Слово — «Ап!» всему основа. Мир содеян по нему»
Опубликовано в журнале СловоWord, номер 50, 2006
Слева на право: Владимир Алексеевич Гарамов,
Поэт Александр Петрович Межиров, Мария Владимировна Гарамова
“Слово – “Ап!” всему основа.
Мир содеян по нему.”
Александр Межиров
Лариса Шенкер (Л.Ш.): Приятно познакомиться. А кто вы по профессии в цирке?
Владимир Гарамов (В.Г.): Воздушный гимнаст. Я руководитель всей труппы. Сын у меня там летает и вот она – дочь.
Л.Ш.: Прямо летающая семья.
В.Г.: Да, но я-то уже не летаю. Цирк – дело молодых. На своем опыте знаю, тридцать лет летал на трапеции, на большой высоте. Прыгал с сорока метров, вниз головой. Семь лет ещё до пятидесяти лет я должен обязательно работать как артист. А это трудно и страшно, мне с каждым годом становилось страшнее.
Л.Ш.: Потому что сил меньше?
В.Г.: Конечно. В конце концов устаешь от постоянных тренировок, лень репетировать. Полтора сальто я делал двадцать с лишним лет под куполом. Каждый раз, уже в конце, к пенсии ближе, на авось надеешься. Ладно, как-нибудь сработаем. День не репетировал, два, три, четыре, неделю, все на авось. Травму получишь. Начинаешь опять. При этом начинаешь лечиться уже, остановки не может быть в номере, а он рекламный, как правило, много участников, надо работать.
Л.Ш.: А что, нельзя обезопасить, ввести сетку?
В.Г.: Сетка есть. Об сетку и разбиваемся.
Мария Гарамова (М.): Если неправильно упадешь, позвоночник поломается. Я обычно падаю неправильно. Не умею падать.
В.Г.: Мы же разбиваемся об сетку. Все травмы, и позвоночник ломаем. Вот в московском цирке мальчик два года назад сломал позвоночник. Делал сальто – и полетел в сетку на живот. Чего нельзя делать – это на живот падать в сетку, потому что она очень сильно прогибается и в этот момент может быть перелом.
Только не надо думать, что цирк состоит только из одних травм и падений. Нет, конечно!
Людям нравится, и мне нравилось в жизни, когда публика хорошо принимает. Это честолюбие! За аплодисменты я готов был на все, мне и денег не надо было, лишь гром аплодисментов. Добиться вершины для себя. Вот я тройное сальто делал прежде, в семидесятых годах, когда во всем мире, только два-три человека делали этот трюк, а сейчас многие делают. Из спорта приходят такие подготовленные гимнасты, им легче это дается, потому что они так сказать “обкручены”. Но не факт, что этот “обкрученный” парень это может. Я много партнеров поменял: иногда бывает, что поднимаешь его на два метра, у него все атрофируется, его парализует страх. И вот либо ты его выводишь постепенно, чтобы не огорчать так сильно, или он говорит: все, извините, я не могу. Некоторые боятся, а делают. На миру и смерть красна. Знаете, когда в зал выходишь, а там тысячи глаз на тебя смотрят, то идешь и делаешь.
Л.Ш.: Очень интересно, что аплодисменты так радуют. Почему людям так интересно смотреть, как человек рискует?..
В.Г.: Каждый сравнивает себя с этим человеком. Он не может это сделать. Он боится. А тот идет и делает.
М.: Они завидуют нам, что мы летаем как птицы.
В.Г.: Удивляются, можно сказать. Может, не завидуют, но удивляются.
М.: Некоторые приходят в цирк с настроением: вот бы сегодня кто-нибудь упал. Я слышала. Сидишь в зале, смотришь по сторонам и слышишь: “Ой, а чего никто не падает-то? Неинтересно…” И тройное принимается гораздо лучше, когда получается только с третьего раза. Гораздо больше аплодисментов, криков и воплей.
В.Г.: Если с первого раза, то сделав тройное, прячешь, раскачиваешься, открываешься там, под куполом. Раз-два-три. Пропускаешься. Подлетает партнер, ловит тебя за кисти и уносит дальше. Зрители просто не успевают в первый раз рассмотреть, осознать. Меня часто за границей просили не делать тройное сальто с первого раза. Говорят: понимаете, у нас шоу. Зритель приходит посмотреть, расслабиться. Эмоции свои испытать. А вы, говорит, раз – и все.
