
– Ничем, – ответила она, резко вставая. – Чем еще я могу тут заниматься? Вот, утром съездила, взяла фотографии. – Она бросила на стол толстый конверт. – Уиллис и вправду получился как обезьяна.
– Отлично. Теперь вечерами можно раскладывать их как пасьянс, вспоминая о нашем приеме. Не понимаю, чего тебе еще не хватает?
– Элиот, твой тон сегодня невыносим. У меня даже голова разболелась. Я иду спать.
– …Ничего у нее не болит, – буркнула Ванная. – Она даже аспирин не взяла.
– Ей просто хотелось, чтобы он тоже начал ругаться и жаловаться, – сказала Столовая. – Тогда бы она заговорила с ним о том, новом месте.
– Этого я не знаю, но то, что никогда никто еще не готовил здесь такой гадости, это точно, – фыркнула Кухня.
Оставшись один, Элиот Робертсон не торопясь доел то, что еще оставалось у него на подносе, потом смял его и отправил в мусорное ведро. Достал бутылку виски и отмерил себе хорошую порцию. После этого он уютно устроился на диване в Гостиной и, посидев и поглазев на стены, от нечего делать раскрыл конверт с фотографиями.
Через несколько секунд по его лицу заскользила насмешливая, немного ехидная улыбка. Он прихлебывал виски, разглядывая глянцевые картинки, где его жена улыбалась Аните Розен, и миссис Уиллис посылала мистеру Стейнбергу воздушный поцелуй, и, усмехаясь, покачивал головой. На журнальный столик рядом с оставленным Эльвирой журналом «Пипл» одна за другой легли фотографии Стейнбергов, чокающихся у камина, мистера Уиллиса, отмахивающегося от надоедливого мопса, сестры самого мистера Элиота с раскрытым ртом, всплеснувшей руками от деланного восхищения.
– Он все прикладывался к своему стакану, и чем меньше там оставалось, тем веселее он становился, – рассказывала после Гостиная. – Перебрал всю пачку, вернулся в Кухню – она не даст мне соврать – и налил себе еще. А потом, не поверите, началось что-то совсем уже несусветное. Принес из Кухни ножницы, взял и отрезал Брендону голову! После чего открыл журнал – ну, этот, что миссис Робертсон по вечерам читает, и приклеил ее той даме, что в нижнем белье. Я подумала было, что мне почудилось, но нет, именно это он и сделал! Потом вырезал голову крашеной блондинки и налепил ее боксеру мистеру Тайсону, большая фотография которого помещена еще через пару страниц!
– Врешь… – прошептала Веранда.
– Да не сойти мне с этого места! – оправдывалась Гостиная. – Вырезая, он все посмеивался, а когда дошел до фотографии мистера Уиллиса, то смеялся почти в полный голос. Взял и приклеил голову мистера Уиллиса обезьяне, которая была сзади на обложке. И так это все пришлось ему по душе, что он даже мопса приласкал, когда тот к нему сунулся, чего, как вы знаете, он отродясь не делал.
– Вот тебе и на… – прошептала Кухня. – Чертовщина какая-то…
К этому часу небо наконец-то расчистилось. Над Домом стояла полная луна, и деревья отбрасывали на синюю лужайку длинные угольные тени.
– Надо будет рассказать об этом завтра Четырнадцатому, развеселить его, – подумал Дом, залитый лунным светом. – Он просто сядет, когда услышит. Сколько ни живу, не перестаю удивляться. Кажется, стольких перевидал, что ничем не удивишь. А тут как раз какой-нибудь гриб, на которого дважды и не посмотрел бы, вдруг выкинет этакое, что хоть стой, хоть падай.
Из того времени, что Робертсоны провели под его крышей, Дом лучше всего запомнил беспорядок, вечно расползавшийся по комнатам, крепкий запах духов, которыми пользовалась Эльвира, присутствие на подъездной дорожке дорогого, самовлюбленного «Феррари» и кучу бесполезных, с его точки зрения, вещей, вроде щипчиков для завивки ресниц, водонепроницаемых часов в Ванной, авторучек со встроенными калькуляторами и миниатюрных диванчиков и козеток для Флафа, хозяйского мопса, упрямо предпочитавшего собственной мебели хозяйскую постель.
Он помнил еще, как зимой мопс тяжело болел, и как его, вялого и безразличного ко всему, возили в клинику к ветеринару, закутав в старую фланелевую рубашку мистера Робертсона. Спальня за те несколько дней, пока его не было, не сказала и пары слов, зато когда он вернулся и с прежней бодростью засеменил по Дому короткими мохнатыми лапами, неожиданно разрыдалась, и на вопросы «В чем дело?» так и не смогла толком ничего объяснить. Впрочем, успокоилась она довольно быстро, и всю следующую неделю хотя и выказывала еще признаки повышенной нервозности, пребывала в прекрасном настроении.
Кроме этого, Дом помнил длинные утра, когда Эльвира, проводив мистера Робертсона на работу, пила кофе, поглощая одну за другой телевизионные мыльные оперы. Как потом, устроясь у зеркала, часами занималась своей внешностью или принимала долгие ванны. Накрасившись и нарядившись, она иногда уезжала, пропадая где-то до самого вечера.
Дом помнил и вечера, которые супруги проводили совместно: он – решая кроссворд или доделывая взятую домой работу, она – просматривая «Пипл» и потягивая медленными глотками вино. Часто за весь вечер они не говорили друг другу ни слова.
И Дому казалось, что, по сути не видя друг друга, не замечая того, что видел он, Дом, они жили каждый в своем непроницаемом коконе, имея весьма смутное представление о том, что на самом деле являл собою другой. «Должно случиться что-нибудь очень серьезное, – размышлял он, – чтобы образ другого, сложившийся у каждого в воображении, наконец-то совпал с реальным. Что-то очень значительное, способное полностью перевернуть жизнь.»
Наступала весна. Несколько раз дни были уже такими теплыми, что миссис Робертсон открывала в Доме все окна, и вместе с прохладным, пахшим влажной, оживавшей землей воздухом, Дом наполнялся необъяснимым волнением, чувствуя, как в голову ему лезут какие-то беспорядочные и неясные мысли, то печальные, то полные какой-то смутной надежды. Он мучился, томился, будто желая сорваться с места и унестись – куда, зачем – он и сам толком не знал.
В такие дни он особенно сильно тосковал по Джейн. То есть назвать тоской то, что происходило с ним, было бы, скорее всего, неверно, поскольку с тоской неизбежно связано ожидание, пусть ни на чем не основанное, предчувствие встречи, а Дом знал, что Джейн, пропавшую неизвестно куда, он уже никогда не увидит. Но воспоминания о ней были настолько живы, что все его существо оказывалось прочно проникнуто ими, и хотя в воспоминаниях этих порой бывало больше грусти, чем радости, Дом ни за что не согласился бы с ними расстаться, променять их на безразличную, спокойную пустоту.
В следующий раз мистер Робертсон изрядно удивил Дом, когда в один из особенно теплых весенних дней достал лопату и, закатав рукава, начал вскапывать некогда заброшенную миссис Райт клумбу у восточной стены, где среди непомерно разросшихся сорняков собирался зацвести чудом уцелевший кустик нарциссов. Вскапывал мистер Робертсон неуклюже, но ревностно, выворачивая из земли все подряд и, судя по всему, получая огромное удовольствие от работы. Периодически он останавливался передохнуть, и опираясь о ручку лопаты, оглядывал лужайку, и лес, и – критически – стекла Вернады, давно уже нуждавшиеся в хорошей мойке. Потом снова налегал на лопату.
В это время миссис Робертсон с большим оживлением разговаривала с кем-то по телефону. Разговор, похоже, ее крайне интересовал. Повесив трубку, она прошлась по комнатам в поисках мужа, и не найдя его, выглянула в окно. Вид мистера Робертсона, занятого необычным для себя делом, по-видимому, удивил ее и не доставил ни малейшего удовольствия. Нахмурившись и накинув на плечи жакет, она вышла на улицу.
В этот момент мистер Робертсон пытался приладить на место кустик нарциссов, который, копая, неосторожно задел.
– Та-ак, – язвительно протянула миссис Робертсон, зябко поводя плечами. – Ты, значит, теперь еще и садовник.
Мистер Робертсон, не разгибаясь, взглянул на нее и примял землю вокруг цветка.
– Никогда не думала, что тебе нравится со всем этими возиться… Что это?
Она указала на лежащий рядом крупный пакет.
– Я купил удобрения, – пояснил мистер Робертсон. – Это – концентрированное удобрение, мне сказали, такого мешка должно хватить на пару лет. Впрочем, – добавил он, – если заняться делом всерьез и разбить еще одну клумбу, придется, наверное, прикупить.
– Пару лет?! – жена отступила на шаг и подтянула к горлу ворот жакета, словно прохваченная внезапным порывом ветра.
– Я же сказал тебе: это – концентрат, – пояснил мистер Робертсон.
– Я не об этом! – Эльвира постаралась взять себя в руки. – При чем здесь вообще концентрат? Я о том, сколько еще ты собираешься прозябать в этой ужасной лачуге?!
– Что ты имеешь в виду?
Мистер Робертсон разогнулся и отряхнул руки.
