Из цикла «Рассказы под наркозом»
Опубликовано в журнале СловоWord, номер 47, 2005
Нина Гоголишвили живет в столице Грузии Тбилиси.
Член ассоциации молодых ученых Грузии, в институте “Малая Академия” старший преподаватель курса истории литературы западных европейских стран, истории русской литературы, основ драматургии.
Из цикла «Рассказы под наркозом»
Московский ворон Эдгара По
Боль была нестерпимой. Она не накатывала, как полагается всякой боли, накрыть вас с головой, а потом отступить, чтоб вы осознали всю бедственность вашего положения. Нет, она стояла, моя боль. То есть стояла в ней я, как в бочке с цементом. И еще надо было дышать, что совершенно не поддавалось никакому осмыслению, поскольку боль шла именно оттуда с моей искромсанной плевры, куда, как в бутылку марочного вина был ввинчен дренаж, вместо штопора. И был бы зонд как зонд, обычный отечественный рыженький зондик, нет зонд тоже был заморский поливочный шланг белый, молочно прозрачный, шириной в два пальца и абсолютно негнущийся.
– Что бы вы делали, если бы остались в Советском Союзе? – спросила Белла Ахмадулина Владимира Набокова – пробравшись каким-то чудом в его швейцарскую фазенду на пике «холодной войны».
– Я бы наверно выбрал местом ссылки Кавказ, там водятся особенные бабочки, которых нет в моей коллекции, – ответил Набоков благодушно и добавил, – думаю, они оставили бы мне мою библиотеку.
О чем он говорит? – подумала Белла Ахмадулина.
Спасибо вам, товарищ Набоков, что вы не остались! Вряд ли вы доехали бы до Кавказа, а библиотека скорее всего ушла бы в железную печку, чтоб тысячелетним пламенем мудрости растопить варварский холод зимы восемнадцатого года.
Но бабочка осталась. Та самая, особенная, с Кавказа, так и не попавшая в вашу коллекцию.
Так. Теперь главное не дышать. Или дышать совсем чуть-чуть. Со всем этим пыточно-оздоровительным агрегатом можно шевелить правой ногой, и если не двигаться, правой кистью.
Перед глазами то стройными рядами, то в вихре импровизации плывут бабочки, и я себя вижу вместе с ними на булавке. Скрипнула дверь.
– Яще живы, али померли? – скрипучий голос нянечки – бабы Ани. Ну, погоди, доберусь я до тебя. Старушки в палате от одного ее голоса вжимаются в подушки, чтоб баба Аня, не дай Бог не подумала, что они еще живы.
– Все грехи ваши тяжкие, – продолжает нянечка, – жили б по Божески не кромсали счас ножичком, – продолжает Аня нержавеющим голосом, — и чего вас Господь не приберет?
– Заткнись, ведьма, – спокойный голос моей соседки справа Оли, – тебя не спросили кому сколько жить.
– Такая молодая, а горластая, – не унимается нянечка, – и на тебя падет гнев Господень.
– Оставьте Господа в покое, Анна Тимофеевна! – подает голос из своего угла Юдифь Исакиевна, – он наказывал верующим любить людей, разве не так?
– А он их так близко не видал, – не остается в долгу баба Аня, – напрыгаешься тут с вами сорок лет, всем отделом в геенну сдашь.
– Ох дура ты, баба Аня, прости Господи, – не на шутку заводится Юдифь Исакиевна, – гореть вам синим пламенем при вашей лютости.
– Света, больше света, – сказал Гете перед смертью.
– Комедия окончена, – кажется, сказал Рабле в такой же торжественный миг.
– Ужо вам от его достанется, – гремела баба Аня с нехристианской мстительностью.
– Прямо спецназ, а не нянечка, – сказала Оля, миролюбиво. Умирать расхотелось. Не было соответствующего душевного подъема. Скандал разгорался на глазах и уже захватывал часть коридора.
Краем левого глаза я уловила не подоконнике какое-то движение, нечеловеческим усилием повернула голову, и увидела большую ворону, которая чуть наклонив голову, как собака, в упор смотрела на меня не мигая.
– Вона, и по твою душу пришли! – не обошла меня вниманием баба Аня, – гляди, ворон уставился! Никак присматривается, кому срок пришел!