Л.Ш.: А вообще, элемент садизма в этом есть?
В.Г.: Зритель хочет поучаствовать. Ведь живой человек и со страшной высоты прыгает. Вот я был такой отважный – с сорока метров иногда летал. С тридцати часто.
Л.Ш.: Куда же прыгают?
В.Г.: Вниз. Вниз головой. И поэтому смотреть его падение на тридцать метров невероятно. Я все тридцать лет каждый день так прыгал. Он берется так вот насочками. И ты летишь вниз головой. Летишь, летишь, летишь – и только перед сеткой складываешься. Но летишь специально, этот трюк называется “капля”. Как капля. Летишь ровно, и до самой последней секунды все думают: сейчас головой въедет в сетку – и все. И ты сам себя испытываешь, и нервы зрителей тоже испытываешь. В последнюю минуту сгибаешься и – все нормально. Надо решиться на этот трюк, особенно в первый раз. Я сделал, в 71-м году в Москве, в самом огромном цирке мира, стационарном. Такого нет за границей нигде. Потому что они нерентабельны. Везде есть брезентовые цирки, а гастролеров можно и во дворце спорта прокатить. В театре, в конце концов, тоже можно показывать какие-то маленькие труппы. И это поняли все европейцы – еще когда сто лет назад настроили нестационарных цирков.
Л.Ш.: Люди – садисты, это точно. Я помню, когда была в Париже, в музее стоит гильотина, и очередь к ней выстраивается. Чтобы подойти, посмотреть. Длинная очередь, все стоят, и мы встали. Идем. Я наблюдала за людьми: каждый хочет этот нож рукой тронуть. Почти не было человека, который просто подошел бы, посмотрел и пошел дальше. Нет, всем надо провести рукой по ножу.
В.Г.: Все-таки казнь – это средневековье.
Л.Ш.: Когда рубили голову – это уже было не средневековье, это уже времена революции, Парижская Коммуна.
В.Г.: А у нас на Красной площади стоит…
Л.Ш.: Да, лобное место.
В.Г.: Пугачева там четвертовали.
Л.Ш.: Толпы людей валят на это смотреть. Что-то в этом есть схожее.
В.Г.: Искусство большого артиста заключается в том, что он не показывает виду, что ему трудно, что ему страшно. Вот в чем искусство-то. Ты как раз ведешь себя очень непосредственно, и люди думают, что так и надо. Главный комплимент для меня как для гимнаста воздушного: “Ах, как вам не страшно! Как красиво!” Для меня это был самый главный комплимент: Как красиво!
Л.Ш.: Мы поговорили о том, как страшно. И как толпе нравится, что кому-то страшно. Это одна из сторон цирка. Но цирк просто невозможно себе представить без клоунады.
В.Г.: В цирке они самые почетные, и это самое трудное. У нас, например, в России, клоуны вымерли. Все. Все клоуны, которые были у нас, Карандаш знаменитый, Попов, слава богу, жив еще. Живет в России.
Л.Ш.: А тот, что сейчас выступает на 14-й улице? Вы смотрели, конечно, его спектакль?
В.Г.: Полунин. Смотрели, и я его знаю давно. Он образ клоуна играет. Клоун – это очень трудно. У нас все повымерли, а новых нет. Это провал сейчас. Это касается не только цирка. Это касается всего искусства. Все ушли, а новые еще не пришли.
Л.Ш.: Что значит “ушли”?
В.Г.: Умерли. Умерло несколько поколений.
Потрясающих клоунов. У нас супер-клоуны были: Никулин, Карандаш, Попов, Щукин-Серебряков. Это я вам говорю про гениев, когда люди падали от смеха все два часа. Не могли голову поднять. Увидели – и опять – гомерический хохот. Потрясающей игрой этот смех вызывался. Не кривляния там всякие. Это гении.
А. Ватто. Джилес 1718-20гг. Холст, масло. Лувр.
М.: Людей часто смешит только то, что кого-то по голове ударили.
В.Г.: Нет, тут чистая игра, настоящая, когда человек не напрягается… Он в жизни клоун. Клоуном надо родиться. Это состояние души. Это уже давно известно. Клоуном нельзя стать. Нельзя научить человека быть клоуном. Этих примеров у нас полно в России. И школа у нас есть – цирковое училище. И в цирке на Цветном бульваре была студия – клоунская, специальная. Но это ведь если в пятьдесят лет один настоящий клоун появится – слава богу. Понимаете? Нельзя научить… Их выпускали партиями. Нарисовал себе лицо, ну чего там, но не смешно, и все. А гении настоящие – они не напрягаются.