– Ты что, даже и не думаешь о том, чтобы что-то менять? Всерьез затеял сажать здесь морковь и прочую дрянь?
– При чем здесь морковь? – спросил он.
– Послушай! – Эльвира Робертсон подошла к мужу и положила руки ему на плечи. – Кошмар, ты совершенно вспотел… – пробормотала она. – Элиот! Я сейчас говорила с Брендоном Круксом.
– А я вскапывал клумбу, – сообщил он, пытаясь снова взяться за лопату. – Кому что нравится.
– Ты не слушаешь меня, Элиот! – с досадой воскликнула жена.
Он передернул плечами, пытаясь освободиться от ее хватки, но безуспешно.
– Ну, что?
– Слушай меня, это очень важно. – Эльвира старалась поймать взгляд незаинтересованных мужниных глаз. – У него есть для тебя место. В том отделении фирмы, которым стал «Феникс». Это место – почти то же, что ты потерял, расставшись с Карлом. В некотором отношении – даже больше. Брендон хочет, чтобы ты перезвонил ему вечером, после восьми. Ты понимаешь меня?
Элиот наконец освободился, шумно втянул воздух, отошел и сел на скамейку. Скамейка была рассохшаяся, обесцвеченная дождями и снегом – Дом помнил, что ставили ее еще Веберы, в хорошую погоду любившие посидеть на ней после ужина.
– Что ты молчишь? – Эльвира подошла к мужу, но садиться не стала, очевидно, опасаясь испачкать юбку. – Ты что, не рад?
Мистер Робертсон снял перчатки и бросил их рядом с собой. Посмотрел на жену снизу вверх, словно изучая ее и ожидая, что она еще скажет.
Напряжение стало сказываться на миссис Робертсон. Видно было, что она готова вспылить.
– Ты что, не хочешь выбраться из этого болота, в которое мы по твоей вине угодили? – из последних сил сдерживая себя, спросила она.
– По моей вине? – тихо переспросил Элиот Робертсон.
– А по чьей же?
– Мне кажется, ты тоже была в курсе того, что происходило, – отчетливо проговорил он. – Именно тебе было нужно все больше и больше – и твоей вины в том, что я так сильно увяз вместе с Карлом, ровно столько же, сколько моей.
– Ты ошибаешься, Элиот Робертсон! – воскликнула Эльвира, крепче сжимая ворот жакета.
– Да? – спросил ее муж, распрямляя плечи. – А кто уверял меня, что после определенной суммы мы сможем завести ребенка? Что именно этой суммы и не хватает, чтобы дать ребенку нужное воспитание? А? Эта сумма была тобою получена, потом еще и еще, а ребенка все нет как нет!
– Короткая у тебя память! – повысила голос Эльвира. – Ты забыл, куда ушли деньги? А твой «Феррари», который тебе непременно хотелось иметь? А твои проигрыши в казино?
– Я стал играть только, когда понял, что ребенка у нас все равно не будет, что ребенок не вписывается в твой стиль!
– Элиот! Послушай меня, Элиот! – голос Эльвиры стал сердитым и просительным одновременно. Дом не помнил, чтобы еще у кого-то была способность соединять в одной интонации, казалось бы, совершенно противоположные вещи. – Мы должны уехать отсюда. Если ты займешь эту должность и мы уедем отсюда, клянусь, мы начнем все сначала.
– Я знаю, – сказал Элиот. – Вот поэтому я и не хочу никуда уезжать. Я не хочу – все сначала.
Эльвира смотрела на мужа, словно не веря, что перед ней именно он.
– Ты с ума сошел.
– Вообрази себе, Эльвира: я здесь привык. Веришь ли, мне здесь нравится. Это – премилый дом. Я здесь прижился. И менять ничего не хочу. И вообще, объясни мне, с чего это Брендон вдруг решил предложить мне работать с ним?
– Он наш друг.
Элиот кисло скривился.
– Твой, ты хочешь сказать?
– И мой, и твой.
– Что ты сделала, чтобы заставить его предложить мне это место?
На этот раз пауза длилась довольно долго.
– Ничего, – наконец сказала она. – Ничего особенного.
Элиот внимательно посмотрел на жену, и Дому показалось, что он хочет ее еще о чем-то спросить или что-то сказать, что слова уже вертелись у него на кончике языка. Но он промолчал, словно в какой-то последний момент ему не хватило то ли сил, то ли решимости.
– Зачем? – только тихо спросил Элиот. – Зачем это все?
– Затем, что твоя жизнь – ничто без карьеры, без движения вверх! – снова горячо заговорила Эльвира. – Без тех средств, которыми ты располагал. Ты играешь сейчас в лопатки и лейки, но тебя надолго не хватит, я это знаю, и ты это знаешь!
Элиот молча смотрел на жену.
– Что, что ты можешь про меня знать? – спросил он ее наконец с какой-то, как показалось Дому, внезапной беспомощностью. – Ты не можешь ничего знать.
– Я знаю, что ты просто должен, – проговорила она, теплея голосом и лицом и наконец садясь рядом с ним. – Нет, ты просто обязан позвонить Брендону. Ради себя, ради меня, наконец.
Элиот взял перчатки и снова положил их на край скамейки.
– Ты не остановишься ни перед чем, а, Эльвира? – спросил он, и в том, как он это спросил, Дому почудилось нечто похожее на отвращение.
– Когда-нибудь ты поймешь и будешь мне благодарен. Даже теперь в глубине души ты знаешь, что я права.
Она взяла его за руку. Элиот отвернулся. Плечи его опустились. Дом видел, как его взгляд, теперь устремленный в сторону, мимо жены, и все еще полный тоски, постепенно наполняется холодом и безразличием – так подставленный под прохудившуюся трубу таз медленно наполняется ржавой водой.
…По статистике, каждый американец переезжает раз в шесть лет. Это странные люди. Все время куда-то бегут. Но убежать никуда нельзя, это Дом знал теперь превосходно. Собственно, никакой разницы нет между его стоянием на месте и их вечным передвижением.
– Мельтешат, мельтешат без толку на одном месте, переливая из пустого в порожнее, – сказал он однажды Четырнадцатому.
– Толкут воду в ступе, – подтвердил тот.
– Чтобы построить или купить себе еще один дом, вот и все.
– И умирают.
– Или уходят неизвестно куда.
– В новый дом.
– Они полагают, что переехав в новый дом, они что-то изменят. Какая чудовищная наивность.
– Значит, твои все-таки переезжают? – спросил Четырнадцатый. Голос его в последнее время звучал надтреснуто, с заметной одышкой. – Сколько же они у тебя прожили?
Дом прикинул.
– Год с небольшим…
– Как все-таки летит время.
– Тоже мне, удивил, – фыркнул Дом, бодрясь, как обычно теперь в разговорах с ним.
Уже стоял май, отцвели азалии и форситии, и зелень вокруг весело и напористо бушевала. Уже выдалось несколько жарких дней, когда больше всего хотелось тени, наползавшей на Дом от огромного тюльпанового дерева только к полудню. Двенадцатый просто сгорал от жары.
К тому же, несмотря на все усилия, опытность и бешеную энергию женщины-агента, Дом долго не продавался.
– Что, все стоишь? – спрашивал друга Четырнадцатый.
– Стою, – отвечал он. – А куда мне деваться?
– Но покупатели-то хоть ходят?
– Да не то чтобы очень. Вчера была какая-то – лет сорока, в очках, волосы жидкие, гладко зачесаны и блестят, словно она их сапожным кремом намазала.
– Научный работник, – предположил Четырнадцатый. – Не иначе.
– Это уж я не знаю, она не называлась. Но мужа у нее, думаю, нет.
– Почему?
Дом вспомнил, как держалась потенциальная покупательница, суетливо и вместе с тем бестолково, вспомнил практичную незамысловатость ее костюма и неумелую, какую-то заискивающую косметику у нее на лице. Все это, впрочем, было весьма субъективно, и он не стал вдаваться в подробности.
– Так, показалось, – просто ответил он.
– А еще? – снова спросил Четырнадцатый. – Еще был кто-нибудь?
– Пока нет. Видимо, что-то не то с нашей улицей.
– Да, не похоже, что здесь мечтают селиться.
Четырнадцатый скрипнул, как кашлянул.
– Это даже очень странно, – вдруг послышался с той стороны голос «Розы». – Более чем странно, учитывая здешние перспективы. Недвижимость здесь должны рвать с руками. Что вы скажете? Чем может быть вызвано это временное затишье? Может быть, тем, что люди вокруг просто плохо проинформированы?
Голос ее, однако, впервые звучал не очень уверенно, даже немного несчастно. Она замолчала, ожидая ответа или того, чтобы Двенадцатый с Четырнадцатым удивились происходящей нелепице вместе с ней.
Но они, переглянувшись, молчали.
Месяца три спустя Дом, наконец, был продан. Вечером перед отъездом Элиот Робертсон долго сидел на крыльце. Он оставался сидеть даже тогда, когда жена его, утомленная сборами, попрощалась и отправилась спать. Несмотря на усталость, походка ее была пританцовывающей.
