Опубликовано в журнале СловоWord, номер 47, 2005
Сейчас, по прошествии времени, мне удалось восстановить эту историю полностью, до последней детали. Я могу рассказать, как вела себя в то время не только я сама, Любовь Гуреева, но и остальные.
Их, этих остальных, трое – мой старший брат Гриша, моя любимая ученица Ира Солодова, а также отец Иры, генерал-майор милиции Сергей Петрович Солодов. Стоит отметить, что вся семья Солодовых состоит из Сергея Петровича и Иры; жена Сергея Петровича и мама Иры, известная театральная актриса, погибла в автокатастрофе шесть лет назад.
Ире тогда было почти пятнадцать лет; через два года, окончив школу, она поступила в театральное училище, на курс, который набрала я. Во время истории, которую я вам расскажу, ей было двадцать лет, и она готовилась к дипломному спектаклю.
Коротко о себе. Мне тридцать четыре года, семейное положение – незамужняя, образование – режиссерский факультет РАТИ, профессия – режиссер-педагог одного из театральных училищ Москвы. Мой единственный родственник, старший брат Гриша, он же Григорий Александрович Гуреев, старше меня на пятнадцать лет. Он окончил актерский факультет РАТИ, играл в разных театрах, но его театральная карьера, мягко говоря, не задалась. Причина – его совершенно невозможный характер. Жаль, потому что Гриша действительно великолепный актер. Но благодаря своей неуживчивости он менял театры один за другим, да к тому же до сих пор так и не смог создать семью. В конце концов он остался на обочине жизни. Из последнего театра, одного из лучших в Москве, его с треском выгнали.
Все, что я вам расскажу, произошло в элитном дачном поселке Дачное. Поселок расположен в одном из живописнейших мест Подмосковья, в сорока минутах езды от Москвы, на реке Пахре. В этом дачном кооперативе живет элита, дачи здесь одна краше другой. Но двухэтажная дача Солодовых, обнесенная высоким трехметровым забором, выделяется даже среди них. На этой без всякого преувеличения роскошной даче и разворачивалось действие истории, о которой я расскажу. Примерно через пару дней после того, как вся эта история началась, я приехала из Москвы в Дачное на автобусе (за эту пару дней никаких интересных событий не произошло, поэтому я их просто опускаю). Начну с момента, когда в тот день я, благо калитка была не заперта, прошла на участок дачи Солодовых, а затем незаметно вошла в дом.
Оказавшись в прихожей, я чуть-чуть приоткрыла дверь в гостиную – и стала наблюдать.
К такой конспирации я прибегла неспроста. Дело в том, что жизнь моего брата сложилась к тому моменту так, что это заставило меня устроить небольшую временную мистификацию. И сейчас мне важно было понять, как будет себя вести во время этой мистификации Ира.
Заглянув в щелку, я увидела картину, для постороннего зрителя совершенно необычную. В углу гостиной стояла клетка, напоминающая птичью, но значительно больших размеров, в клетке лежал матрас и возвышалось приспособление, напоминающее высокую табуретку на уровне груди человека. Ира, на которой были белые джинсы и черная тенниска, подметала в клетке, Гриша прохаживался по гостиной. На его голове красовался шлем с клювом, напоминающий голову попугая, но оставляющий открытым лицо; на руки были надеты особые рукава, имитирующие крылья, на ноги гетры-гамаши, создающие подобие ног птицы, тело обтягивало трико с нашитыми на него цветными тряпочками-перьями.
В тот момент Гриша, естественно, не был похож на себя. Но вообще мой старший брат даже в таком возрасте, в сорок девять лет, довольно привлекательный мужчина. Рослый, с серыми глазами, с сильно пробившейся сединой в копне белокурых волос, и с лицом, хоть уже и помеченном морщинами, но при этом необычайно мужественным. В этом лице каким-то странным образом соединяются две противоположности, что-то простое, почти крестьянское, и в то же время в каждой черточке этого крестьянского чувствуется порода.