Все с Чаплина началось. Куда ни посмотришь – клоуны делают репризы какие-то. Раньше, я помню, давно, тридцать – сорок лет назад, сейчас уж никто не догадается, а это куски прямо из фильмов чаплинских. Из любого его фильма возьмешь кусочек – и делай репризу. Фильм, где он бокс показывает, невозможно смотреть без смеха. Чаплин столько напридумывал, что и придумывать больше ничего не надо. Возьми любой фильм, разрежь его на кадры и делай по-своему.
Л.Ш.: А скажите, сочетать эти гимнастические вещи, такие опасные, сложные, с юмором, это практически возможно?
В.Г.: Это очень трудно. У нас, в Советском Союзе, в России, были такие сложные воздушные номера, как мой, групповой, пять-шесть-восемь человек. И практически обязательно в каждом таком воздушном номере был комик. То с него кто-то штаны снимет, то ботинки, как-то смешно упадет, делает вид, что он боится. Жуткий смех. Народ реагирует на это. Но не всегда было удачно, потому что он должен был, во-первых, быть очень хорошим акробатом, мастером просто, чтобы мог элементарно какие-то вещи делать, и одновременно он должен быть актером. Но это – невероятное сочетание. И когда оно бывало, то получался полный успех. Когда мастер – акробат, да еще актер, это да! И у меня есть мечта до сих пор – я уже давно сам не летаю, но мечта у меня есть – ввести в номер – может быть, не в этот, а другой – комика. Как раз четыре человека: девушка, два красивых парня и один какой-то неуклюжий такой, смешной, понимаете? Может, он из зала должен выходить. Я уверяю вас, публика будет просто стонать. Когда все серьезно – это, конечно да, но если в этом серьезе появляется человек, который элементарно какие-то вещи делает и еще при этом смешно падает, какие-то звуки издает, делает вид, что боится но не разбивается и у него все получается. Вот такая у меня есть мечта. Я думаю, что я скоро ее воплощу.
Саша (обращается к одному из гостей), скажите, вам понравилась Маша? Такой номер – летает на трапеции, сама, одна. А в финале программы она перелет делает в четырнадцать метров, представляете? Она летит через весь цирк. Тройное сальто мой мальчик делает. И другие трюки.
Я их собрал, я их учил. Два года мы сидели в цирке и по ночам репетировали. Каждый день, два года. Они детьми еще были.
Саша: Очень понравилась она и вы все. Безумно красиво.
Среди нас – вернее, мы у него в гостях – замечательный российский поэт, Александр Петрович Межиров, который особенно увлекался и даже был влюблен в цирк, я бы сказал.
Александр Петрович Межиров (А.П.): Это было самое главное и ничего другого не было.
Л.Ш.: Более главного, чем цирк, да? Потрясающе. Александр Петрович, вы не почитаете нам свою поэму?
В.Г.: Цирк – это государство в государстве. Там совершенно другая жизнь, и если человек попадает туда, то практически никто не уходит – стоит сделать шаг внутрь цирка… Артист учится, идет для того, чтобы работать в цирке. А ведь вокруг столько персонала. Кто бы ни был – электрик, слесарь – приходят и не могут уйти, годами работают, десятилетиями. Там свое государство. На улице может быть революция. Любая – вот у нас, сколько революций. А в цирке – своя жизнь. Не касается никакой политики. Люди разных национальностей. Букет, знаете ли, такой огромный. Любую нацию назовите. Это никого не волнует. Главное – какой ты артист. И какой ты человек. По поводу национальностей – хохмы всякие. Но главное, чтобы человек…У нас друзья есть, чеченцы, муж и жена. Из Грозного. Они работали у нас в цирке. Без сетки. И никакой страховки. Верьте, смотреть невозможно.
Представьте, выходит он, муж, на середину каната. Пропасть под ним. Десять метров. Ничего нет. Никакой страховки, ничего. На середину каната выходит, на проволоку. Сзади подходит к нему жена, кладет руки на плечи – хоп, и впрыгивает ему на плечи. И так каждый день. Вот она впрыгнула на плечи к нему, он только за руку ее взял, для баланса, и дальше пошел с ней. Смотреть это невозможно… Или она лежит, например, на канате. Никакой страховки. Она лежит, а он бежит по проволоке, прыгает, ее перепрыгивает, и дальше всякие кульбиты. Азарт. Есть рисковые люди. Мы и сами такие. Нравится испытать секунду стресса. Я уважаю себя за то, что переборол, сделал это, понимаете? Сумел.