Тут же в висок юлой ввинтилась бессмертная строчка Эдгара По: Cry crow nevermore!
Я закрыла левый глаз, не хотелось видеть посланца и услышала голос Юдифи Исакиевны:
– Как вам не стыдно Анна Тимофеевна! Девочка еле дышит!
– Во, во, а я че говорю? Потому и прилетел, что еле дышить! Ему видней, он все наперед знает, кому дышать, а кому не дышать, – понесла уже совсем нехристианскую околесицу баба Аня.
– Не обращайте внимания, Наточка, – воскликнула соседка Олечка, труднооперабельный случай, с влюбленным по уши мужем-археологом, который по ночам мебель таскал, чтоб сделать Олечке операцию.
– Вы не слушайте ее, она думает, что верит в Бога, разве это вера? Говорит Христова невеста, какая невеста? Кто бы ее взял с ее характером? Вы не верьте, вы встанете, вот увидите.
– Blackbird’s riposte: «nevermore», – оказывается сказала я вслух.
– Что вы сказали? – спросила Оля
– Крикнул Ворон никогда! – это стих Эдгара По, – прошелестела я. Олечка села в кровати. – Это отец детективов, да? Передача была по телевизору.
Я слушала Олечку и левым глазом наблюдала за вороной, она степенно расхаживала по подоконнику, изредка кося в мою сторону.
– А про ворону не верьте, – Оля возбужденно махала руками, – очень даже славная птичка, триста лет живет, разве плохо? Вы не плачьте, хорошо? – Господи, я даже не знала, что плачу.
– Вот я Димке скажу, он у меня умнющий сил нет, он историк, мой Дима, кандидат наук.
– Как же повезло твоему Диме, Олечка, что у него есть ты, такая храбрая любящая и открытая на любой шорох жизни.
– Он каждое лето копает вместе с ребятами, – всеми силами Олечка не давала мне сосредоточиться на мне самой, – то в Казахстане, в прошлом году на Алтае, я ему скажу, он вам все про ворон принесет, виданное ли дело, чтоб ворона сказала «никогда», сама небось триста лет живет!
Следующее утро началось с визита двух ворон, одна, потоптавшись для приличия, вскоре улетела, а вторая, по-видимому вчерашняя, прочно обосновалась у моего окна, решив досмотреть вчерашний скандал. Впрочем, скандала не последовало, поскольку была очередь бабы Фисы, молчаливой старушки с ярко-синими девичьими глазами.
Ее появление было встречено оживленными голосами сопалатниц и радостным воплем Юдифь Исакиевны.
– Наконец-то, Анфиса Егоровна, опять вы! А то с Аней жизни нет.
– Она тут целый отходняк устроила на всю катушку, зараза, – встряла Олечка,
– Нату до слез довела.
– Ой, беда с Анькой, ей все ее непорочность спать не даеть, – прошамкала баба Фиса беззубым ртом, – за ней уже безглазая с косой бегает, а ей все чужие грехи покою не дают, ну чего что надоть, по скорому, мне еще полы мыть.
Мы завороженно смотрели друг на друга, я и моя пернатая гостья в серо-черной визитке, что-то ее заставляло смотреть на меня в упор, а я, как и всякий человек попавший в беду, по каким-то не поддающимся логике признакам пыталась определить свое будущее.
– Если сейчас моргнет – умру, если нет, нет, – подумала я.
Мысль о смерти, которую я упорно отгоняла, была благополучно водворена на место бабой Аней и главный аргумент, черный ворон, сидел на подоконнике и смотрел мне в глаза.
– Не моргай, хорошо? – попросила я.
– Не буду, – ответил ворон и взъерошил перья, – я так посижу.
Уголком правого глаза я ухватила край белого крахмального халата Владимира Викторовича, грозу и гордость отделения, последнюю соломинку в цепи неприятностей, обрушившихся на каждого из нас.
– Как дела? – скорее по легкому вихрю, чем по голосу определила, что вопрос ко мне.
Я не успела ответить, мешал комок в горле и насос в боку его же руками вмонтированный третьего дня под трехчасовым наркозом.
