Опубликовано в журнале СловоWord, номер 47, 2005
Перевод Наталья Ширяева
вышедшей в 2003 г. в издательстве Pimlico, Лондон
– Горе мыслителю, кто не
садовник, лишь почва для
растений, растущих на ней!
Фридрих Ницше, одаренный мастер введений, однажды писал лейпцигскому издателю, что, тогда как применение “Я” в главной части философской работы есть нарушение правил пристойности, это извинительно для введения. Ницше неоднократно нарушал это правило, как и многие другие. Его философия с минимальными сомнениями наименее объективна, наиболее напряженно лична, наиболее эготично1) субъективна (как однажды заметил Джордж Сантаяна) из того, что Западный Мир до сих пор видел. Однако, согласно правилам, которыми он так часто пренебрегал, я решил начать введение отрицательным признанием. Эта биография написана не для “профессионалов”, университетских профессоров или учителей философии. Нет, спешу я добавить, потому, что я разделяю презрение, которое чувствовал Ницше к академическим книжным червям, к шаблонно-мыслящим профессорам филологии, ко всем, кого его первый великий вдохновитель и пример, иконоборческий мыслитель Шопенгауэр, любил называть “кафедральными” или “бутербродными” философами. Нет, я должен написать эту книгу в экуменическом2) духе, для неспециалистов и “мирян”. Я должен написать это как благодеяние для тех, кто мог никогда не прочитать ни одной его книги и для которых Ницше это едва ли не более чем имя богохульника, у которого хватило желчи объявить, что “Бог мертв”. Я должен написать это, чтобы рассеять некий стереотипный предрассудок, которым как коркой обросло его имя, и наивное мнение, что он был внутренне антирелигиозен и смело брался за решение проблем бытия и возможности Человека найти утешение для духа и ума в этот всё более безбожный век?
Как может “свободный мыслитель” быть в согласии с мнением и практикой Властей, должных уберечь общество от всеобщей анархии, как может вирус равенства, коренящийся в самой природе Демократии не быть допущен к уничтожению того, что осталось от “культуры” и, в конечном счете, цивилизации. Всё это фундаментальные вопросы, которые мы, живущие в двадцать первом веке еще должны решить в этом возрастающе запутанном, неустроенном, тесном мире.
Некоторые читатели, прочитав эту книгу, могут удивиться почему историк, посвятивший большую часть своей жизни писанию биографий литераторов, должен был теперь ответвиться в область философии. Ответ в том, что это не внезапное отклонение. Если серьёзно – головоломная медитация о фундаментальных человеческих проблемах – “философское раскалывание орехов” – как Ницше однажды назвал это – есть интеллектуальная болезнь, то я вынужден допустить, что сдался этой болезни еще с юношества. “Шок узнавания”, который Ницше испытал в возрасте двадцати одного года, когда, перелистывая книги в лейпцигской книжной лавке, случайно открыл для себя Шопенгауэра, я сам испытал в далеко меньшей степени в возрасте семнадцати в Гарварде, благодаря трем замечательным учителям: профессору Крейну Бринтону, читавшему мне первую часть “Генеалогии морали” для понимания психологического феномена революционного негодования; всеядного Пола Питера Крэма, ходячей энциклопедии фактов и дат, покрывающей две тысячи лет истории Европы, который впервые познакомил меня с испанским философом Оттега-и-Кассет; и эксцентричному Артуру Добби Нокку, чья открытая речь в очаровательном курсе “История религий” – “Бог есть имя, которое мы даем Великой Неизвестности” помогла мне осознать, что утверждать о “знании” истинной природы Божества в неком значительном смысле есть святотатственная самонадеянность какой-то части смертных существ.