Мистер Робертсон сидел на крыльце, держа в руках стакан виски. Было темно, и фигура его почти сливалась с приникшими к Дому сумерками. Несмотря на это, Веранда клялась, что выражение у мистера Робертсона было такое же, как у миссис Райт, когда та бродила по опустевшему Дому. И Дом, глядя на сутулую спину своего бывшего хозяина, с грустью подумал, что Веранда, скорее всего, права и что, в любом случае, в наблюдательности ей не откажешь.
V
Теперь Дом почти постоянно думал о Джейн. Мысли о ней приносили в его существование живое тепло и делали его наполненным, как будто она, даже затерявшись где-то, все равно прочно присутствовала в его жизни, была ее полноправным участником. В мыслях Дома было мало конкретного. Он давно уже не винил Джейн в том, что произошло. При этом и доктора он не осуждал тоже, думая о нем, скорее, с какой-то грустью и даже немного с жалостью. Еще ему было страшно жаль, что все так сложилось, так нелепо и бесповоротно, но больше всего ему хотелось увидеть Джейн еще хоть один раз, хоть на несколько быстрых минут. Дом вздыхал. В то лето ему было как-то пронзительно жаль всего – всего, что в жизни не складывалось, не случалось, но чем больше людей перед ним проходило, тем меньше он удивлялся такому порядку вещей и тому странному неразрешимому переплету, в который завязывались их судьбы.
Его новые жильцы, похоже, не составляли исключения из общего правила, и смягчить его меланхолии ничем не могли.
Мисс Копек, женщина с сутулыми плечами и напомаженной стрижкой, которую Четырнадцатый окрестил научным работником, а Дом – старой девой, поселилась в Доме вместе с отцом, который теперь занимал Спальню. Распространившись сразу на весь второй этаж, он устроил себе кабинет в Комнате для гостей (бывшей комнате Мюриел), и даже в Чулане-Библиотеке, где теперь спала его дочь, умудрялся держать часть своего гардероба: несколько вешалок с вычищенными, судя по мешкам с маркой химчистки, костюмами и два внушительных зимних пальто – одно с поеденным молью тяжелым меховым воротником.
Рональд Копек в свои семьдесят пять лет был крупным, представительным мужчиной, с таким удивленно-брезгливым лицом, как будто ему только что под нос сунули дохлую крысу.
Он вечно был занят. На допотопной печатной машинке он с утра до ночи писал письма в ООН.
Его беспокоило все: события в Югославии, России и на Ближнем Востоке, безответственное поведение Майкла Джексона, налоговая реформа и строительство на соседней улице новой школы. Не было такого события местного или мирового масштаба, которое не вызывало бы его возмущения и не требовало бы его комментариев или срочного непосредственного вмешательства.
Все происходящее в его новом доме тоже оценивалось им с пристальной тщательностью и по большей части его не устраивало. Оповещать об этом ООН, американского Президента, Сенат или Конгресс мистер Копек все же считал неуместным; его недовольство выплескивалось на дочь, заботившуюся о нем, занимавшуюся домашним хозяйством и, кроме того, с 9 до 6 часов каждый день выдававшую книги в городской библиотеке.
Марта Копек, тихое создание с едва слышным голосом, как могла избегала конфликтов с отцом и страдала молча, стараясь ничем не вызвать его раздражения, за которым неизменно следовал поток долгих жалоб.
– Ты забыла отправить мое письмо относительно уборки мусора на нашей улице, – выговаривал он. – Они уже два раза забывали забрать наш контейнер!
– Я отправила письма, папа, – оправдывалась Марта Копек.
– Если ты отправила письма, как ты утверждаешь, то где же ответ? – тараща глаза, допытывался старик.
– Придет, наверное… Но только тот мусор я просто вынесла слишком поздно, когда сборщики уже мимо нас проехали.
– Не говори ерунды. Где это видано, чтобы мусор забирали в такую рань!
– Тебе нельзя волноваться, – говорила Марта, доставая и поднося ему капли. – У тебя опять поднимется давление.
– А ты подумала об этом, прежде чем говорить мне такие вещи! – бушевал он, покрываясь красными пятнами. – Значит, ты считаешь, что я все делаю зря? Что я забочусь о здоровом функционировании этого государства, что все держится лишь на горстке таких, как я, это, значит, не в счет?
– Прости меня, я не хотела тебя расстроить, – покорно отзывалась дочь. Она не повышала голоса, не разражалась слезами, только моргала и щурилась, словно слова отца были летевшим в лицо песком.
– Тебе совершенно наплевать на меня! Ты пренебрегаешь моими чувствами, моим душевным состоянием! Ты забыла отправить письма, а теперь просто боишься мне в этом признаться! Не могу представить себе, что ты выросла в моем доме! Чем я на старости лет заслужил такое отношение с твоей стороны, отвечай!
Марта терпеливо молчала, держа в руке стаканчик с лекарством, которое ее отец в конце концов выпивал, схватившись за сердце и тяжело и часто дыша. Казалось, брань и конфликты с дочерью составляли значительную часть его существования, освещали его, придавали ему цель и смысл.
С приездом отца и дочери Дом наполнился тяжелой старомодной мебелью темного дерева. На стенах сурово повисли портреты политических деятелей прошлого, заслуживших уважение мистера Копека; ни один из современных политиков, очевидно, такого уважения не заслуживал. Кроме того, Дом наполнился комнатными растениями – единственным, что, по-видимому, приносило отраду мисс Копек. Среди растений были пальмы и фиговые деревья в кадках, поселившиеся на Веранде, фиалки и какие-то уж совершенно непонятные представители флоры, с полосатыми и даже пятнистыми листьями.
Уход за цветами был ее развлечением, отдыхом и источником необходимых человеческому существу душевных переживаний. В остальном жизнь Марты Копек можно было назвать совершенно бесцветной. Один день ее походил на другой, отличаясь лишь количеством нареканий мистера Копека. Подруг, с которыми Марта могла бы отвести душу, у нее не было; возможно, они остались в Городе, откуда отец с дочерью уехали после того, как врач мистера Копека настоятельно рекомендовал ему жизнь на свежем воздухе. Существование Марты, привязанной к Дому прочными веревками различных обязанностей и занятой на работе сизифовым трудом выдачи книг, нельзя было сравнить даже с тихой рекой: скорее, оно напоминало заросшую тиной стоячую заводь.
Но примерно полгода спустя Дом, уже привыкавший к своим новым жильцам, заметил, что что-то в ней неуловимо и почти неосязаемо изменилось: плечи Марты словно немного расправились, лицо ожило и будто бы просветлело. А потом в Дом начали приходить телефонные звонки – не очень часто, один-два раза в неделю – но все же достаточно для того, чтобы плечи Марты расправились как будто бы еще больше. Теперь она иногда даже звонила сама – закрывшись у себя и стараясь, чтобы голос ее звучал тихо.
– Его зовут Томас, – таинственно отвечала на все вопросы Библиотека. – Ничего более конкретного я вам пока сообщить не могу.
Более конкретные известия, однако, не заставили себя ждать.
Еще через месяц, уже в самом конце осени, на подъездной дорожке внезапно остановился автомобиль – из дешевых и довольно потрепанный, и из него вышел очень высокий молодой человек, казавшийся еще выше из-за своей худобы. («Одинаковый что в фас, что в профиль», – прокомментировала Веранда.)
Его прямые, жидковатые волосы закрывали уши, а по одежде – брюкам с темным пятном и поношенной кофте – было видно, что молодой человек выше связанных с внешним обликом предрассудков.
Мистер Копек, однако, придерживался более традиционных взглядов на то, как следует одеваться, поэтому, едва молодой человек появился в Гостиной, вместо приветствия спросил с легкой иронией:
– Что, молодой человек, галстуков теперь уже больше не носят?
– Это – Томас Мэнси, папа, наш читатель, о котором я тебе говорила, – поспешила отогнать быстро сгущавшуюся тучу Марта. – Познакомься, пожалуйста. Томас, это мой папа.
В Гостиной на столике гостя ждали крекеры, сыр и бутылка вина. Молодой человек ел, отчего-то не присаживаясь, методично двигая челюстями. Марта, стоя рядом с ним и едва доставая ему до плеча, с нежностью смотрела, как он жует. Мистер Копек все более иронично наблюдал за ними из глубокого кресла возле камина.
Угостившись, все трое перешли в Столовую, и Марта подала ужин.
После нескольких не увенчавшихся успехом попыток выяснить мнение мистера Мэнси по поводу российско-японского территориального конфликта и возмутительной позиции Конгресса в этом вопросе мистер Копек окончательно утвердился в своем невысоком мнении о приятеле дочери и спросил с сарказмом:
– А чем, интересно, молодой человек вообще занимается? То, что он ваш читатель, я уже слышал.
Сарказм объяснялся уверенностью, что ничем стоящим человек с таким узким кругозором, полным отсутствием собственного мнения да еще и без галстука заниматься просто не может.
– Я говорила тебе, Томас работает над диссертацией, – мягко ответила за гостя Марта.
– Не перебивай! – Похоже было, что мистер Копек не собирался давать Томасу Мэнси ни малейших поблажек. – Пусть молодой человек сам все расскажет.
– Я пишу диссертацию о влиянии Второй мировой войны на экологическую среду, – поперхнувшись и откладывая вилку, сообщил мистер Мэнси.
– Ага! – Рональд уперся локтями в стол и надвинулся на молодого человека всем корпусом, всей верхней половиной своего крупного туловища. – И каким же, позвольте поинтересоваться, это влияние было?