– Вы мне обещали, – змеиным голосом выруливал к финалу Владимир Викторович, – вы мне дали слово, что будете жить, и вы обязаны его сдержать! Вы обещали дышать, глубоко и страстно, если вам угодно, а вы что делаете?
– Она дышит Владимир Викторович, честное слово, она дышит, – вступилась за меня Оленька, – просто ей очень больно.
– Вы знаете, где не больно, Оленька? В прозектуре! – волчком повернулся хирург к Оленьке – опять я поворот почувствовала в воздухе.
– Тут вчера баба Аня такое устроила, – жарко зашептала Оленька.
– Знаю, разведка донесла, – буркнул Владимир Викторович, – не могу старуху выгнать, рука не поворачивается, а надо.
– Ой, надо, надо, – согласилась Оленька.
– Ну вы присмотрите, чтоб дышала, – заспешил Владимир Викторович, – а то заставлю шары надувать, я пошел, сегодня 5 операций, Юдифь замотайте ноги бинтом, послезавтра ваша очередь.
И наш спаситель и мучитель крахмальным парусом выплыл из палаты, опять я почувствовала ветерок ухода и который раз удивилась полному отсутствию телесной оболочки, только интеллект и одно измерение, вертикаль – все остальное сильные руки пианиста, глаза марсианина и бас неизвестно откуда идущий, ибо тела не наблюдалось, было прикрыто негнущимся халатом. Такими изображают в научно-фантастических фильмах астронавтов, если б не запах. Пах наш астронавт молочной манной кашей с ванилью, поэтому, несмотря на весь инопланетный вид при его приближении вас сразу кидало в детство и не хотелось возвращаться никогда. Опять никогда.
Третий день ознаменовался диким карканьем и суматохой, которую устроили на заснеженном подоконнике три вороны, стараясь устроиться поближе к объекту наблюдения, то есть ко мне.
Если баба Аня права и птицы чувствуют скорый конец, зачем такой сходняк и одного бы хватило, – отрешенно подумала я, и вообще представление затягивалось.
– Хотите я вам погадаю? – спросил Олин голос.
– Погадайте, до перевязки далеко, – отреагировала я скорее из вежливости, чем из желания заглянуть в весьма расплывчатое будущее.
– Только вы чуть-чуть повернитесь, а то вам ничего не видно, у меня французские гадальные карты есть, бабушкины, – весело тараторила Оленька, – вот, вы только достаньте своей рукой три карты.
Кое-как сдвинувшись, я той самой не блокированной правой кистью вытащила из подставленной колоды три карты.
Даже у Олиного доброжелательного оптимизма, как оказалось, был предел. Длинная пауза повисла в воздухе, я скосила правый глаз и застыла, на одеяле лежали три карты: амбарный замок, спирально свернутая змея и смерть с косой в черном плаще.
Ну все, я закрыла правый глаз, вместе с воронами на подоконнике можно было заканчивать сюжет.
– Враг умрет под замком, – услышала я радостный Олечкин голос, – враг умрет под замком, вы слышите, Наточка? Враг умрет под замком! – И вдруг я услышала собственный смех, я смеялась и не могла остановиться, я смеялась так, как не смеялась уже много лет, это был смех-мечта Владимира Викторовича, внутри все рвалось и трещало, а я не могла остановиться. Меня вдруг отпустило всю целиком, не было сорока лет, не было помпы в боку, не было по-дурацки прожитой жизни, в вечной спешке всем угодить. Можно, можно уложить в волшебную формулу безнадежную карту! Враг умрет под замком! Умница Олечка, гениальная в своей любви! Не зря твой умнющий Димка таскает мебель по ночам для твоей операции. Как просто, как все гениальное просто! Надо самому сложить модель, а не цепенеть от ужаса перед свалившейся картой!
– Вы не плачьте, – Оля держала мою руку.
– Что ты, я от радости, – прошептала я сухим ртом, – спасибо тебе.
– Спасибо не говорят, гадание не сбудется, – охнула Оленька.
– Я не за гадание, я вообще, – хотелось держать Олину руку до бесконечности, – тебе не трудно насыпать хлеба моим воронам? На подоконник? Прямо на пост?