Оттого, что он страдал болезнью глаз и тяжелыми приступами мигрени, которые часто оканчивались многочасовыми припадками рвоты, Ницше был мыслителем, чье настроение испытывало метеорологическую зависимость, изменяясь от чувства творческого ликования под ясным голубым небом до наиболее мрачных, “вороно черных” мыслей, когда его “враги тучи” собирались над головой. Годами он был убежден, что также, как его отец, который умер преждевременно от размягчения мозга, не проживет дольше тридцати шести лет. Он чувствовал, что у него не хватит времени написать задуманные книги и, поскольку его мышление развертывалось и его постоянно бомбардировали новые идеи, он избрал путь их представления более или менее по мере их появления, в процессе развития, скорее чем в форме тщательно разработанных “систем”. Кроме того, он был подвержен необычным порывом вдохновения (каждая из первых трех книг “Так говорил Заратустра” была написана точно в две недели), которое обрушивалось на него как внезапный ливень, особенно во время его долгих прогулок по лесам и густо тенистым местам, когда он лихорадочно писал в своих блокнотах, всегда бывших при нем вместе с зонтиком, защищавшим его слабые глаза. Ни одно из этих обстоятельств не подходило для “нормальной” философии и, конечно, для впечатляющих систем, воздвигнутых Кантом и Гегелем. Работы ранней зрелости Ницше – “Человеческое”, “Странник и его тень”, “Утреннее сияние” и другие – все “ненормальные”. Но их логическая слабость есть также их сила и очарование: очарование освежающей самопроизвольности. Ницше не намеревался обманывать или вводить в заблуждение своих читателей, утаивая открываемые им горькие истины или посещавшие его чернейшие мысли. Бесстрашие, обнаруженное им при озаглавливании пятой и последней книги его “Веселой науки” – “Мы бесстрашны” – не было литературной позой. Он испытывал отвращение к “тепловатому мышлению” и даже декларировал в эссе о Шопенгауэре, что книги, в которых нет “огня” заслуживают сжигания; глава, которую он посвятил в “Заратустре”, “Тем, кто пишут кровью” – глубоко автобиографична. Наличие тонких, а иногда даже зияющих противоречий в философии Ницше очевидно для каждого, кто сколько-нибудь внимательно ее изучал. Но то, о чем свидетельствуют эти изъяны не пристрастие к фальши или самообману, но скорее нескончаемое сражение с мириадом загадок, недоумений и противоречий, присущих тайне, или тайнам человеческого Бытия. Это происходило потому, что так много различных точек зрения было выражено, так много открылось новых перспектив, что протеанская3) философия Ницше даже перед его смертью производила столь необычайное очарование на читателей и “энтузиастов” самого разного общественного положения. Среди семи тысяч “афоризмов” и коротких эссе, содержавшихся в перечне изданных книг было что-нибудь на любой вкус и мнение – от самых консервативных и снобистских (тех, которых венский остряк Карл Краус саркастически прозвал супер-обезьянами из кофейни) до наиболее радикально-мыслящих. Сам Ницше был поражен, когда в 1887 г., за год до его умственного расстройства нашел, что среди его наиболее восторженных “фанов” могли находиться личности к которым он питал отвращение – социалисты “левого крыла”, революционные марксисты, атеистические нигилисты, которые вежливо игнорируя все, что он написал, считали его своим за его безжалостные нападки на христианское лицемерие.
Несколько лет назад Стивен Эшгейм в его превосходном исследовании “Наследство Ницше в Германии 1890-1990”: “Те кто предсказывал быстрое исчезновение (ницшеанства?) не представляли, что не было единства во мнениях, которое гарантировало бы Ницшеанству долгую и разнообразную жизнь. Его эластичность и избирательные толковательные возможности составили его устойчивую силу и облегчили проникновение в столь многие области культурной и политической жизни”.