– Весьма пагубным, – с достоинством и даже с некоторым вызовом откликнулся молодой человек.
– Значит, молодой человек пацифист! – Рональд откинулся на спинку стула и повернулся к Марте. – Кого ты привела ко мне в дом, Марта? Ко мне, столько лет отдавшему развитию обороны этой страны!
– Это в некоторой степени и мой дом, – проговорила Марта, но так тихо, что ее никто, кроме Столовой, и не расслышал.
– Если бы люди осознали гибельность войн не только для них самих, но и для всех грядущих поколений, никому не пришлось бы тратить свою жизнь на вооружение и даже на оборону.
Мистер Мэнси надменно откинул грязноватые волосы со лба.
– Так он пришел, чтобы перечеркнуть дело всей моей жизни! А, Марта? За этим ты его привела?
– Я сейчас принесу жареного цыпленка, – пробормотала Марта, вставая. Ее лицо становилось то бледным, то пунцово-красным, словно его попеременно обдавало то жаром, то холодом.
– Конечно, неси! Надо же его накормить как следует, чтобы у него были силы писать этот свой… что он там кропает? Человечество заждалось!
Остаток вечера прошел в том же духе. Молодой человек, впавший под конец в гордую, уязвленную молчаливость, откланялся сразу же после кофе. На Марту он почти не смотрел.
– Я провожу, – глядя на него снизу вверх, с торопливой неловкостью предложила она. – Я провожу вас до вашей машины.
Мистер Копек на дал молодому человеку возможности согласиться.
– Не станете же вы требовать, чтобы дама шла на улицу в такую погоду, – прогромыхал он. – Она же, глядите, в каком платье – это же рыболовная сеть, а не платье! Спрашивается, ради чего?
– Да, да, конечно, – быстро произнес молодой человек. – Провожать меня совершенно излишне. Я сам.
– Мы увидимся с вами завтра, да, Томас? – спросила Марта, Веранде даже показалось, с какой-то умоляющей интонацией. – Вы ведь придете завтра работать?
– Конечно, – торопливо проговорил молодой человек, откланиваясь. – Конечно, приду. До свиданья.
Мотор внизу захрипел.
Мистер Копек захлопнул дверь.
– Томас Мэнси? – проговорил он, поворачиваясь к дочери, которая стояла, не двигаясь, возле раскидистой пальмы. – Мэнси? И все?
– Уинфред, – прошептала, опуская глаза, Марта.
– Что?!
– Томас Уинфред Мэнси.
– Ха-ха! Час от часу не легче! – всплеснул руками Рональд Копек. – Прямо какой-то принц Уэльский. Чем же он, позволь осведомиться, живет?
– Ему помогает… отец.
– Вот, значит, как. Он еще и иждивенец, не только «посмотреть не на что».
– По-моему, у него приятная внешность, папа, – собрав все свою твердость, возразила мисс Копек, и Веранда мысленно зааплодировала ее мужеству.
– Он же на пять лет тебя моложе, опомнись! К тому же, немыт.
– Мы ровесники, папа! Он выглядит на свой возраст.
– Ну, значит, это ты выглядишь, как старый башмак! – парировал Рональд.
Библиотека сказала, что в тот вечер Марта никак не могла уснуть, и даже немного поплакала, вздрагивая и судорожно сжимая подушку.
– Плакала, плакала, – рассказывала дальше Библиотека, – а потом успокоилась понемногу и, засыпая, будто улыбалась чуть-чуть. – Библиотека вздохнула: – Поди, разбери их.
– Про Уинфреда своего вспомнила, – предположила Спальня.
– Ясное дело, про него, – согласилась Комната для гостей, теперь Кабинет мистера Копека. – Больше ей, если подумать, улыбаться вроде бы нечему.
Утомленный бесконечным ворчанием своего хозяина, Дом все больше времени проводил, наблюдая за улицей. Присмотревшись, он вскоре заметил, что жизнь вокруг стала как будто значительно тише. И хотя машины по-прежнему бегали по дороге туда и обратно, количество их явно уменьшилось. Собственно говоря, Дом ничего не имел против такого положения дел, и даже тот факт, что цены на недвижимость вокруг, по-видимому, камнем падали вниз, не вызывал у него никаких отрицательных чувств. С некоторым удивлением Дом обнаружил, что его просто перестало интересовать, сколько он стоит, – по крайней мере, в глазах окружающих.
Однажды он поделился с Четырнадцатым этим своим ощущением:
– Знаешь, мне, кажется, совершенно наплевать, сколько за меня дадут. Как же от этого легко и свободно! И почему я раньше этого не понимал?
– Я совершенно согласен, – негромко откликнулся тот. – Все это ровным счетом ничего не значит, а только сбивает.
– Да, – задумчиво проговорил Дом. – Собственно, о том, что так бывает, я слышал давно, но сам почувствовал только сейчас. Знать от других и почувствовать самому – какие разные вещи…
Четырнадцатый тоже полагал, что «чем тише, тем лучше», и только «Розу» такое положение дел явно не радовало.
Все меньше гостей останавливалось у нее на парковке. Иногда по целым дням не приезжал никто. «Роза» не желала обсуждать происходящее и в последнее время даже перестала делиться теми занятными подробностями из жизни своих постояльцев, которыми в прежние времена иногда развлекала соседей. Собственно говоря, она вела себя так, словно находилась в ссоре с Двенадцатым и Четырнадцатым (хотя никакой явной ссоры припомнить они не могли), и когда те пытались заговорить с нею, дерзила им или просто молчала. Так что о том, что в действительности происходило у нее под крышей, Двенадцатый с Четырнадцатым могли только догадываться.
Но вот пришел день, когда все разъяснилось. Четырнадцатый первым обратил внимание на необычную суматоху через дорогу.
– Неужели… Да нет, похоже, что так и есть… «Розу», кажется, закрывают, – сообщил он, глядя туда.
– С чего ты взял? – спросил соседа Двенадцатый.
– Да вон, грузовик стоит, вещи грузят.
– Ну и что? – все еще не мог понять Дом.
– Да ничего, – ответил Четырнадцатый. – Они уже и надпись повесили. Видишь?
Дом присмотрелся. И вправду, на воротах «Розы» красовалась свежая табличка: «Гостиница ликвидирована». «Вот тебе на!» – только успел подумать Двенадцатый, когда грузовик, заглотнув в себя все, что требовалось, отъехал. Вслед за ним хозяева «Розы» заперли дверь, обошли здание, проверяя, все ли в порядке, а потом тоже погрузились в автомобиль и покатили в сторону Города.
В Гостинице никого не осталось. Все стихло.
Молчание длилось несколько минут.
– Эй, «Роза»! – окликнул ее Дом, опомнившись. – Что там у тебя происходит?
«Роза» молчала.
– Что, уехали все?
Ответа опять не последовало.
– Куда же делось твое «поступательное развитие»? Что-то я не вижу здесь ни ресторанов, ни магазинов… Пошло не в ту сторону, а?
– Что тебе нужно? – послышался натянутый голос «Розы». – Что вам всем от меня еще нужно? Отстаньте!
Что-то в ее тоне внезапно отбило у Двенадцатого охоту дразнить ее.
– Что теперь будет? – спросил он Четырнадцатого.
– Не знаю, – шепотом откликнулся тот. – Может, продадут, может, оставят пока. Сорок второй, я слышал, пять лет простоял пустым.
– Пять лет! – присвистнул Дом.
– А что делать? Им, видимо, не было смысла ее больше держать. Скорее всего, они за последний год и так прогорели. Все развитие, видать, пошло западнее – я слышал, там и дорогу новую проложили, и магазины-рестораны, и все остальное. Ты только ей этого не говори. Не надо.
– Не скажу, – пообещал Дом, чувствуя неожиданное смущение и неловкость. – Подумать только – закрыли! Дела…
– Ну, что? – спросил мистер Копек за ужином. – Эта килька все еще пишет свой труд? Все еще просиживает штаны в твоей разнесчастной библиотеке?
Лицо его, по обыкновению хранившее брезгливое выражение, при этих словах стало, к тому же, насмешливым.
– Зачем ты так, папа… – в голосе Марты прозвучало нечто отдаленно напоминающее упрек. – Да, мистер Мэнси по-прежнему бывает у нас… по работе.
– Ага! – Мистер Копек помахал вилкой в воздухе, грозя кому-то невидимому. – Я так и знал.
– Он же должен закончить свою диссертацию.
Рональд презрительно хмыкнул.
– Слушай, Марта. Поскольку ты сама полная дура в этих вопросах, я скажу тебе напрямик. Я не желаю, чтобы этот иждивенец тебя касался.
– Папа! – Мисс Копек покраснела. – Что ты такое говоришь?
– Вот видишь! Если бы у тебя была хоть капля соображения, ты бы поняла, что я такое говорю. Ты что, думаешь, я ничего не замечаю?
– Папа…
– Я вижу, как ты туда же, глазами стрелять! Бестолочь это, а не человек. Пустое место. А у тебя одна дурь в голове, поэтому и понять не можешь.
– Папа, мистер Мэнси и я… – попробовала перебить его дочь.
