Опубликовано в журнале СловоWord, номер 47, 2005
наконец-то взлетаем,
отрываясь от грешной земли;
за века не прирученной стаей
поднимается в путь птичий клин.
Всё отобрано – память и сердце,
всё оставлено – Родина, дом;
даже наше «счастливое детство»
где-то в прошлом – уже за бортом.
Вот и всё, –
скоро будет граница,
раньше годы – теперь это дни;
не забудем родителей лица:
остаются в слезах и одни.
И обласкана – как только можно,
и обыскана – мог ли помочь?! –
на руках, повзрослев на таможне,
засыпает двухлетняя дочь.
Вот и всё, –
под ногами, в болотах,
даже город сегодня плаксив:
из-за туч куполов позолотой
провожает – Господь вас спаси.
Знаешь, с неба «державы», «границы» –
миражи, нужно только взглянуть;
оттого ль перелётные птицы
так легко собираются в путь?
Вот и всё, –
так решили мы сами,
надоело нам в пасынках быть,
от рожденья другими глазами
видеть мир, по-другому любить.
Виноваты по роду, по вере –
старый колокол снова звенит.
Сожжены миллионы евреев
точно так же – в печах – без вины.
Вот и всё, –
никому не мешаем,
не едим чей-то хлеб, чью-то соль,
вы хотели – и мы уезжаем,
забирая с собой только боль.
Хватит ждать, что доказывать дальше?
Нас никто не спасёт от беды.
Уезжаем от злобы и фальши,
мы – евреи, но мы – не жиды!
Вот и всё, –
спит Египет и слепо
отпускает бегущих рабов.
Фараоны меняют на хлеб их,
не до них – сохранить бы богов.
Тыщи лет продолжаем Исход мы,
чтоб себя как Народ сохранить.
Уходили мы из Преисподней –
улетим из постылой страны.
Вот и всё…
И волнения ропот…
Вот и Вена!
И трап подвели!
Первый шаг по свободной Европе,
и последний – с Советской земли.
Где мы будем, я точно не знаю, –
на каких говорить языках…,
но проснулась и, сладко зевая,
улыбается дочь на руках…
Вот и всё…
2002, Нью-Йорк
Резок был: лез на рожон и на рожи,
каждую сволочь считая первейшей;
не научился копить осторожно –
годы меняя на деньги и вещи.
Ветер любил: в штормовую погоду
у океана бродил он часами.
И не звонил и не видел по году…
Надо родным? – позвонят они сами.
Странно по каждому поводу мыслил,
не доверяя готовым советам.
Страны меняя, остался он мысом:
острым углом среди Нового Света.
Не принимал суеверья – любые,
не подчинялся знамёнам и гимнам,
и над собой посмеяться любил он,
и хохотал, хо-хо-тал над другими…
Что-то на нервах писал он ночами,
спор продолжая, придуманный в детстве;
окна горели и все замечали,
что «ненормальный» живёт по соседству.
Только достали столетние войны
близких и дальних, соседей и прочих…
Даже жена заорала: » Довольно!
Что он ночами там строчит и строчит? «
Помощь была медицинской и скорой:
в Центр забрали на автомобиле,
и ковырялись в нейронах под коркой,
что-то кололи и токами били.
Долго копались в его полушариях,
в памяти связи и вязи сжигая,
целую ночь по извилинам шарили,
скальпелем смело по лишним шагая.
Стал собирать этикетки и марки,
стал изучать этикет и цитаты,
делал супруге и близким подарки,
и комплименты – со вкусом и кстати.
Стал улыбаться на улице встречным,
всех называя по имени отчеству,
в тройке-костюме и галстуке вечном,
речь безупречна, манеры отточены…
Стал для сотрудников редкостной душкой:
не забывал в дни рожденья поздравить,
знал, как нашёптывать сплетни на ушко,
или послушать и ловко подправить.
Зорко следил за прогнозом погоды,
брал на прогулку и шапку и зонтик,
через дорогу – лишь по переходу,
и никогда не ходил по газону.
Знал результаты футбола с хоккеем,
новости в мире, соседские ссоры,
был по хозяйству прилежным лакеем,
и ни о чём даже с тёщей не спорил.
В десять он спать уходил, и не позже,
не забывая сверяться с часами,
Словом, он стал поживать как положено,
и ничего по ночам не писал он…
и ничего по ночам не писал он…
и ничего по ночам не писал он…
И ничего…