Многие из “противоречий” философии Ницше есть следствие произвольного, двойственного подхода к тому, что все слишком небрежно называли истиной. “Истина без сомнения”, заметил однажды остроумно Ницше, “может стоять на одной ноге; но на двух ногах она может ходить и проникнуть всюду”. Он был убежден, что такая вещь как абсолютная истина не существует и что даже имея дело с ограниченными истинами философ должен первым делом каждую поднять и повернуть вокруг, как камень, чтобы увидеть, что может скрываться внизу. И то, что было внизу, в самой глубине каждой сказанной или написанной “истины” интересовало Ницше гораздо более, чем очевидное, явное, поверхностное, часто обманчивое. Острый, язвительный тон многих его утверждений не должен вести к заключению, что Ницше получал удовольствие от “лежащего вне закона”. Догма любого рода была для него ненавистна, подобно яду для подлинного мыслителя. Как он писал в “Утренней заре”, в главе озаглавленной “Против тирании истины”: “Даже если бы мы были достаточно безумны, чтобы считать все наши мнения истинными, мы все же не хотели бы считать их единственно сущими: я не хочу знать почему автократическое господство и всесилие истины должно быть желательным; для меня достаточно знать, что она обладает большой силой. Но надо знать как сражаться и иметь противников и должно время от времени быть способным находить облегчение от этого в неистинности – иначе наступят для нас скука, бессилие и безвкусица и сделает нас такими же”. Это было одно из наиболее сжатых утверждений Ницше о “резистенционализме”, который лежал в самой основе его философии: “нет ничего такого, что укрепляло бы и облагораживало Человека более чем сопротивление склонности к лени и предрассудкам”.
Ницше отличало постоянное стремление быть “многоразмерным” в его мышлении, его неотступная готовность рассматривать обе стороны, браться за неприятное “против” также как за обманчивое “за” в каждой из проблем исследуемых им, отчего его мышление столь часто казалось противоречивым. Человек, который к концу своей сознательной жизни вызывающе заявил “Бог есть грубый двухкулачный ответ, бестактность по отношению к нам, мыслителям”, был тот же человек, который на великолепном открытии секции “Радостной Науки” декларировал, что “с незапамятных времен человеческие существа уважали основателей моральных кодексов и религий, хотя они разжигали религиозные войны только для того чтобы внушить людям веру в то, что они служат интересам бога или богов, они подкрепляли веру в ценность и значение человеческой жизни и т.о. помогали сохранить вид, который иначе мог сдаться самоубийственным крайностям пессимистического отчаяния”.
Не так давно в восхитительной книге, озаглавленной “Ницше в Турине”, которая, как объяснялось в предисловии была “попыткой помочь” ему, английский автор и литературный критик Лесли Чемберлен декларировал, что этот “напряженный, очаровательный, злой и непонятый мыслитель… был, вероятно, наиболее оригинальным философом девятнадцатого столетия”. Мы можем, я думаю, обойтись без “вероятно”. Потому что, хорошо это или плохо, Ницше был признан самым влиятельным философом после Гегеля, бросившим свою постоянно растущую тень на все протяжение двадцатого века и далее. Я делаю это заявление не вследствие его предположительной интеллектуальной роли в становлении нацизма: этот модный миф возник годы назад в Метаполитике Питера Вьерека, где германский романтизм во всех его сложных формах был посажен на скамью подсудимых и признан виновным вместе с его великим памфлетическим поэт-пророк-и-композитором Рихардом Вагнером.
Я делаю это потому, что никто из мыслителей современности не анализирует уже глубочайшие и наиболее опасные “течения” в допустимом laisser-allerhat, все более становящемся modus vivendi et pensandi, действующей повседневной религией, а точнее нерелигией современных мужчин и женщин на Западе.
Рискуя упростить и слишком легко обсуждать такую сложную, многостороннюю и тонкую Философию, можно сказать, что первая половина интеллектуального развития Ницше (до “Так говорил Заратустра”) была отчаянной попыткой письменно воплотить его гордо прокламируемую Freigeisterei (свобода духа) – в основном предназначенную для немногих счастливцев, достаточно храбрых, чтобы встретиться с ужасающей реальностью космической незначительности людей в гигантской вселенной.