– Куда же еще, – я поймала себя на том, что вороны стали моими. Оленька встала, я впервые увидела ее в полный рост, Царевну-лебедь, но не Врубелевскую, не тревожную, без скованности непрошенной гостьи, напротив, к окну шла одетая в броню скифского золота сероглазая латница – я зажмурилась.
– Вам плохо? – спросила скифская царевна с горбушкой в руках, запах хлеба я учуяла раньше, чем услышала вопрос.
– Может позвать Владимира Викторовича? – Юдифь все еще не оперировали, и она целыми днями моталась по коридорам.
– Не надо, я просто вижу невозможные вещи, – я махнула правой рукой, задела чашку с молоком, она разбилась.
– К счастью! – хором сказали Юдифь и Олечка.
– Чего ж хорошего добро ломать! – влезла баба Аня, выносящая ведро.
– Иди, иди, Анна Тимофеевна, грешников ловить, – Юдифь легко выставила в предбанник упирающуюся бабу Аню.
По пернатому радиовещанию на подоконник к щедрому угощению слетелось чуть ли не полсотни ворон, подоконник сразу стал похож на английский парламент. Без тени английской выдержки хлеб разодрали до последней крошки, однако затем протокол был восстановлен, и вороны чинно уселись в ряд, прислонившись к окну.
– Во! – выкрикнула баба Аня, бесконтрольно просочившись в палату, – митингуют! А я чо говорила? – Сейчас решат, чья очередь!
Я не видела окна, но я видела Олю и Юдифь, зачарованно смотрящих на окно.
– Если ты, Аня, сейчас же не уберешься, я тебя первую поставлю в очередь, – не оборачиваясь, сказала Юдифь.
– Христа небось распяли, а сейчас к воронам переметнулись, – понесла санитарка совсем уж невразумительный бред.
– Может киллера нанять для бабы Ани, – мечтательно сказала Оленька.
– А ты знаешь, – хохотнула Юдифь, – есть в ней что-то бодрящее, назло Аньке жить хочется.
Прошло два дня, то ли я попривыкла к боли, то ли боль ко мне, во всяком случае, разворот в девяносто градусов удалось осилить. Моего ворона не было, я заволновалась, пришлось признать, что я его жду. Он появился через десять минут, взъерошенный, деловой, и забегал по подоконнику. Отбегавшись, сел, прищурил правый глаз, а левым уставился на меня.
– Где ты был? – спросила я.
– Дела, – отмахнулся он и почесал левое крыло, поправил черный сюртук и постучал клювом в стекло, деликатно так постучал, сдержанно.
Я, успокоившись, что литературный вестник на месте, прикрыла глаза, восприняв стук как случайность. Стук повторился. Я открыла глаза, мой ворон сердито стучал в окно. Он же голодный! Надо было срочно что-то предпринять. Юдифь и Оленька отсутствовали, обе лежали в реанимации – выходили из наркоза, две бабушки в углу не считались, они еле держали ложки в руках. Надо было сесть, достать из тумбочки хлеб, дойти до окна и не промахнувшись бросить хлеб на заснеженный подоконник через форточку. Как ни бился и ни краснобайствовал Владимир Викторович надо мной, я ничего не могла с собой поделать, а здесь решилась – он ждал меня, мой ворон, на холодном мартовском ветру, и я не могла его подвести.
Не буду описывать, чего это мне стоило. Хватаясь за все, что подвернулось по пути, привалившись к окну взмокшим боком, сцепив зубы, чтоб не закричать, напугав бабушек до обморока, я третий раз пыталась дотянуться до форточки и мой ворон напряженно наблюдал за мной, ни на секунду не отвлекаясь. Дотянулась, сбросила хлеб и повисла правой рукой на окне – не могла отпустить, – упасть было очень страшно, я могла проткнуть себя насквозь своим же насосом, ворон, не притрагиваясь к хлебу, наблюдал за мной. В этот момент в палату влетел Владимир Викторович, в одном прыжке вцепился в меня и снял с фрамуги.
– Что вы тут делаете? – пробормотал мне в диафрагму, поскольку нес к кровати, как любимую куклу, прижимая к себе обеими руками, впрочем в ту весну я действительно весила, как кукла.
– Кормила ворону, – прохрипела я, захлебываясь в собственном дыхании.
