Опубликовано в журнале СловоWord, номер 47, 2005
Великий американский поэт и прозаик – Эдгар По оказал огромное влияние на всю европейскую литературу, особенно на французскую и русскую.
Он был одним из первых, кто задумался о взаимосвязи принципов и сущности поэзии с восприятием, психологией, человеческими эмоциями. Это был не просто высокоинтеллектуальный писатель, изобретший целую связку новых жанров, но исключительно проницательный человек, обогативший литературу и науку выдающимися открытиями.
Из великих литераторов его последователями были во Франции – Бодлер, в России – Бальмонт и Достоевский. По открыл им новый интеллектуальный мир, привлек ненасытной любовью к прекрасному, поэтической пылкостью, но главное – психологической исключительностью, поражающей верностью изображения состояния души. И ещё трагичностью судьбы, безумием, Лигейей, Улялюмом, Вороном.
Демона проницательности, гения анализа, изобретателя полновесных и наисоблазнительнейших сочетаний логики с воображением, мистицизма с расчетом увидели они в его творчестве, которое восхищало и очаровывало их.
Виртуозный наблюдатель и тонкий психолог, Эдгар По зорко всматривался в мир, обнаруживая в нем не только новые поэтические принципы, но и принципы устройства самого этого мира. Среди его открытий – известный эффект смещения масштаба: страшное чудовище, сползающее с холма, которое видит герой, оказывается жуком, ползущим по оконному стеклу.
Чем же обязана поэзия Бодлера открытию произведений Эдгара По?
Речь идет не о заимствованиях, а о стержневой идее, о двигателе искусства Бодлера.
Идеи Эдгара По о поэзии выражены в нескольких эссе, из которых наиболее важное носит заглавие “Поэтический принцип”. Бодлер был глубоко захвачен этой работой, она оказывала на него могущественное воздействие.
Игорь Гарин пишет: По дает Бодлеру целую систему новых и глубоких мыслей. Он просвещает, оплодотворяет его, предопределяет его мнение по целому ряду вопросов: философии композиции, теории искусственного понимания и отрицания современного, важности исключительного и некой необычности, аристократической позы, мистицизма, вкуса к элегантности и точности, даже в политике… Бодлер весь этим насыщен, вдохновлен, углублен.
Возможно, не будь По, не было бы и Бодлера – того, что мы знаем… Элеонора, Легейя, Морелла – все это введение к Бодлеру, чей главный мотив: хрупкость прекрасного, неприспособленного и неспособного выжить в грубом земном мире. В человеке толпы уже вполне Бодлеровском и даже Джойсовском духе показана отчужденность личности от аморфной массы.
В начале XX века Владимир Соловьев говорил: “Высвободить красоту из-под грубых покровов вещества – вот смысл теургического. Этому страстному желанию познать запредельное, вечное мы противопоставили ложь сиюминутного и поверхностного. У нас отобрали идеализм – душу бытия”.
Мы же в конце XX и начале XXI века часто обвиняли Кафку, Пруста и Джойса в том, что они увели литературу от жизни в фантасмагорию. И это исходит от нас, сделавших Кафку былью!
Брехт пишет: “Бодлер – удар кинжалом в спину Бланки. Но и Бланки – удар кинжалом в душу Бодлера. Временное поражение Бодлера – пиррова победа наследников Бланки, то есть нас с вами, дорогие товарищи”.
В книге своих воспоминаний “Без прикрас”, вышедшей в Москве в 2003 г., писательница Нина Воронель рассказывает, что, когда она впервые в библиотеке прочитала поэму “Ворон”, то “летела домой как на крыльях, на тех самых, шелестящих, шуршащих, трепетных крыльях “Ворона”.
Она решила перевести ее на русский язык. “Я должна была ее перевести. Иначе, не стоило жить!
И я ее перевела! На это ушло каких-то полгода жизни, но это была настоящая жизнь! Есть строки, которыми я горжусь и по сей день, почти через полвека”.
Мы приводим эти строки:
Окна сумраком повиты…
Я, усталый и разбитый,
Размышлял над позабытой мудростью старинных книг.
Вдруг раздался слабый шорох, тени дрогнули на шторах,
И на призрачных узорах заметался светлый блик,
Будто кто-то очень робко постучался в этот миг,
Постучался и затих.
Ах, я помню очень ясно: плыл в дожде декабрь ненастный.
И пытался я напрасно задержать мгновений бег.
Я со страхом ждал рассвета — в мудрых книгах нет ответа,
Нет спасенья, нет забвенья, беззащитен человек,
Нет мне счастья без Леноры, словно сотканной из света
И потерянной навек.
Темных штор невнятный ропот, шелестящий смутный шепот,
Шепот, ропот торопливый дрожью комкал мыслей нить,
И стараясь успокоить сердце, сжатое тоскою,
Говорил я сам с собою: “Кто же это может быть?
Это просто гость нежданный просит двери отворить.
Кто еще там может быть?”
Никогда не улетит он, все сидит он, все сидит он,
Словно сумраком повитый, там, где дремлет темнота.
Только бледный свет струится, тень тревожно шевелится,
Дремлет птица, свет струится, как прозрачная вода,
И душе моей измятой, брошенной на половицы,
Не подняться, не подняться,
Не подняться никогда!