И у меня мандраж такой. Я молюсь потихонечку в уголочке и иду. Ну в общем страшно, но делаю, и когда сделал – счастливее меня человека не найти.
М.: У меня тоже такое ощущение бывает, после травмы особенно. Больно очень. Но сделала. И уважаешь себя, и считаешь себя человеком, потому что преодолела.
Л.Ш.: Ну это ведь не только в цирке, это вообще в жизни. Все мы куда-то стремимся. Что-то преодолеваем. И вот когда сделал, то ощущаешь короткое счастье.
В.Г.: В цирке, как и в любой другой профессии, если ты её не любишь, работать невозможно. Надо быть или великим артистом, или никаким. Я так считаю. Цирк не всегда можно назвать искусством. Иногда просто балаган. Этот жанр – может быть близко к искусству, а может совсем далеко. И артист должен быть, красивый, и музыка, и костюм, свет. Мастерство. Тогда это может превратиться в искусство.
Л.Ш.: А как вы относитесь к балагану? Меня просто заинтересовало, потому что цирк — балаган, это иногда очень интересно. А в ваших устах слово “балаган” звучит отрицательно.
В.Г.: Не совсем серьезно отношусь. Потому что мы говорим об искусстве. Ну выходят такие, бывает зачастую неартистичные, некрасивые, не одетые, не ухоженные. И это не искусство, конечно. А вот сочетание, когда над этим цирковым шоу работает несколько умных людей – я имею в виду композитор, режиссер, балетмейстер, художник света, художник по костюмам – и каждый из них вносит свою лепту, вместе получается нечто похожее на искусство.
Л.Ш.: Почему нечто? То, что они делают, по-вашему, трудно назвать искусством?
В.Г.: Потому что в цирке до искусства очень трудно дорасти. Это, может быть, мастерство большое, но не искусство еще. Мастерство – когда человек, допустим, крутит сальто… и все. Но за этим бывает, у классных артистов еще что-то другое. Это его душа, артистизм, манера подачи, как он слышит музыку. Он летает и слушает музыку. Это очень трудно. Обладать надо сильной волей. У нас есть дирижер. Дирижер, как и положено, допустим, в театре в балете, в опере, дирижер стоит, и актер прыгает, а дирижер может паузу или увеличить, или уменьшить, правильно? Это дирижер за него должен думать. Но и он тоже должен идти за ним.
Л.Ш.: Т.е. вы хотите сказать, что искусство достигается сочетанием?
В.Г.: Сочетание: потрясающее мастерство самого артиста и плюс в помощь ему очень умные люди, талантливые, которые ему помогают. Все в конце концов зависит от личности артиста. На самом деле, он может голым выйти и такое показать, что вы просто поклонитесь ему в пояс.
А можно его одеть и испортить этим. На первом плане все равно мастерство артиста. Личная его храбрость, удаль, понимаете? И ты знаешь, что ты можешь в любой момент себе шею сломать, понимаете? Или руку, ногу, я не знаю. А как больно, больно падать, ломаться. Ты это знаешь, но это у тебя на втором плане. На первом плане должен быть кураж. А мандраж – на втором. У некоторых все наоборот получается. И тогда человек не может работать, когда у него на первом месте мандраж. Но мандраж должен быть обязательно. Если нет мандража у человека, если он говорит: я не боюсь, значит, он глуп.
Л.Ш.: Давайте спросим девушку, поскольку она занимается этим – летает. Страшно, когда вы делаете свои номера?
Свою трапецию я не боюсь
М.: В полете работать очень страшно. Свою трапецию я не боюсь, проще к этому отношусь. А вот полет. Перед работой я очень волнуюсь каждый раз.
Л.Ш.: Волнуетесь, потому что страшно?
В.Г.: Потому что падала. Сколько раз падала – и травмы.
Л.Ш.: И что же вас удерживает в этом, вы же могли бы уйти в другую профессию какую-нибудь?
М.: Наверное, могла. И я не собираюсь в цирке работать всю жизнь. Я сейчас хочу – мне нравится. Но потом я хочу учиться дальше, продолжать.
Л.Ш.: А чему вы хотите учиться?