Вторая часть философского поиска может считаться отчаянной попыткой заполнить образовавшуюся пустоту социалистической стабильностью. Цивилизация и культура не может, в конечном счете, поддерживаться без инстинктивного, чтобы не сказать атавистического уважения к Власти. Возможно, нигде во всех работах Ницше не было более горького сознания того, что гражданская война более ярко выражено бушует в темных глубинах его философии, чем в его патетическом протесте, содержащемся в письме, написанном в ноябре 1882 года Лу Салом, молодой даме, остроумной, блестящей, рано – развившейся эрудитке, которую он хотел сделать своей основной последовательницей: “В самом деле, Вы не верите, что “Freigeist” – мой идеал?”
Одним из замечательных достоинств философии Ницше является то, что он смело распознавал ограничения, присущие Freigeisterei, свободе духа, свободе мышления. “Если ум человека действительно свободен и не скован, если ему не нужно страдать от Kettenkrankheit – интеллектуальной “скованности цепями” – он должен освободиться от последних и наиболее калечащих иллюзий: наивного представления (столь обычного среди современных “либералов” и преданных фанатов Французской Революции) о том, что Освобождение или Свобода являются абсолютной ценностью, к которой любая другая должна испытывать почтение. Как может что-то столь нематериальное, как простая форма возможности считаться в любом значимом смысле абсолютной ценностью? Когда на самом деле она является субстанцией. Ведь когда в пустой стакан или чашку наливают что-то – это видно. Свобода, по своей природе, не может быть сама по себе конечной. Это значит, что существует свобода бывает благосклонная или скверная, храбрая или трусливая, щедрая или эгоистичная, правдивая или лживая, великодушная или ограниченная, честная или бесчестная, вежливая или грубая, рациональная или нерациональная.”
Спорно, что в век усиливающейся демократии можно вообразить, изменение мира, тогда как “реалистическая” мораль Ницше, безнадежно боровшаяся за существование, была основана, прежде всего, на аристократических канонах хорошего вкуса. Как он выразился однажды в письме своей сестре Элизабет: “В этом веке сброда и деревенщины”. Он ценил “хорошие манеры” больше, чем “добродетель”, “остроумие” и “красоту”.
Мы затрагиваем здесь что-то фундаментальное в аристократическом подходе Ницше, не только к религии, но также и к быту. Для него был жизненно важен элемент “дистанции”, страх, уважение и почтение. Ничто не было более отвратительным для него, чем все формы божественной “близости”, которую он считал безусловным унижением, как для Бога, так и для человека. В его негативной форме то, что Божественная бдительность, всезнающий, вездесущий, всевидящий Бог становится подглядывающим в замочную скважину Большим Братом, навязывающим свое мнение (Выше Бога и Диавола). Ницше наслаждается, цитируя возражение, однажды приведенное невинной маленькой девочкой, спросившей свою маму “Бог повсюду?” Когда мать ответила бездумно: “Да, конечно”, юная дочь сказала: “Но не кажется ли тебе, что это нескромно?”
Одинаково отвратительно было для Ницше и положительное представление о Боге – дружественном, помогающем, сотрудничающем, всегда готовым помочь преданным верующим в моменты кризиса. Он справедливо предвидел гротескную абсурдность, к которой в протестантстве: наивный Got mit uns. (Бог на нашей стороне) может привести.
