Опубликовано в журнале СловоWord, номер 48, 2005
Прочитать статью о 50-х и 60-х годах литературной жизни в Ленинграде мне было очень интересно. Я в эти годы училась на филологическом факультете в Ленинградском университете и поэтому не только время это было мне хорошо знакомо, но и среди перечисленных автором поэтов были мои знакомые и близкие друзья. Поэтому равнодушно отнестись к статье я не смогла. Честно говоря, она меня огорчила своим сухим, незаинтересованным тоном. Как в некоторых учебниках по литературе того самого времени, о котором речь. Яркая живая картина времени могла бы проявиться в рассказе современника, участника. Таковые ещё есть и с большой заинтересованностью отнесутся к этой статье, будут от нее ждать многого, как я. Можно было взять интервью у ещё живущих в Ленинграде поэтов этого времени (Э.Шнейдерман, Г.Горбовский, А.Домашов, А. Кушнер, Б. Тайгин), чтобы повествование не было столь спокойным – о таком неспокойном; таким равнодушным – о таком жгуче-незабываемом.
Автор пишет, что «начало самостоятельной творческой деятельности у большинства из них связано с литературными объединениями (ЛИТО) Ленинграда той поры». Но самостоятельно человек творит всегда сам, а не в коллективе. Никакое ЛИТО, ни Глеб Семёнов, ни Надежда Полякова не смогли бы научить И.Бродского писать стихи. Он их писал, не посещая ЛИТО.
В основном в ЛИТО ходили почитать свои стихи, услышать отзывы-мнения о них и то, как и о чём пишут другие молодые поэты Ленинграда. Ну и, конечно, была призрачная надежда, что, может быть, легче будет что-то напечатать. Такой иллюзии, повидимому, не было у Бродского. Он ЛИТО не жаловал, да и читать в ту пору свои стихи не любил, если слушателей собралось больше, чем он ожидал. Так было однажды на квартире у художника Валентина Левитина: мы собрались, ждали Бродского. Он пришёл, но увидев, что в комнате было на 2 – 3 человека больше, чем хозяин обещал, не стал читать, а, сославшись на что-то, ушёл. Интерес к его стихам был большой, мы переписывали их друг у друга, они ходили по рукам.
Автор пишет, что «смерть Сталина и начавшаяся эпоха оттепели, несомненно, явились первопричиной» для «новых взаимоотношений между людьми», и «на этой волне создаются первые литературные объединения». Вполне возможно, что он оговорился, сказав «первые».
Литературные объединения существовали в Петербурге со времён правления императрицы Елизаветы, только назывались они кружками, салонами, обществами. Вспомним такие известные названия объединений, как «Беседа любителей русского слова», 1811-1816; «Арзамас», 1815-1818; «Зелёная лампа», 1819-1820. Так что явление само по себе было не новое, а вот аббревиатура ЛИТО в стиле Маяковского возникла впервые в 50-е – 60-е годы.
В Ленинграде было несколько кафе, в которых собирались поэты.
Необходимо также вспомнить – как совершенно неотделимое явление от жизни ленинградской творческой молодёжи – собрания на квартире поэта Льва Савельевича Друскина. Лёва и Лиля – оба были инвалидами. Лёва с детства был прикован к кровати, «гулял» только с помощью друзей, когда его выносили на руках и сажали в инвалидную коляску, а Лиля, жена его, ходила с палочкой. У этих двух инвалидов, полных любви к жизни, к людям, к литературе, искусству, постоянно собирались друзья – поэты, актёры, переводчики, художники. У постели Лёвы был разыгран целый спектакль студентами театрального института – будущими актёрами. Читал своего «Господина де Мольера» Сергей Юрский, а его жена, заслуженная артистка из БДТ Зинаида Шарко, читала стихи Марины Цветаевой. Там читали свои стихи Бобышев и Бродский, пел свои песни Александр Аркадьевич Галич, молодой Женя Клячкин впервые исполнил там свою музыкальную композицию на поэму Бродского «Шествие». Помню, как Лёва с Лилей возвращались из поездки в Крым. На перроне вокзала их встречала толпа друзей, среди которых возвышался Сергей Довлатов, вынесший Лёву на руках из вагона. Проходили выступления поэтов в читальных залах районных библиотек. В 1962 году в большом зале Публичной библиотеки на углу Садовой и Невского читали свои стихи молодые, но уже популярные москвичи: Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко и Роберт Рождественский. Я впервые тогда услышала звонкий, надрывный голос Беллы, чуть заикавшегося Роберта и громко декламировавшего свои стихи и жестикулировавшего Евтушенко. Несомненно, новая послевоенная жизнь и так называемая «оттепель» повлияли на то , что произошёл бурный всплеск в творческой атмосфере города. В 1963-м на филфаке начинает выходить самиздатский журнал «Оптима». Ким Горев и Эдуард Шнейдерман создали его.