– А вот этого чтобы я больше не слышал! Никаких «мистер Мэнси и я». И книги ему может кто-то другой носить, да хотя бы и никто не носил, ничего от этого не изменится.
Согнувшись над тарелкой, Марта, стараясь не расплакаться, кусала губы, механически смешивая картофельное пюре с зеленым горошком.
…Поделившись тем, что происходило у каждой из них на глазах, через некоторое время комнаты пришли к выводу, что мистер Копек:
а)как может пресекает все попытки дочери встречаться с мистером Мэнси;
б)следит за ее телефонными разговорами;
в)вычислив время, нужное, чтобы той добраться с работы домой, требует отчета за каждую лишнюю проведенную вне Дома минуту.
В ответ мисс Копек тихо роптала, но чаще молчала, по обыкновению прищуриваясь от града упреков как от песка.
Однажды Веранда слышала, как поздно вечером, уже после того как мистер Копек закрыл свою пишущую машинку и лег, Марта шепотом говорила по телефону:
– Вы сегодня не пришли, я беспокоилась… Вы не больны? Что? Почти закончили свою работу в библиотеке? Как жаль… – Пауза. – Конечно, конечно… Вот только из дома мне трудно уйти… – Она помолчала, крепко сжимая трубку, потом, вздохнув, подтвердила: – Да, у него тяжелый характер… Да, я понимаю, что вам пришлось пережить в тот вечер… Во всем, наверное, я виновата. Простите меня… – Совсем тихо: – Вы стали мне очень дороги… Хорошо, в среду… Да, я приду. Я знаю, что должна сама распоряжаться своей судьбой… Я знаю, что должна сделать решительный шаг и раз и навсегда покончить… Я понимаю, как много между нами зависит от этого… Да, я с удовольствием поужинаю с вами в среду. Да, Том.
Она повесила трубку и отправилась спать, и Библиотеке показалось, что лицо ее сжалось и стало каким-то маленьким от пропитавшей его решимости.
Но в среду утром мистер Копек встал с жалобами на бессонницу, изжогу и головокружение. К тому же у него распухли суставы.
– Пальцы совсем не гнутся, – мрачно объявил он за завтраком. – А мне сегодня надо напечатать письмо сенатору Долану. Это очень важное письмо. Оно касается местной электростанции. Необходимо ее закрыть. Марта, когда ты вернешься с работы, я буду тебе диктовать.
Она замерла, не донеся ложку с овсянкой до рта.Мистер Копек хищно прищурился.
– Или, может быть, у тебя планы?
Марта опустила глаза.
– Отец еле жив, а у тебя планы?
– Папа, но ты не настолько плохо себя чувствуешь, – пыталась защищаться она.
– Как ты можешь судить! – Мистер Копек возвел глаза к потолку. – Объясни мне, как ты можешь судить?
– Я сужу по тому, как ты выглядишь…
– Да? Я не знал, что у тебя еще и медицинское образование, – съязвил мистер Копек. – Где этому учат, Марта? Ставить диагноз по внешнему виду?
– Папа, пожалуйста! Я напечатаю твое письмо завтра. Не может быть, чтобы это было так срочно.
– Завтра? Завтра я, может, уже умру! Что ты в своем возрасте можешь знать о том, что такое «срочно»!
– Ты не умрешь, папа.
– Боже мой, как я одинок… – внезапно проговорил мистер Копек, утыкаясь лицом в растопыренную ладонь, и Столовая с изумлением подумала, что голос его звучал совсем искренне. – Ведь ты не любишь меня, Марта. Я один, один во всем мире. Тебе чужды мои заботы, мои принципы, тебе чуждо все. Ты бросишь меня околевать, и будешь только рада, когда…
Он посмотрел на дочь. Его глаза наполнились слезами и округлились, как у большой рыбы.
– Хорошо, папа, – уже говорила та, встав и доставая лекарство. – Я приду и напечатаю это письмо. Папа, прошу тебя, не волнуйся. Выпей. Вот так. Зачем ты говоришь, что ты одинок? Я люблю тебя, папа.
Дом давно уже заметил, что чем больше человек жалуется на свои недуги, тем менее серьезно окружающие относятся к ним, приписывая жалобы ипохондрии и в лучшем случае с досадой предлагая больному развеяться или просто как следует отдохнуть.
Жалобы старика никто в Доме тоже не принимал всерьез. Даже Марта, казалось, не верила в то, что отец ее действительно чем-то болен, потакая его капризам только из чувства долга, с которым некоторые порядочные люди продолжают ухаживать за ипохондриками, не имея сил оттолкнуть их и насмеяться над их слабостями.
Но однажды, встав зачем-то из-за своей пишущей машинки, мистер Копек упал и не смог подняться. Марты не было дома, и старик в неудобной, изломанной позе пролежал возле своего кресла до самого вечера, пока его вернувшаяся с работы дочь ни вызвала «Скорую».
Дом слышал несколько раз слово «инсульт», спокойно произнесенное деловитым, серьезным доктором. Слово было отдаленно знакомым, но о болезни, которая скрывалась за ним, Дом почти ничего не знал. Мистеру Копеку сделали укол и быстро увезли из Дома.
– Это же просто ужас! – воскликнула Библиотека, как только отъехала «Скорая». Она все еще не пришла в себя после пережитого и, судя по всему, находилась на грани истерики. – Такого в этих стенах никогда еще не бывало. То есть здесь еще никто никогда…
– Что, это очень серьезно? – перебила ее Комната для гостей. – Знает кто-нибудь, насколько это серьезно?
– А ты как думаешь? Бедняга весь день пролежал под столом и шевельнутся не мог! – ответила Спальня.
– Но… он вернется? – снова спросила Гостиная. – Я спрашиваю потому, что очень бы не хотелось…
Дом понял, что нужно вмешаться.
– Прекратите, – приказал он. – Что за паника. Это… излечимая болезнь. Естественно, он вернется.
Однако никакой уверенности в том, что он говорит правду, у Дома не было.
Но через неделю мистер Копек и в самом деле вернулся. Впрочем, в том больном, беспомощном и целиком зависящем теперь от своей дочери человеке прежнего хозяина Дома узнать можно было с трудом.
Он молчал все время, пока его устраивали в Спальне, где сразу же появилось множество лекарств и предметов, необходимых для ухода за тяжело больным. Дом даже подумал, что мистер Копек, наверное, потерял способность не только двигаться, но и говорить. Это, однако, оказалось не так.
– Что? – спросил он одной половиной рта, как только помогавшая мисс Копек сестра наконец ушла. – Сдашь меня в богадельню?
Его рыбьи глаза смотрели на дочь напряженно и выжидательно, и Спальне показалось, что в глубине их затаился самый настоящий страх.
– Нет, – ответила дочь, поправляя ему одеяло. – Никуда я тебя не сдам. Я ведь уже сказала тебе. Зачем ты опять спрашиваешь? Здесь твой дом, и никто тебя отсюда не заберет.
– Так и сказала, – рассказывала после Спальня. – И очень твердо, хотя мне лично было видно, что она от всего этого готова с ума сойти.
Потянулись больничные будни.
«Как странно, что за один только миг вся человеческая жизнь может измениться до основания, – думал Дом. – Переродиться, стать совершенно на себя не похожей. Человек только что жил, был деятелен, строил планы, и вдруг все стало совсем по-другому. Как для него, так и для тех, кто вокруг. Удивительно даже не то, что это произошло, а та стремительность, с какой это все случилось».
Марта Копек больше не ходила в свою библиотеку, все время посвящая отцу. Она кормила его, подносила пить, перестилала постель и, напрягаясь и синея лицом, ворочала с боку на бок его тяжелое обмякшее тело. Очевидно, эти необходимые перемещения причиняли старику сильную боль.
– Неловкие руки, – стонал он. – Неловкие руки…
Когда ничего другого делать было не нужно, Марта читала отцу газеты. Мистер Копек лежал, глядя в потолок, и понять, доходит ли до него то, что ему читают, было нельзя. Спальне казалось, что его просто успокаивает монотонный голос дочери, произносившей слова четко и механически, без выражения.
До Марты смысл статей, скорее всего, доходил не больше, чем до ее отца.
– Как она? – спрашивала Комната для гостей, где пылилась заброшенная пишущая машинка с белевшей страницей неоконченного мистером Копеком письма. – Как она, Марта?
– Так, ничего, – ответила Кухня. – Только совсем бестолковая стала. Возьмется кашу варить, а сама о чем-то другом думает, каша и пригорит. А третьего дня чайник сожгла.
– Или подойдет к окну и смотрит, – подтвердила Столовая. – Стоит и смотрит на улицу, как заключенный за прутья решетки.
– И не спит, – сообщила Библиотека. – Ворочается, ворочается, потом свет зажжет и читает.
Веранда рассказывала, что иногда, теперь уже очень редко, убедившись, что мистер Копек заснул, Марта садилась в кресло у телефона и набирала номер.
– Том, – шептала она. – Том… Как у вас дела? Как диссертация? Я рада… Уехать в Принстон? Да, это было бы хорошо… Том… я бы позвала вас в гости, но он может страшно переволноваться, а ему сейчас это совсем ни к чему… Да, он очень плох. Мне трудно уйти из дома, Том. Хорошо, я попробую… Я постараюсь что-нибудь придумать. Мы так давно не виделись, Том.