Это было драматически доказано в последние полвека, в особенности, в Соединенных Штатах, где Протестантизм все еще в силе и включает в себя нелепые обещания супер-продавца высокой веры, такого как Ноннан Винсент Пил (автор Силы позитивного мышления), который обещал Божью помощь “позитивно настроенным” верующим в продаже вакуумных пылесосов, в проникновении в салоны красоты, в обеспечении выигрышей футбольной команде, игроку в гольф – разровнять дорожку в песке, неутомимому служаке, самому супер-активному в бизнес-офисе помочь победить весь мир, так как нет лучшего рецепта для успеха, чем Бог. “Доктор уверял нас, что “лучше всего объединиться с Богом”. Или можно процитировать доктора Самюэля Шумейкера, который подбадривал членов Питтсбургского гольф-клуба, уверяя их, что “Бог любит снобов также, как и других людей”. Или еще архи-оптимист, баптистский целитель Орал Роберте, любивший уверять своих, возможно взволнованных, слушателей в том, что “Христос не возражает против процветания”.
Список таких духовных “двигателей” почти бесконечен в сохранении рецептов успеха, сформулированных пятьдесят-шестьдесят лет назад Деканом Инге, “Красным Деканом” из Кантербери, который однажды провозгласил: “Религия процветает не потому, что она правдива, а потому, что она устраивает верующих”.
Это так, потому, что христианство перестало быть резким и требовательным, каким оно было еще во времена Паскаля (1623-1662) – одного из его “героических противников”, а вместо этого стало самодовольным, благодушным, мягким и вялым, таким, каким Ницше презирал его. Как и многое другое в современном мире, это просеивалось и съедалось снова и снова демократическим оптимизмом и его категорическим императивом о том, что христианство тоже должно относиться к популярным желаниям. Основа этого процесса в самом представлении о святости как о чем-то весьма почитаемом, как о чем-то не на нашем уровне, а выше, благороднее и в возвышенном смысле – за пределами достижения человека. “Что делает общество здоровым, – верил Ницше – это возвышающая и стремительная сила, направляющая себя к идеалу улучшения или совершенствования, к чему-то что выше и лучше, а не просто к более “успешному”. Успешное существо, как он однажды заметил, “величайший из лжецов”. Там, где эта возвышающая привлекательность (форма уважения или почтения) потеряла свою силу или более не существует, преобладающая социальная сила становится исковерканной и разрушительной. Страх быть “несправедливым”, “непорядочными” и, что хуже всего, “непопулярными” деморализует тех, кто должен осуществлять власть, руководить и указывать. Здоровое понятие власти низводится до “тирании”. И результат – всеобщий уход от ответственности, вселенское отречение.”
Итак, Ницше предвидел со всей пророческой ясностью, что произойдет сегодня во всем Западном мире. Родители отрекаются от своих непослушных детей, учителя – от недисциплинированных учеников, священники – от своих беспокойных, занятых своими делами конгрегаций, политики – от своих лицемерных избирателей – в modus operandi это было закодифицировано уже полтора века назад на примере Французской демагогии. Александр Ледру – Ролм, которого однажды спросили, куда идет он и его партия, чистосердечно ответил: “Я не знаю, но я их лидер и я должен следовать за ними”. Каждый сдается кому-то или чему-то и все идет по спирали. Ничто не остается в стороне.
Все “традиционные” ценности обесцениваются. Уродству, именно потому, что оно противоположно традиционной “красоте”, придается статус почета, также как непонятное (в противопоставление слишком понятному для всех – великий историк-искусствовед Эрнст Гомбрих имел смелость назвать “мусором” или “анти-искусством”) – получает штамп глубокого “значения” у снобов от культуры в неистовых поисках оригинальности. Haute couture низведено до низкого уровня basse couture с полуодетыми моделями – новыми идолами нашего времени, ищущего сенсаций, вынужденного потворствовать различным формам стриптиза. Резкое развитие агрессивного, грубого рэпа – еще один характерный симптом культуры “миш-маш”, потерявшей свои корни и элементарное чувство аристократической сдержанности, ставшее “дикарским” – еще одно предвидение Ницше – и переставшее черпать вдохновение у других народов и континентов.