Власти, конечно, всегда старались направлять и корректировать работу ленинградских ЛИТО, так что свобода и после «оттепели» была относительная. Кстати, термин «оттепель» появился вскоре после опубликования в 1954 году в пятом номере ленинградского журнала «Октябрь» повести Ильи Эренбурга под этим названием. Уже Н.С.Хрущёв начал зажимать свободу творчества, не служащего интересам партии КПСС. Яркий пример тому – чудовищный разгром творчества Эрнста Неизвестного, выставившего свои скульптурные миниатюры в московском Манеже в декабре 1962-го года. Ну, а железная эра Брежнева стала временем дальнейшего завинчивания гаек. И только изредка тут и там проскакивают недоработки и промахи руководящих инструкторов по идеологической работе в горкомах и обкомах. Так, инструктор Ленинградского обкома Комсомола Клара Плешкина разрешила в апреле 1966 года провести в зале Дома архитекторов первый в Союзе вечер, посвящённый памяти и творчеству Марины Цветаевой. Она получила выговор от своего шефа Анатолия Тупикина, но вечер уже состоялся и зал был переполнен. Люди сидели даже на полу во всех проходах.
Хочу рассказать об одном многолюдном собрании в Доме писателей имени Маяковского на улице Воинова. С менторской речью выступил перед молодыми поэтами Александр Андреевич Прокофьев – поэт старшего поколения (1900-1971), тогдашний председатель Ленинградского отделения Союза советских писателей. Говорил он плохо, речь пестрила словами-паразитами, но очень похожий внешне на Хрущёва, выступал он от поэзии, как «мэтр», учил, какие следует писать стихи.
После его выступления предложено было откликнуться молодым поэтам. Поднялся Марк Троицкий. Университетские, особенно с филфака, знали его и любили. Поэт, художник, чтец-декламатор, он иногда устраивал литературные чтения-концерты, выступая со стихами раннего Маяковского, Пастернака, Марины Цветаевой. Похожий одновременно на Блока и Маяковского, в изысканной манере речи начал говорить, что Вы, мол, Александр Андреевич, в поэзии наш учитель, а чему можете нас научить, если Вы не умеете даже говорить по-русски? В Вашей речи через каждые несколько слов повторяются слова-паразиты «знаете ли, понимаете ли». В зале воцарилась тишина – «хоть режь ножом», или, как ещё говорят, «гробовая». После чего стали раздаваться отдельные выкрики – как одобрительные, так и негодующие. Вдруг Александр Прокофьев, всё ещё стоявший на сцене, ошеломлённый и смятённый, всплеснул руками и возмущённо начал: «Ну, знаете ли, понимаете ли…» Остальное, если даже он и сказал, потонуло в истерически-безудержном хохоте зала. Марку Троицкому, покрывшему себя навеки в тот вечер скандальной славой, пришлось срочно ретироваться с этого собрания, так как поклонники и друзья Александра Прокофьева собирались избить его на выходе.
Коля Рубцов и Эдуард Шнейдерман, бывшие в то время большими друзьями, а главное, единомышленниками-формалистами в поэзии, часто приходили ко мне на 8-ю Линию Васильевского Острова почитать стихи. С Эдуардом я училась в одной группе в университете, конспектировала лекции для нас обоих, в то время как он писал свои: «В защиту флейты», «Шабаш», «Поцелуи». Коля Рубцов не любил больших сборищ, был он немногословен, метафоричен и даже молчалив. Их негромкие беседы о поэзии и чтение стихов я слушала, бывало, часами. В этот период Эдуард Шнейдерман и Николай Рубцов были членами ЛИТО «Нарвская Застава».