Однажды мистер Копек, проснувшись среди ночи, услышал, что дочь разговаривает по телефону.
– Это был он? – прохрипел он в приоткрытую дверь, когда Марта шла мимо, к себе.
– Кто? – спросила та, останавливаясь.
– Я знаю… что он. Ты не должна, – с трудом в темноту проговорил мистер Копек. – Я – твой отец, и ты обязана быть рядом со мной. Слышишь? Ты не должна.
– Хорошо, папа, – ответила Марта, подходя и кладя руку ему на лоб. – Не волнуйся, пожалуйста. Спи.
– А ты? – выдавил он. – Тебе тоже пора… спать.
– Я иду.
Дом насквозь пропитался запахом лекарств и болезни. Он даже не мог толком объяснить свое состояние – ему казалось, что все вокруг встало, застыло, и даже сам воздух сгустился и стал тяжелым, и может быть от этого тишина, изредка прерываемая сухим, словно пересыпанным песком голосом больного, стояла особенная, глухая и напряженная, не похожая на обычную, мягкую, успокаивающую тишину, которую он так любил. Сколько прошло времени с тех пор, как хозяин слег? Месяц? Полгода? Дом давно сбился со счета.
«Бедный, вздорный старик, – думал Дом. – А его дочь – ведь она губит себя. Но, видно, не может иначе. Да и можно ли тут иначе? Только почему же ему все мало? Почему он не может ни увидеть, ни оценить? Господи, о чем это я. Ведь он так болен. Он очень болен, вот и весь разговор.»
Стояла глубокая ночь. Дому очень хотелось заснуть и перестать думать. Он старался изо всех сил, но, казалось, усилия лишь разгоняли сон, как сильный ветер разгоняет облака. «А этот Том – порядочная дрянь, – размышлял Дом. – Он даже мистеру Робертсону в подметки не годится. Интересно, понравилась бы мисс Копек мистеру Робертсону? – Дом попытался представить себе рядом Марту и Элиота. – А почему бы и нет? Они бы прекрасно здесь ужились. Он бы вскапывал клумбы, она – поливала фикусы, и все хорошо. Так ведь нет. Не выходит. Тьфу, – одергивал он себя. – Какие глупости в голову лезут. Нет, надо спать.»
Дом снова изо всех сил попытался ни о чем не думать, чувствуя, что мысли его двигаются по кругу, становясь все запутаннее и бестолковей, но в тишине вдруг услышал чей-то шепот и чьи-то тихие всхлипы. Голоса явно шли с улицы. Дом прислушался. Всхлипы доносились с той стороны дороги, а шепот явно принадлежал Четырнадцатому, который, казалось, пытался кого-то уговорить или успокоить:
– Не надо, не надо, зачем. Вот увидишь, все еще будет хорошо…
– Никогда ничего не будет. Никогда, – перебил его мокрый, полный всхлипов голос Гостиницы. – Все то, на что я надеялась, что должно было быть, для чего я была задумана. Ничего. Ничего этого никогда не будет. Все зря. Все, все совершенно зря.
Опять стало тихо.
– Ну и что? Но что-то другое же было, – снова послышался голос Четырнадцатого. – Хорошее. Ты вспомни, как все начиналось. Сколько надежд, и как от них было прекрасно. Нельзя махать рукой на то, что было. Не бывает так, чтобы в том, что было, не нашлось бы ничего стоящего. Если только присмотреться… И выйдет даже, что не такие это все мелочи. Вместо одного рисунка – другой, но в неяркости его тонов заключена своя, может быть, еще более изысканная прелесть… «Роза»? Ты слышишь?…
«Ну и ну, – подумал Дом. – Казалось бы, он «Розу» терпеть не может. И так разговориться на старости лет. А ведь он прав. Главное – уметь присмотреться. Уметь, когда все остальное рушится, уходит из-под ног, заглянуть в себя. Можешь такое найти, чего и не ожидал. Такое, что все изменит.»
Всхлипывания Гостиницы становились все реже и тише. Голос Четырнадцатого тоже звучал глухо, с перерывами, и под звук его голоса Дом, словно сквозь пелену надвигавшихся облаков подумал: «Мне все-таки здорово повезло с соседом. А ведь я никогда ему об этом не говорил. Даже думал порой, что он навязчивый, старый болтун. Что бы я делал без него? Я бы пропал. Наверное, он и есть то стоящее, что у меня было… Как же я буду – один? Ведь уже очень скоро…» Дом вдруг сверлом прошило надвигающееся одиночество, словно резкая боль. «Надо будет обязательно сказать ему завтра, что мне невероятно, неслыханно повезло, – стараясь не обращать внимания на сверло, пообещал себе он. – Главное, не забыть. Сказать завтра же и не забыть – это исключительно важно.»
Он с благодарностью взглянул туда, где проступал в темноте неказистый контур Четырнадцатого, и улыбнулся в темноту запотевшими, словно на них кто-то дохнул, оконными стеклами.
Однажды Спальня, каждый вечер информировавшая всех о состоянии мистера Копека, сообщила, что старику стало хуже. Приехал врач, сделал укол и предложил ему ехать в больницу. Старик отказался. Марта подписала бумагу, очевидно, беря ответственность на себя, и «Скорая помощь» уехала.
– О, Господи, – проговорила она, глядя в окно на отъезжавшую машину и ни к кому конкретно не обращаясь. – Может быть, все-таки стоило поехать в больницу?
– Нет… – донеслось с постели. – Там толку не будет…
Марта обернулась.
– Ну, не будет, значит, не будет. – Она попыталась улыбнуться. – Попробуй немного поспать.
– Марта… – произнес больной и со свистом втянул в себя воздух. – Спасибо… Обещай мне… что, когда я умру… ты не выйдешь за этого…
Марта села к нему на постель и взяла его обтянутую кожей, словно пергаментом, руку в свою. Лицо ее было утомленным и каким-то серым – сказывались бессонницы и то, что она за последние месяцы практически не выходила из Дома.
– Ты можешь не волноваться на этот счет, – проговорила она. – Я за него не выйду. Даже если мне очень захочется. – Она помолчала и добавила без всяких эмоций, как будто читала одну из газетных статей: – Он женится. На какой-то своей знакомой. После этого они уезжают… Кажется, в Принстон.
Рыбий взгляд медленно перешел с лица дочери на потолок, затем уткнулся в противоположную стену.
– Хорошо, – сказал мистер Копек. – Хорошо.
Прошел еще час или два. Дыхание больного становилось все тише. Потом прервалось.
Марта сидела рядом, глядя на него.
Потом встала, медленно подошла к телефону и набрала номер больницы.
Прошлась по Дому, как будто пытаясь вспомнить, что ей еще нужно сделать. Вымыла скопившуюся за день в раковине посуду. Зашла в кабинет к отцу. Постояла, глядя на пишущую машинку. Выкрутила и, смяв, выбросила в корзину заправленный лист.
И только тогда заплакала, не сдерживая себя, опустив плечи и закрыв лицо некрасивыми, большими руками. Она плакала и плакала, и всем в Доме стало казаться, что время остановилось и никогда уже не сдвинется с места.
Потом раздался звонок, и мистер Копек снова покинул Дом, теперь уже навсегда.
Дальнейшие действия Марты всех, однако, немного смутили.
Оставшись одна, она умылась и стала лихорадочно складывать вещи. Одежду – ее у Марты было немного, кое-какую посуду, пару картинок со стен, книги. Значительно более обширный гардероб мистера Копека уместился в трех больших мусорных мешках, которые Марта стащила вниз и, запихав в машину, куда-то свезла.
Потом выбросила на помойку пишущую машинку.
Все время, пока она работала, лицо у нее было сосредоточенным и целеустремленным, даже каким-то одержимым, как у человека, которому нечего больше терять и который, решившись на что-то, уже не раздумывает и не задает себе никаких вопросов. Она укладывала вещи всю ночь.
Сложив коробки и чемоданы в машину, она подошла к телефону.
– Тому Уинфреду звонит? – спросила Библиотека. – Скажите, ему?
– Конечно, ему, – сказала Гостиная. – Кому же еще? Наконец-то теперь все уладится.
«Ничего не уладится, – отчего-то быстро подумал Дом. – Ничего уже не уладится. Опять все не так. Как хорошо я уже знаю все эти признаки. Чужое, словно снятое с другого лицо, резкость движений, потерянный взгляд.»
– Ну? – нетерпеливо воскликнула Кухня. – Что у них там?
– Нет, – ответила наконец Веранда, где шел разговор. – Не Тому она звонит. Она звонит… она звонит в Контору.
– Какую Контору? – спросила Гостиная.
– Контору по продаже недвижимости, дура. Какую еще?
– Зачем? – оторопело спросила Гостиная, хотя всем уже было ясно, зачем.
– Она говорит, что завезет им ключи и оставит телефон, по которому с ней можно будет связаться. Что ей срочно нужно продать Дом и уехать. Что она пришлет за мебелью грузовик, когда Дом… продадут.
– Куда она едет? – механически спросила Библиотека.
- Не знаю, – ответила ей Веранда. – И, по-моему, ей это решительно все равно.