М.: Сначала я хотела пойти на актерский, но судьба так сложилась, что я не попала в театральный институт, в связи с тем, что мы работали в программе, и я не могла совмещать.
В.Г.: Она очень фотогенична. Мы хотели ее послать учиться во ВГИК два года назад, на курс Баталова. Как раз он вел тогда последний свой курс. Он, как нам сказали, был последним из могикан, который очень хорошо преподавал актерское мастерство. Она прошла два тура во ВГИК, и мы ее забрали, потому что у нас намечалась премьера циркового номера, который мы репетировали с ней и со всеми ребятами. И мы решили, раз уже убили на это два года, показать то, чему научились. Мы начали сезон этим номером в старом Московском цирке. Успех был просто потрясающий. Так что мы не зря ее забрали, тем более что она была тогда сразу после школьной скамьи. Пятнадцать лет для ВГИКА — это рановато. Жизни еще не испытала. Закончили у меня друзья этот ВГИК, и 60% — без работы. Получить роль, пробиться невозможно. Приходится подрабатывать другой профессией.
М.: А теперь я хочу поступить в МХАТ на продюсерский факультет.
Л.Ш.: Ну это уж совсем, как говорится, из другой оперы. То есть вам захотелось спокойной жизни?
А.П.: Спокойной жизни вообще нет. Нигде и никогда.
Л.Ш.: А где в основновм ваша жизнь проходит?
В.Г.: В Москве. Как хорошо у нас в Москве сейчас. Век бы не уезжал, но работа такая. Слава богу, что есть работа. У нас квартира большая в Москве.
О Москве я могу говорить часами. В отдельных местах я чувствую себя как в раю. Может быть, банально будет звучать. Я обожаю Красную площадь и прилегающие к ней места. Замоскворечье. А Лужники какой район!
Л.Ш.: А как народ живет?
В.Г.: Понимаете в чем дело? Народ, я думаю, что в провинции живет, конечно, бедно. Москва – это как бы государство, поэтому там все деньги, и там народ живет, конечно, лучше чем в провинции.
Москва – это как другая страна. А как внутри Кремля красиво! Такая красота, когда в центре площади стоишь, внутри Кремля. Соборная площадь. Как в сказке, правда.
Я вам расскажу историю. Мы очень часто ездили в Японию. Десять лет подряд. У меня там много друзей. И как-то мне мальчик один говорит: “Вы меня поводите по Москве, если я приеду?” Я говорю: конечно. Он приезжает, позвонил мне, и я его повез. Мы с ним едем в метро. К Охотному ряду, к Красной площади. Если вы были, там установили ворота Воскресенские и часовню Иверской иконы Божьей Матери. Сейчас это все так красиво. И выходим из метро как раз у этих ворот. Он застывает, потом поворачивается на сто восемьдесят, потом на триста шестьдесят градусов и говорит: “Дисниленд”. Идем, зашли на Красную площадь: “Дисниленд”. Потом вошли в Кремль, по церквам пошли, он: “Дисниленд”.
Я потом понял. В Токио это такие серые дома, домики, но у них есть отдушина у токийских детей, это токийский Диснейленд. Они с детства туда ездят. Там сказка. Фанерная сказка. Все из фанеры. Он и увидел сказку. Когда вышел из метро, заладил: “Диснейленд”. И все время, куда ни войдем: “Диснейленд”. Т.е. для него это – сказка. Он рот открыл и не мог его закрыть, настолько красиво.
Л.Ш.: А Нью-Йорк вы немножко посмотрели?
В.Г.: Мы Нью-Йорк смотрим каждый день.
Л.Ш.: И вам что-то нравится, что-то производит на вас впечатление?
В.Г.: Очень нравится. Мне бы конечно хотелось посетить бродвейские всякие мюзиклы. Я правда не знаю где что идет и как туда попасть, вот в чем дело. Я смотрел где-то на Бродвее огромные афиши всех мюзиклов. Я объездил очень много стран, наверное полмира, в Америке же первый раз.
Публику я уже узнал, здесь очень отзывчивая публика. На все живо реагирует. На все буквально. И отдыхают, прямо видно, что они все расслабленные. Не думают ни о чем, они пришли отдыхать и отдыхают. Не зажатые.
Мы им очень благодарны за это.