В «Нарвскую Заставу» ходил и замечательный поэт, прозаик и художник Александр Морев. Скромный и застенчивый человек, он мечтал «пробиться» в литературу или зарабатывать трудом художника-графика. Но в жизни всё вышло иначе. Выпускник Ленинградского Художественного Училища имени Репина, работал он ночным сторожем, художником-оформителем в заводском клубе. Его живописными полотнами были увешаны коридор и прихожая большой коммунальной квартиры на 9-й линии Васильевского Острова. Комната – восьмиметровый узкий вагончик с высокими потолками – тоже была увешана картинами. Над дверью висели портреты Пушкина, поэтессы Нонны Слепаковой (его первой жены) и – моя самая любимая, по композиции похожая на «Незнакомку» Крамского, но с картины смотрела на вас Одри Хэпбёрн – с её искромётными смеющимися глазами (Наташа Ростова) – портрет этот был одной из его лучших работ. Строки же Моревских стихов, раз услышанные и запоминавшиеся навсегда, повторяли на память друзья как афоризмы. Такой, например: «До блеска начистить сапоги, а руки можно не мыть…»
Светлые ёжиком волосы, короткая, чуть рыжеватая бородка, умный испытующий взгляд серых глаз. Невысокий, но складный, всегда трезвый и немного грустный, похож он был на Брюсова или на разночинца – интеллигента конца 19-го века. В его «колодце» поэзии, живописи и музыки (Саша ещё играл на старинной фисгармонии, купленной в комиссионке на Среднем) собирались часто друзья – поэты почитать стихи. Несмотря на множество друзей, любивших его, тянувшихся к нему – поговорить, послушать, Саша оставался глубоко одиноким и страдающим. Улыбался он редко и быстро угасала его улыбка, как будто боялся испугать это чувство – радость. При жизни были опубликованы всего несколько его стихотворений в ленинградском альманахе «День Поэзии» за 1967 год ( «Месса», «Возвращение»), в журнале «Нева» – несколько графических работ и прочитан по радио рассказ «Узкие перчатки» заслуженным артистом РСФСР Игорем Горбачёвым. Не сумев приспособиться к жизни, а тем более пойти на компромисс в своём творчестве, в момент тяжёлого отчаяния поэт Александр Морев бросился в пролёт двадцатичетырёхметровой вертикальной строительной штольни на своём родном Васильевском Острове в июле 1979 года. Друзья поэта на собранные деньги издали в 1990 году небольшую книжечку его стихов, восстановленных по памяти (поэт сжёг всё незадолго до смерти), – «Листы с пепелища», тиражом 3500 экземпляров. А на кладбищенском граните высечены роковые пророческие слова не из самых последних его стихов:
«Эта слава, в шторме погибшая – я!
Это слово, в штольне затихшее – я!»
Теперь о моем давнем друге Константине Кузьминском. Главная его заслуга – не всеми оцененный до сих пор труд – антология новейшей поэзии «У Голубой Лагуны», где в девяти томах собраны им и его другом Григорием Ковалёвым стихи и проза талантливых поэтов и прозаиков конца сороковых – шестидесятых годов, рисунки и графика художников – нонконформистов, фотографии авторов. Всё это бережно собрано, одному Богу известно, каким образом вывезено в 1975 году из Совдепии и издано Константином Кузьминским. Значение этих девяти томов для будущего изучения эпохи «Самиздата» переоценить невозможно.
В обзоре о ЛИТО Горного института не упомянут очень известный ныне поэт и бард Александр Городницкий, закончивший этот институт и в 50-х – 60-х также бывший членом этого ЛИТО, посвятивший песню Глебу Семёнову. Мне повезло слушать Сашу Городницкого в 1961-1962 годах на Лиговке, на квартире у Инги Ландер. Мы тогда были одними из первых слушателей «Атлантов», «Канады» и «Кожаных курток».
Жаль, что статья слишком часто отсылает читателя к примечаниям. Даже знаменитое стихотворение Лидии Гладкой, из-за которого разогнали ЛИТО, дано не полностью, приведены только две строчки. Поэтому мне захотелось добавить к обзору свои воспоминания о времени «прекрасном и яростном», о людях живых и ушедших. К сожалению, мне не пришлось в этой статье рассказать о встречах с Борисом Понизовским. В рамках небольшой журнальной статьи всего не расскажешь.