Легко упрекать Ницше за его анафемы трибунным проповедникам, способствующим наводнению, ослабляя шлюзы традиционной морали. Но остается тревожащий вопрос: что случится с Западным миром, если нынешнее течение не сможет быть остановлено и до каких низких глубин вульгарности дойдет наша бесстыдная “обнаженная” культура, или то, что осталось от нее и продолжает разрушаться, в то время как те, кому следует беспокоиться об этом, лишь наблюдают с бессильным страхом. Действительно, возможно, недалек тот день, когда новые постмодерновые нормы, появившиеся в процессе ницшеанской переоценки, будут объявлены ненормальными, как несчастная “старая шляпа”.
Ницше, который болезненно сознавал, как много динамита содержит его деструктивно-конструктивная философия (“мы должны разрушать старое, прежде чем построим новое”) однажды написал своему другу Мальвиде фон Мейзенберг, что его душа не выдерживает предчувствия, “что наступают времена в сто раз тяжелее чем la betise humaine (человеческая глупость). Возможно, что для всех человеческих существ будущего я – бедствие, да, я – бедствие…”. И снова, в другом письме своей “тетушке” Мальвиде: “меня всё еще ужасает мысль, как совершенно неподготовленные люди однажды воспользуются моей философией”. Но это агония каждого великого учителя человечества; он знает, что при некоторых обстоятельствах и случайностях, он может стать бедствием, также как и благословением для человечества. Ладно, я сделаю все, чтобы избежать возможности по крайней мере грубого непонимания”.
Это было благочестивое желание. Движимый своим неутомимым внутренним демоном – нечто вроде enfant terrible – он написал очень мрачную и похожую на эпиграмму книгу: “По ту сторону Добра и Зла”, в заключительной части которой утверждает, что подлинная культура всегда создавалась сильной, уверенной в себе аристократией, вдохновленной стойкой Herren – Moral (мораль господина) и что raison d’etre их целей было обеспечение необходимого социального обоснования для доминирования Herren Caste (“каста господ”).
В своей следующей книге “Генеалогия Морали”, он даже пошел дальше, сравнивая здоровый позитивный, творческий характер “морали хозяина” с негативным, реакционным, смертельно злопамятным характером “морали раба”, которая, благодаря Христианству и его незаконному отпрыску – Французской Революции, становится доминирующей политической религией в Европе.
Нет сомнения в том, что есть что-то жуткое в его бесстрашных утверждениях. Дав начало напыщенному, воинствующему “Deutshland Deutshland uber alles”, супер-патриотизму, ускорившему охват граждан Второго Немецкого Рейха после победы Пруссии над Францией в 1870 году. Эти самые бескомпромиссные утверждения Ницше были подхвачены неподготовленными последователями, о которых он писал в письме Мальвиде фон Мейзенберг и искажены в злобных стереотипах полуграмотных почитателей Адольфа Гитлера. Аристократическое представление Herren Caste было вульгаризировано и социально массировано в Немецкую Herren Rasse (раса хозяина) его проклятия в адрес христианского сострадания вдохновили безжалостную кампанию против всех форм untermenschen (недочеловека) ницшеанского ubermensch, или “высшего сверхчеловека”, превозносимого Заратустрой, начиная со славян и евреев. Буйство “белокурого зверя”, вырванное из контекста, давало философское оправдание зверствам антибольшевистских и антисемитских штурмовиков СА и СС. Результатом явился триумф четырех форм тирании, которые Ницше не переставал описывать: тирания идеологии, тирания Государства, тирания демагогии восставшей черни (Адольф Гитлер), тирания толпы.