Л.Ш.: Я вам должна сказать, что Нью-Йорк Вы бы так не почувствовали, как этот японец, который говорил о Москве “Диснеленд”. Ведь Диснейленд – это не просто сказка, это имитация, в слове есть некий отрицательный оттенок. У японцев ведь своя потрясающая архитектура, не старая японская архитектура, а новая. Великие архитекторы.*)
В.Г.: Там только что построенные районы, целые города, очень красиво. Не в высоте дело, а в оригинальности. А какие мосты! Нью-Йорк же весь вверх.
Л.Ш.: Нью-Йорк – весь вверх. Потому что весь Манхеттен – это гранитный остров, скала. Земля позволила.
Я когда-то водила экскурсии по Нью-Йорку. Если сесть на паром (сейчас это уже не то, потому что нет Word-Trade Center) и поплыть на Стейтен-Айленд, то открывается вид на нижний Манхеттен, Вы никогда не пробовали?
В.Г.: Ездил. Я вокруг Манхеттена ездил.
Л.Ш.: Вокруг не то. Совершенно не то. Надо – на Стейтен-Айленд. Вы удаляетесь и город остается в перспективе – это потрясающее зрелище. Есть такой писатель, Борис Хазанов. Очень интеллигентный, умный, чудный человек. И когда он приехал – а я многих друзей возила – то и его взяла на паром. Он стоял на палубе. Смотрел… Потом вижу: плачет. Говорит: “Это создано Богом, человек не мог бы”. Вот и мы с Вами говорили о том, что в цирке “Ух как красиво”. Лучше поэта об этом не скажешь. Александр Петрович, почитайте, пожалуйста, Вашу поэму, мы все очень просим!
Межиров: Ну хорошо, попробую:
Следует за летом осень,
И за осенью зима,
И вослед за светом – тьма.
Был когда-то цирк бродячим,
Сделался передвижным.
И смеемся мы и плачем,
Всюду следуя за ним.
Ничего не изменилось,
Просто этим стало то,
Снится мне, как прежде снилось,
Штопаное шапито.
Он ишачил на Майдане,
Стал трудиться у метро.
То же вечное мотанье
Незапамятно-старо.
Не дают ему работать
(Прежде был городовой)
И с него сбирают подать,
Гонят улицей кривой.
Но никем не победима
Ныне, присно и вовек
Мотогонщика Вадима
Труппа – восемь человек.
Перед публикой открыта
Нищенского реквизита
Роскошь пестрая его,
Бедной жизни торжество.
Бедной жизни добровольцы,
В мире вашем я гостил.
Там летят под купол кольцы,
Как мистерия светил.
Все меняется не очень,
Следует за летом осень, –
Как начало и конец, –
И летят все те же восемь
Пламенеющих колец.
Чтоб девятое прибавить,
Надо пальцы окровавить,
Перемочь такую боль.
Новую набить мозоль.
Низко публика поникла
Над грохочущей стеной,
Над орбитой мотоцикла
Зачаженно-выхлопной.
Я не слишком в этих тайнах,
Но без памяти люблю
Зрителей твоих случайных,
Мотогонщиков отчаянных,
Низко никнущих к рулю.
Я люблю кураж Вадима,
Выхлоп дыма и огня,
До сих пор непобедима
Эта «горка» – на меня.
Он, танцуя в ритме вальса,
Под перегазовок шквал,
Со стены сырой срывался,
Кости, падая, ломал.
Облупился дом-вагончик,
И болеет мотогонщик –
Вертикальная стена
За пустырь оттеснена.
Но, красиво-некрасивый,
Он появится опять,
Чтобы вновь над культом силы
В клоунаде хохотать.
Кто он?
Клоун?
Или Будда,
Улыбающийся, будто
Понял тайну мысли той:
Мир спасется красотой.
Храм дощатый,
Одноглавый,
В час треклятый,
Помоги!
Я люблю твои булавы
С тусклым проблеском фольги.
Узкой проволокой жизни,
Чтобы я не падал ввысь,
Подо мной опять провисни
Или туго натянись.
Над манежем вновь и снова
Слово «ап!»- всему основа.
Мир содеян по нему.
Всех, кто здесь бросал булавы,
Ради их безвестной славы
Этим словом помяну.
Этим словом цирк помянем,
Представляющийся мне
Постоянным состояньем
Всех живущих на земле.
Цирк передвижной, гонимый,
Мирового бытия
Образ подлинный, не мнимый,
Мной любимый. Жизнь моя.
Л.Ш.: Всем спасибо!