– Ворону? – доктор уложил меня на кровать и с любопытством уставился мне в переносицу, видимо прикидывая, какому психиатру меня показать.
– Blackbird’s riposte: «nevermore», – попыталась отбиться я.
– Ага, Эдгар По! Решили птичку задобрить, – развеселился Гиппократ.
– Нет, он прилетает и стучит мне в окно, – пыталась я подвести вразумительную базу под вполне очевидное помешательство.
– И как часто стучит?
– Каждый день, – я еле выдохнула ответ.
– Вот что, вам пора на воздух, у вас начинает развиваться синдром Аббата Фария, мышей пока не кормите? – Владимир Викторович веселился от души. – Господи, а я-то думал в окно собираетесь прыгать!
– Ну что вы, и не думала, – обиделась я.
– Кто вас поймет, дамочек бальзаковского возраста, – не утерпел добрый доктор.
– Бальзаковский возраст я давно прошла, спасибо за комплимент, – не осталась я в долгу. Мы посмотрели друг на друга, и наконец вместе рассмеялись.
Первый солнечный день наступил только в середине апреля, к тому времени я уже довольно сносно передвигалась. Владимир Викторович велел идти во двор гулять. Ко прочему реквизиту, щедро натасканному родственниками и друзьями, добавился меховой средневековый плащ, благо одна из моих приятельниц когда-то работала манекенщицей. Ни в какой рукав мой дренаж и вообще весь агрегат втиснуть было невозможно. И вот в ангоровом тюрбане на голове и в лисьей дохе до пят, издали похожая на Бориса Годунова, наяву ощущая смысл кровавых мальчиков в глазах, я под присмотром медсестры в веснушках и знойной красавицы Лии с седьмого желудочно-кишечного отделения вышла во двор клиники. Хотелось сразу вернуться – все было чужим – и синее небо, и острый игольчатый воздух, воробьи в луже, все это уже было не мое, чужое, и мне не хотелось к этому вновь возвращаться, да еще с непосильным медвежьим капканом в боку.
Лия схватила меня за руку, без слов почувствовав мой протест, и почти насильно поволокла в сторону центральной аллеи, где жмурились от непривычного солнца за зиму потускневшие скамейки. Я тоже зажмурилась и не сразу расслышала звонкий голос медсестры с веснушками – Мамочки, а эти куда?
Ни о каком резком повороте не могло быть и речи, и вообще вот она сырая, скамейка, скорей бы сесть. Кулем я брякнулась на скамейку и сразу же весь механизм, сооруженный внутри меня, металлическим звоном отозвался в моей голове. Сцепив руки на боку, я попыталась восстановить дыхание.
– Что же это такое? – опять спросили веснушки.
– Не видишь, вороны, – гортанным голосом ответила Нильская красавица.
Я открыла глаза, перед нашей скамейкой веером, как в американском конгрессе, сидели серо-черные респектабельные вороны и, не нарушая симметрии, изредка, сдержанно перекаркивались. Потом, как настоящий спикер, в середину вышел один, и с большим чувством достоинства несколько раз прошел мимо меня. Скамейку мы выбрали неудачно, до солнца я не дошла, эта скамейка оказалась пределом моих возможностей, было холодно, сумрачно, по краю бордюра серебряно мерцали в хрустальной мокрости какие-то кусты, вся картина была серо-буро мглистая, кое-где лежал почти черный апрельский снег, пернатый спикер во фрачной паре церемонно подошел ко мне.
– Кышь! – бросилась мне на помощь обладательница звонкого голоса и веснушек.
Ворон даже не посмотрел в ее сторону.
– Оставь его, это мои друзья, – тихо сказала я.
Вороны смяли каре и тихо удалились, а он остался, мой ворон.
– Cry crow nevermore, – сказала я тихо.
– Never say never, – ответил мне сварливо ворон, почесал правое крыло, потом подмигнул трехсотлетним глазом и растворился в серебристой мокрости кустов.
– Что ты сказала? – спросила Лия, дочь фараонов.
– Это не я сказала, это он сказал «никогда не говори никогда», – ответила я, потом резко повернулась к окну своей палаты, где, прижавшись носами к стеклу, стояли Олечка и Юдифь, и помахала им рукой.
Гони. Август 2003 г.