Опубликовано в журнале СловоWord, номер 48, 2005
* * *
Справедливость торжествует не как малое дите,
что намазало зеленкой под коленкой кукле крест:
чернокожий полицейский очень медленно идет
от своей машины к нашей. Как ему не надоест
говорить одни и те же заунывные слова,
все про скорость на дороге да про знаки «двадцать пять».
У него такая лысая смешная голова.
Он квитанцию напишет и в кусты уйдет опять,
чтобы нового водителя остановить потом,
подойти к нему, качая непреклонной головой
и, разжевывая тщательно – как сэндвич – буквы ртом,
показать на «двадцать пять»: вон знак висит как таковой.
А на улице – машины, пешеходы, мелкий дождь,
а на крыше дома ставят металлический каркас.
Полицейский появляется, когда его не ждешь.
Непогода не указ ему, а он для нас – указ,
Парикмахерские, прачечные, бани и метро
подчиняются указам, циркулярам, проводам,
объясняющим наш мир так обстоятельно, тепло,
что девяносто восемь долларов я с радостью отдам —
чтоб порядок был, спокойствие, скрепляющий каркас,
чтобы стать строкой в квитанции, цепочкою в строю.
Дождь скользит по полицейскому и падает на нас.
На сиденье пассажирском тихо песенку поют.
Я мельчайшая частица, я случайный человек,
незнакомым полицейским остановлен и учтен
в Книге мелких нарушений – и подрагиваньем век
пассажирки, у которой красный мягкий телефон.
Он почти как настоящий, жизнь почти что хороша.
Она номер набирает, неизвестный никому,
ее пальчики так ласково и нежно мельтешат –
справедливость торжествует непонятно почему.
* * *
Меня не любит критик Топоркова.
Я ей неинтересный человек,
и дольше века длится ее век
дрожанье после первого же слова
в моем рассказе вялом. Критик спит.
Спустилась ночь стремительным сюжетом,
домкратом – Топоркову лунным светом
лаская. И не я – другой пиит
любезен ей до колик, пробуждая
то чувства добрые, то просто на заре.
А я один, как муха в январе,
а в янтаре истории – другая
других увековечит. Пауком
наш век дрожит, и истина в сюжете,
домкрате. Критик выбирает сети,
когда идет к пииту босиком.
Когда б вы знали, критик Топоркова:
растут стада, не ведая стыда,
ведь даже в графоманах иногда
нет-нет, да отзовется ваше слово
печатное. Печаль моя, звеня
сверкая в лунном свете, бьется, длится
все дольше, ночь. Газетная страница,
где Топоркова пишет про меня.
ОГДЕН НЭШ
Из ненаписанного (перевод с английского)
Вы можете собрать за пятнадцать секунд кубик Рубика,
познать физику, ритмику и молекулярную биологию,
печатать стихи в районной газете, где небывалая рубрика,
но только не пытайтесь никогда понять женскую логику.
Вы будете хохотать так болезненно, ну чуть не до колик,
или рыдать, разбираясь, в закрытой для безопасности клинике,
но скорее найдете удава, которого загипнотизировал кролик,
чем в женской логике обнаружите одну хоть прямую линию.
Ни аскету, ни ренегату, ни гомофобу, ни стоику,
ни витающему в облаках, ни реалисту и цинику
не понять этой логики даже самую малую толику:
ни Толику, ни дяде Васе, ни Дамдинсурэнгийну, ни Лао Ци.
И тогда бесполезна, опасна полемика – моно и стерео,
и демарш неврастеника, и обычные эники-беники,
диалог в форме слов, язык жестов, молчанья истерика…
Подождите, пока этой логики само схлынет кипение.
* * *
Ни транзитным пассажиром полусонного трамвая,
ни в последнем полуночном гастрономе за углом,
ни размеренной походкой между кухней и гостиной,
ни на марше за Свободу – от себя не убежишь.
Все равно себя догонишь, как Муму достал Герасим
по приказу злой старухи. Спился дедушка Мазай:
некому тебя погладить по ушам, от нервов мокрым,
если сам с собой воюешь, зло прищурив левый глаз.
Счастья нет – покой. И воя, как собака Баскервилей
на болоте, засосавшем всех муму, не только нас,
вдруг поймешь, что если нежно правый глаз закроешь тоже,
то тогда собьешься с толку, упустив себя в толпе.
* * *
Когда вокруг такие страсти и политические вести,
свое лицо медвежьей пастью откроешь утром с краном вместе –
оттуда рев, вода, шипенье, а в зеркале – чужие лица.
Будь вторник или воскресенье – пора пришла, ты должен бриться.
Пора пришла, и все проходит. Превозмогая сон и леность,
ты в ванной при любой погоде – как папа Карло вдруг в полено
топор вонзает одинокий – так лезвием опасной бритвы
ты должен след, пусть неглубокий, оставить на лице под ритмы
соседской музыки и танцев. Ах, шуры-муры-буратино,
о, как бы я любил китайцев, о, как бы я дружил с латинос,
когда б они в далеком доме, а не в моем, за тонкой стенкой,
стучали б топором в истоме и баловались леткой-енкой.
У женщин – ПМС, свекрови, уборка – цепкая, как гризли,
мужчина – бреется до крови и думает о смысле жизни.
* * *
Проставляя дебет и кредит в смете,
посылая мяч к небесам футбольным,
понимаешь вдруг, что живешь на свете –
так уж получается: смешно и больно,
хорошо ли, плохо – вдох-вдох-вдох – не выход,
раз-два-три – и в дамках, оглянулся – счастье,
потянулся – мимо, закричал – но тихо.
Покупаешь ты рыбу ли, мелкий частик,
или для салата огурцы из бочки,
получаю ли я из прачечной брюки,
мы с тобой все равно часть одной цепочки,
знаки формул тех же и молчанья звуки.
Понимая отличья яблок и апельсинов,
видишь сходство движений со случайным прохожим.
Вот такие огурцы продают в магазинах.
Жизнь берет свое, но и наше тоже.
Я раскрою книгу, ты из дома выйдешь,
я поставлю чайник – и мороз по коже,
я тебя не слышу, ты меня не видишь.
Тебе сон приснился, но и мне – такой же.
* * *
Проснулся. Жизнь не удалась.
Поел овсянку. Не сложилась.
В душе потемки, в кухне грязь.
* * *
У меня в кармане завелся гвоздь.
Он холодный и острый, его не трожь.
Он лежит на боку, словно пьяный гость,
только бьет молотком его нервная дрожь.
А ведь я-то хотел его в дверь забить,
чтоб повесить потом на него пальто,
маринованный груздь коньяком запить.
Но опять в эту дверь не зашел никто.
Гвоздь, незваный гость, будто в горле кость
хоть татарину даже в кузов – пусть.
Груздь да груздь кругом, а железа горсть
у меня в кармане назвалась – грусть.
* * *
Поздний ветер, исчезнув в морщинах реки,
оставляет свой город в тишине и печали,
и в разношенных тапках ползут старики
за таблеткой от кашля, что поможет едва ли,
но должна ведь помочь. Эта ночь без числа
вновь прошла как прошла жизнь, стоявшая насмерть, –
этой ночью ни крика, ни скрипа весла.
Не сегодня, Харон, не сейчас. Просто насморк,
пустяки. Будто чудо, себе вопреки
начинается день – тень ушедшего ветра,
освещается утренний берег реки.
Там бегущие люди в кроссовках и гетрах
в сантиметрах от края, в начале пути,
и с него не сойти, пустоту выбирая,
где ни ада, ни рая, лишь ветер гудит,
неизбежно в морщинах реки исчезая.