История философии и, среди прочего, история интеллектуальных предательств, или, скажем, интеллектуального “искажения”, осуществленного рьяными учениками, концентрировавшимися на отдельных кусках мышления Мастера, ведет к радикальной трансформации его оригинальных намерений. Классический случай – Рене Декарт. “В своей битве против схоластического эмпиризма и “физики” Аристотеля, которая в течение пятнадцати столетий калечила научное мышление и позволяла интеллигентным европейцам продолжать верить в то, что солнце вращается вокруг земли, Декарт опрометчиво защищал режим ментального очищения, которое он уподоблял чистой доске: a tabula rasa. Этот термин, использованный в его Рассуждении о Методе как элементарная рекомендация по интеллектуальной гигиене, была использована для промывки мозгов его современников от паутины схоластической логики, мешающей им “ясно мыслить”. Но в руках его последователей формула a tabula rasa распространялась на всё. Старое, достаточно старое проклиналось во имя “нового”, и первый великий последователь Декарта, католик-фанатик Малебранч дошел до того, чтобы отменить Историю, как полезное руководство для людей (в сравнении с математикой и геометрией) и чуть больше, чем конспект по ошибкам и предрассудкам: позиция, принятая первым великим “энциклопедистом” Европы Пьером Бойлем (1647-1706). Прошлое, будучи по определению старым, должно быть отброшено. Результатом была Французская Революция, социальный переворот, испугавший Декарта, который был консервативен в отношении политики и религии.
Другой классический случай “интеллектуального предательства” – это Гегель. Необычная “логическая” система, изобретенная Гегелем, чтобы дать рациональное объяснение интеллектуальному развитию человечества – с тезисом, порождающим антитезис, заменяющийся синтезом, что составляет новый тезис, и т.д. – была направлена, среди прочего, на то, чтобы узаконить возникновение и определенный триумф конституционной монархии. Умер ли бы Гегель от холеры в 1831 году, прожил ли бы он еще двадцать-тридцать лет, он почти наверняка был бы в ужасе от того, что сделали его усердные ученики с его философией. В своей замечательной книге от Гегеля до Ницше – Революция в Мышлении XIX века, Карл Ловит показал, как каждый из его основных последователей – Бруно Бауэр, Дэвид Страус, Арнольд Рюге, Макс Стирнер, Людвиг Фейербах избирали одну определенную тенденцию в философии Гегеля и продолжали ткать из нее нечто совершенно отличное от того, что Мастер хотел видеть завершенным. Наиболее известным из этих “адептов” был Карл Маркс, взявший диалектику Гегеля и поставивший ее с ног на голову, низведя интеллектуалов и создав безличные, “научно” изобретенные социальные и экономические силы, способные изменить историю человечества.
Случай Фридриха Ницше еще более патетический. Начать с того, что он предвидел сам процесс интеллектуального предательства. Отметив в 28 афоризме “Человек, Все Слишком Человеческое”, как трудно для идущих по следам педантов понять мыслителя, играющего на нескольких струнах, он говорит: “В самой природе высших “многострунных” культур заложено, что они всегда неверно понимаются низшими”. Предсказание, в котором, если заменить “низшие” на “самые низкие”, прекрасно определяет приверженцев нацизма. Но Ницше не предвидел, однако, что за личность станет наиболее влиятельной среди его интеллектуальных предателей, кто станет на годы “высшим авторитетом” в отношении его работ, кто использует их как раз наоборот, чтобы состряпать посмертную “коронную работу” с волнующим заголовком Воля к власти (вполне готовую, вдохновить “лжечитателей” считать ее политической “волей к власти” опасно милитаристского Немецкого Рейха) и кто взял на себя написание трехтомника биографии о нём… Его сестра Элизабет! Сестра, которая уже привела в ярость своего брата тем, что вышла замуж за пресловутого антисемитского агитатора, и которая бессовестно презирала и не уважала всё, о чем он так глубоко задумывался и за что боролся. Она трансформировала Ницше в апологета тоталитарной тирании, ища расположения Муссолини (“самого замечательного последователя Заратустры”) и позднее, ее приветствовал в её доме в Веймаре подлинно тевтонский Ubermensch по имени Адольф Гитлер.
1) эготизм — самомнение
2) экуменический — вселенский, объединительный
3) протей — в греч. мифологии морской бог, имевший способность принимать облик различных существ