VI
Растения в кадках медленно сохли. Окна пылились, и свет сквозь них проникал задымленный, рассеянный. Огней в Доме не зажигали, поэтому сумерки наступали рано, и Дом стоял, близоруко щурясь, пропитавшись холодом, засыпанный снегом, который с подъездной дорожки никто больше не убирал.
Дом пытался не думать о старике, но все равно думал, и вспоминая его, чувствовал, как сам состарился за последние несколько лет.
Старость, размышлял он, приходит, когда перестаешь ощущать будущее, а воспоминания превращаются в груз. Я не хочу больше воспоминаний.
Возраст – это еще и когда жизнь бежит все быстрее, и дни летят словно кадры в ускоренной киносъемке. Ускользают детали, блекнут цвета, пропадают запахи. Все меньше подробностей остается в памяти – только общие контуры основных событий.
Не помогало и то, что комнаты от нечего делать ударились в воспоминания. В спертом и затхлом воздухе они перебирали своих жильцов, и от их разговоров – хотя ничего такого впрямую сказано не было – складывалось впечатление, что жизнь кончена и впереди ничего не осталось.
«Вот откуда берутся все эти россказни, что в домах водятся призраки, – думал Двенадцатый. – А может, они и вправду есть, только слишком заняты своими делами, чтобы являться вот так, с бухты-барахты.»
Сначала Дом ждал, что кто-то появится, протрет стекла, увезет всю эту громоздкую, темную мебель, на которой лежала печать того, что недавно произошло. Но никто не являлся, печать оставалась, и от этого Дому начинало казаться, что на крыше у него взялся откуда-то и давит, и не желает убираться неудобный, тяжелый груз, словно на него сразу свалилось несколько старых деревьев.
Резные ножки столов и бюро, углы под потолком затягивались паутиной. В этих местах громадные лесные пауки проявляли завидное проворство, осваивая пространство, заброшенное людьми. Комнаты, особенно на втором этаже, были страшно недовольны паучьим вторжением, относясь к паутине с брезгливостью и отвращением, но сам Дом с течением времени чувствовал, что его ожидание становится бессмысленным, что ему уже почти все равно, что чем дольше не будет жильцов, тем лучше, и пусть бы они не являлись совсем.
«Джейн, Джейн, слышишь ли ты меня? – мысленно спрашивал Дом. – Я устал. Я устал от их метаний, их грязи, их скуки, их мелочных, эгоистичных порывов, неразделенной любви и трусливых предательств. Я устал от их смертей, их болезней, от их несчастий, от того, что вечно что-то у них рушится, не сходится и не совпадает. Что-то я ужасно, страшно устал. Я не хочу, чтобы кто-то еще приезжал. Я не хочу больше мебели, коробок, растерянных глаз. Ведь все равно все будет не так. Я хочу быть один. А ведь я еще, в сущности, крепок. Джейн… что теперь делать, Джейн?..»
Прошел декабрь, январь, начинался февраль. В одну из оттепелей, когда снег на подъездной дорожке растаял, ниоткуда явились грузчики в рабочих комбинезонах, и мебель все-таки увезли, погрузив в огромный, закрытый грузовик и забыв на Веранде засохшую пальму в кадке.
Потом приходила агент, какая-то новая, неизвестная дама, оглядела все и снова заперла Дом на ключ.
«Вот и я теперь буду стоять пять лет», – подумал он, не чувствуя при этом ничего, кроме полного безразличия.
Новый жилец появился на пороге неожиданно. Собственно, его и за жильца-то никто сначала не принял, потому что вещей у него практически не было.
Он явился с тюком за плечами, оказавшимся спальным мешком, и несколькими коробками с посудой, книгами и кое-какой одеждой.
По виду мужчине с бородкой и острым, загнутым немного по-птичьи носом было лет сорок. Он слегка, почти незаметно прихрамывал.
Новый жилец не слишком заботился об уюте.
Расположившись в Гостиной, т.е. бросив на пол спальный мешок, и разместив в Кухне кружку, пару тарелок, несколько вилок и ножей (та при таком ведении дел задохнулась от изумления, после чего замкнулась в гордом молчании), мужчина, видимо, посчитал свое вселение состоявшимся и завершенным.
Впрочем, это было не совсем так. В один из погожих дней новый жилец избавился от паутины в углах, а потом прошелся по участку и собрал и сбросил в овраг нападавшие на землю ветки и прутья. Заново приколотил к столбику у дороги сбитый снегоочистителем почтовый ящик.
Работал он не слишком старательно, хотя довольно умело.
В целом жилец вел себя спокойно и тихо. Иногда, одетый в джинсы и куртку, он целыми днями где-то пропадал и возвращался усталый и грязный. Питался в основном «готовыми обедами на одного» и консервами. Вечерами он слушал джаз, потягивая красное вино, и иногда покуривал трубку.
На полке у него всегда лежало несколько книг, купленных или взятых в библиотеке, которые он читал по очереди, очевидно, в зависимости от настроения.
Несмотря на такую непритязательность, уставший и изверившийся Дом принял жильца в штыки. Это выражалось в том, что он не обращал на него никакого внимания, игнорировал его присутствие, закрывал на него глаза.
Но каких-то вещей не заметить Дом все же не мог. Например, он заметил, что вместе с новым жильцом в нем поселилось несколько фотоаппаратов разного размера и формы, треножник и множество каких-то связанных с ними прочих приспособлений, назначения которых Дом не знал.
А потом стены Дома постепенно покрылись фотографиями, черно-белыми и цветными, и он узнал, какой мир лежит за пределами его улицы. Это открытие его поразило – поразило именно тогда, когда ему казалось, что он уже все изведал, и ничего нового произойти уже не могло.
Он видел горы, и реки, и океан, и холмы. Он видел маленькую девочку, оглядывающую пляж в поисках раковин, и огромное, блестящее водное пространство, на фоне которого девочка казалась совсем крошечной. Он видел какие-то странные растения, на которых росли, обвивая, другие, мохнатые, смыкавшиеся над тропинкой как коридор – а что это была за тропинка, Дом не знал, но подумал, что фотографу, конечно же, было известно, куда она уходила, и что хоть в этом фотографу повезло. Еще он видел лица каких-то людей, состарившихся, усталых, и еще совсем молодых, полных сил и надежды. Он видел другие дома, и некоторые поразили его своей формой или размерами.
Фотограф жил в Доме один. Иногда, впрочем, в Доме появлялись какие-то женщины. Они смеялись, оглядывая Дом с поверхностным, не проникавшим далеко любопытством, некоторые кокетничали, пытаясь понравиться, или вели себя смело и даже развязно, уверенные в том, что уже нравятся хозяину Дома. Иногда готовили что-нибудь на плите. Являясь из того, другого, огромного мира, они никогда, впрочем, не задерживались, в лучшем случае проводили ночь, и утром исчезали, не оставляя в Доме никакого следа. Впрочем, это случалось довольно редко. Никто из комнат даже не обсуждал этих женщин всерьез.
Надо сказать, что разговоров в Доме вообще становилось все меньше. И он не сомневался теперь, что это тоже – признак старости и того, что ни ждать чего-либо, ни надеяться на что-то уже невозможно.
…А потом, когда лето было уже в самом разгаре, из старенького «Форда» на подъездную дорожку вышли двое, мужчина и женщина. Мужчина остался нерешительно стоять у автомобиля, а женщина подошла к крыльцу и стала подниматься по ступенькам, и в том, как она шла, была странная уверенность, как будто женщина уже бывала здесь раньше, и это, и что-то еще в ней неуловимо отличало ее от остальных. На одной провалившейся ступеньке (мистер Робертсон все-таки ничего не понимал в плотницком деле) она оступилась и чуть не упала. Ухватившись за перила, она смешно подпрыгнула на одной ноге, проверяя целость своего каблука. Туфли у нее были с большими медными пряжками, а каблуки такие высокие и тонкие, что было даже немного странно, как они выдерживают ее вес. Нет, назвать женщину толстой было нельзя, но и на тростиночку она не слишком-то смахивала.
Ощупав каблук, она стала решительно подниматься дальше.
– Боже мой, да это же… – сказал кто-то удивленным голосом, но Дом даже не разобрал слов, потому что в этот момент внутри у него все уже дрогнуло от радости, нежности и еще какого-то удивительного, сбивающего с ног, напоминающего то ли метель, то ли ливень чувства, определить которое он не сумел бы, даже если бы захотел.
– Может, не надо, Джейн? – спросил круглолицый мужчина, неуверенно подходя к крыльцу. – Ты же не знаешь, кто там живет. Может, тебя вообще выгонят.
– Перестань, Патрик, – отмахнулась она. – Перестань ради Бога. Мне нужно, мне просто обязательно нужно сюда зайти. Они не смогут этого не понять.
И нажала на кнопку звонка.
Фотограф открыл.
– Здравствуйте, – начала миссис Гроув. – Я очень прошу меня извинить… – Внезапно она осеклась, наморщила лоб, вглядываясь в лицо мужчины, как вглядываются в старую, размытую фотографию, пытаясь рассмотреть, кто именно на ней изображен.
– Мистер Стоун? – спросила она наконец. – Ведь это вы, не так ли? Ведь я не ошиблась?
И Дом – огорошенно, изумленно, плохо понимая то, что же все-таки происходит, подумал: «Конечно же, это он! Куда же я смотрел, что не мог узнать? Конечно, он так изменился, но ей – ей же хватило одного только взгляда!»
– Джейн? – между тем удивился фотограф. – Джейн, вы?
Она закрыла губы руками, словно сдерживая удивленный и радостный возглас.
– Вы здесь? – все еще не понимал мистер Стоун. – Как?
– Я бы вас сразу узнала, – не слушая его и все еще вглядываясь в его лицо, проговорила она, – только вот – борода…
– Да и лет прошло все-таки…
– Перестаньте, при чем тут это! – нетерпеливо перебила она, приходя в себя после первого изумления. – Патрик! Это же Даглас Стоун, мы встречались с ним в этом доме! Даглас… Мистер Стоун, это – Патрик, мой муж.
Мистер Стоун, словно вспомнив, что он хозяин, распахнул шире дверь, приглашая их внутрь:
– Проходите, прошу. У меня, правда, даже сесть толком негде.
– Да нет, – замялся круглолицый мужчина. – Пусть она идет… Я тут подожду.
– Он не пойдет, – кивнула Джейн. – Он и меня не хотел пускать. Я на одну минуту. Вы заняты – я не очень вам помешаю?
Бывший агент даже ничего не сказал – развел руками от нелепости ее предположения, что она может ему чем-нибудь помешать.
И она вошла.
– Понимаете, – говорила она, проходя по комнатам, дотрагиваясь кончиками пальцев до стен и перил и впиваясь взглядом в каждую маленькую деталь, – я сто лет не была в здешних местах! А вот теперь прилетела с мужем на свадьбу к подруге. И не могла не зайти!
Мистер Стоун следовал за ней, ничего не говоря и улыбаясь.
– О Господи, – восклицала она. – Эти кухонные шкафы – те самые, что я когда-то поставила! И лампа – лампа над лестницей, все та же висит! А цвет, цвет стен поменяли, но так ведь тоже очень хорошо, не правда ли?
И Дом знал, что ни одна подробность не остается не замеченной ею, и видел, что она помнила все. Да и разве могло быть как-нибудь по-другому?
– Значит, теперь вы здесь живете? – говорила она. – И, скорее всего, только что переехали?
– Недавно, полгода назад. Дом продавали, в сущности, за бесценок, хозяйке не терпелось от него отделаться – а мне надо же где-то держать оборудование и развешивать, вот… – он кивком указал на стены.
«Да, – с внезапной, неизвестно откуда прихлынувшей теплотой подумал Дом. – Куда тебе их девать – фотографии-то твои никуда не берут. И денег у тебя особенно нет. Вот и крыльцо надо бы перестелить, и плитку поменять в Ванной, а все недосуг, да и не на что. Да тебе это и не важно.»
– Художника из меня не вышло, а фотография – это все-таки что-то, чем мне нравится заниматься. А здесь – куда ни повернись, все пейзаж. И потом, знаете, меня с самого начала притягивали эти места, – продолжал между тем мистер Стоун. – Кроме того… – Он улыбнулся. – У меня с этим домом связаны особые воспоминания.
– Какие? – обернувшись к нему, Джейн остановилась.
Он с улыбкой смотрел на нее и молчал, но Дом был уверен, что она поняла.
– А как же занятия недвижимостью? – снова спросила его миссис Гроув.
– Бросил я это дело. Продал для вас этот дом и решил – все, хватит.
– Какое счастье, – сказала она.
– Помотался по свету, подрабатывал здесь и там. Деньги пока есть – что будет дальше, посмотрим.
– Я страшно рада за вас, – сказала она. – Вы даже не представляете себе, как я рада за вас. Вот эти холмы. – Джейн указала на фотографию, висевшую рядом. – Это ведь снято с веранды? Я бы хотела купить этот снимок. Он продается?
Стоун снял фотографию со стены.
– Возьмите.
– Сколько он стоит? – серьезно спросила она, доставая бумажник.
– Что вы, не обижайте меня. Это подарок. На память.
– Правда? Спасибо.
Миссис Гроув приняла подарок естественно, не ломаясь, как будто так и должно было быть. Она бережно держала рамку погрубевшими за эти годы руками, на которых Дом с нежностью заметил маленькие бледно-рыжие веснушки, – их раньше не было.
Оторвавшись от фотографии, Джейн подняла глаза на фотографа.
– Знаете, я тоже вспоминала вас, – проговорила она. – И даже когда перестала вспоминать Фреда – вы помните, моего первого мужа звали Фред – а, уверяю вас, это было не скоро, о вас думала каждый раз, когда мне было скверно. Вы так помогли мне тогда. Знаете, гораздо больше, чем вам кажется. Я даже одно время носилась с идеей разыскать вас, вы представляете? – Она говорила, сжимая в руках деревянную рамку, словно боясь, что у нее не хватит времени сказать все, что нужно. – А потом… потом я встретила Патрика, потом у меня появился ребенок… Нет, Патрик очень хороший и добрый… Собственно, ребенок все и решил. Мне страшно хотелось девочку, а родился мальчик… Знаете, у меня замечательный сын. И живем мы недалеко от мамы, так что все в конце концов как-то устроилось… Вот уж не думала, что вас встречу! – снова рассмеялась она.
Бывший агент смотрел на нее своими глубоко посаженными глазами, и Дому показалось, смотрел, как тогда, много лет или, может, всего лишь одно мгновение назад, когда они стояли в Гостиной, и миссис Гроув сказала ему: «Я знала, что вы придете».
– Знаете, я была невероятно счастлива здесь, – снова заговорила Джейн, выходя на крыльцо. – До самого последнего дня. Мне иногда казалось, если бы я не продала этот дом тогда, все могло выйти совсем по-другому. Как это объяснишь? Никак. Что-то в этом доме было такое…
– Да, – согласился бывший агент. – И есть до сих пор. Душа? – рассмеялся он. – Может быть.
– С другой стороны, – продолжала она, – вот мы опять здесь, стоим на этом крыльце… А прошло столько лет. Но, знаете, стоя здесь, я этого совершенно не чувствую. Теперь мне даже легче будет думать о вас, когда мне опять станет плохо. Мне кажется, что если есть о ком подумать, когда тебе плохо, ведь это уже очень много, не правда ли?
– Миссис…
– Нильсен. Только зовите меня Джейн, хорошо? Господи, как с вами легко и просто. Может быть, потому, что мы знали друг друга тогда? Ведь те, далекие встречи ни заменить уже ничто не сможет, ни сравниться с ними… Или это потому, что я больше вас не увижу? А вообще – удивительно хорошо, что мы встретились, – ну скажите, какая была вероятность, что это когда-нибудь произойдет? Или всему виной этот дом?
Она все говорила – быстро и взволнованно, а ее муж стоял в стороне и, переминаясь с ноги на ногу, делал вид, что разглядывает перекладины облупившегося забора, и временами бросал на жену терпеливый спокойный взгляд.
«Ах, миссис Гроув, – думал Дом. – Или миссис Нильсен, или как вас еще. Джейн, если бы вы только остались, как много я бы мог вам рассказать! Вот тот порез от перочинного ножика на подоконнике в Библиотеке, или ступенька, на которой вы чуть не споткнулись! Или вот та засохшая пальма в кадке, которую этот чудак все никак не выбросит, словно надеется, что она оживет! Ах, Джейн, если бы вы только смогли задержаться!»
Но они все же уехали. И глядя, как Джейн садилась в машину, Дом подумал: нет, задержаться она не могла. Они никогда не могут уйти или задержаться, когда это нужно, так уж выходит. А значит, что же им остается? Терпение и мужество, когда все ломается, рушится, идет не так как, должно, дело, выбранное себе по душе, линии холмов там, вдали, и здесь, рядом – пропитавшиеся надеждой и болью стены, тепло нескольких встреч, которое эти стены хранят, пока гвозди еще как-то держат старые доски, и будут хранить несмотря ни на что. Это уж он знал теперь точно.
Дом перевел взгляд туда, где, сунув руки в карманы, мистер Стоун стоял на крыльце, глядя им вслед. Дом видел, как он улыбнулся, потом пару раз попробовал ногой подгнившую доску и пошел в Кухню – открывать свою банку с консервами.
– …Опять ест прямо из банки, – ворчливо воскликнула Кухня. – Нет, это не мужик, это наказание Божье.
– Так он и постель никогда не застилает! – включилась, вторя ей, Спальня. – И белье не менял три недели. Хорошо, хоть больше в мешке не спит.
«Вот растрещались, – подумал Дом. – Ну ничего, пусть. Пусть трещат.» От их озабоченных голосов ему вдруг захотелось смеяться, словно его щекотали.
– А в Гостиной до сих пор мебели нет, – продолжала Столовая. – Кресло какое-то стоит посередине, и все. Скажите, где он это кресло нашел, на какой помойке?
– Ах, все вы не о том, – протянула Веранда. – Вечно вы не о том…
– А во мне, наоборот, накопилось столько хлама, что я начинаю походить на стенной шкаф. Чулан, а Чулан! – позвала Комната для гостей. – Мы, кажется, поменялись ролями.
– Я не Чулан, не Чулан! – сердито откликнулся пронзительный, как-то незаметно окрепший голос. – Я, чтоб вы знали, теперь – Фотолаборатория. Если вы, дураки, конечно, сможете это произнести!