Но в тот момент Гриша был просто самым настоящим попугаем. Без преувеличения. Я хочу сказать, он очень правдоподобно имитировал движения и голос попугая. В частности, он проявлял к той, которую он, по идее, считал своей хозяйкой, то есть к Ире, такие же чувства, которые обычно проявляют к своим хозяйкам беззаветно любящие их домашние птицы. Он ласково трогал ее клювом, терся о ее плечо, преданно смотрел ей в глаза и нежно попискивал – пытаясь показать, как он ее любит.
Через мои руки прошло много по-настоящему красивых студенток. Не хочу обижать ни одну из них, все они были замечательные девочки. Но Ира, при том, что она красива своеобразной тонкой красотой, разительно от них отличается. Я не смогу подобрать точных слов, чтобы описать, в чем состоит это ее отличие. Оно особое, внутренне. Просто сказать, что она личность, мало; сверх этого природа наградила ее чем-то совершенно особым. Именно эта внутренняя особость и составляет ее суть.
Внешне же она по-настоящему прелестна. У нее лицо прирожденной актрисы, красивое, но при этом неброское и неяркое. Такое лицо идеально подходит для любого грима. Про себя я называю ее лицо «палевым». У нее палевые синие глаза, палевый маленький нос, кончик которого чуть-чуть приподнят, палевые коралловые губы. При этом ее верхняя губа чуть больше нижней, что придает ее рту какую-то особую, чисто детскую наивность. И ко всему этому у нее легкая и стройная фигура.
Походив по комнате, Гриша наконец захлопал крыльями и произнес скрипучим голосом:
– Если кое-где еще у нас порой… Попка хороший… Что-то с памятью моей стало… Попка хороший…
Ира, подметавшая в клетке, обернулась.
– Попочка… Ты хлопаешь крыльями… – Отставив метлу, вышла из клетки. – Знаешь, я еще не успела освоиться с твоими привычками. Любовь Александровна мне говорила, но я, конечно, почти все забыла. Если ты хлопаешь крыльями, это значит, ты хочешь есть? Да? Попочка, скажи, ты хочешь есть?
Гриша захлопал крыльями, заглянул Ире в глаза и сказал:
– Попка хороший… Что-то с памятью моей стало…
– Да, я теперь вспомнила. Это значит, ты хочешь есть. А что ты хочешь? Ты хочешь пшенную кашку? Пшенную кашку с молочком?
– Попка хороший… – гортанно заскрипел Гриша. – Что-то с памятью моей стало… Попка хороший…
– Подожди, сейчас я принесу тебе пшенную кашку. С молочком и с маслицем. Она уже сваренная, но горячая, должна остыть. Подожди, может, ты хочешь что-то еще? Яишенку с ветчиной? А, Попочка?
– Попка хороший… – заскрипел Гриша, но теперь уже на высоких нотах. – Попка хороший…
– Поняла. Ты хочешь яишенку с ветчиной. Ну да, ведь попугаи, они всеядные. Они могут есть все, что едят люди. Тогда, может, ты еще хочешь черной икорочки? Черной икорочки на бутербродике с маслицем?
Ответ Гриши особой новизной не отличался:
– Попка хороший… Попка хороший… Если кое-где еще у нас порой… Утро красит нежным цветом…
– Господи, вспомнила. Любовь Александровна мне говорила, что тебе нельзя острое. От острого у тебя может испортиться желудочек. И может начаться поносик. А то еще ты вдруг начнешь какать с кровью. Попугаям нельзя острое, Попочка, ты слышишь?
– Что-то с памятью моей стало…
– Я просто принесу тебе пшенной кашки с маслицем. Решено, я иду за кашкой. Она как раз остыла, и ты не будешь ею обжигаться. – Она ушла и вскоре вернулась с тарелкой, по которой расползлась каша-размазня. Поставив тарелку на столик и заметив, что Гриша медлит, сказала умильным голосом: – Попочка, что с тобой? Что-то не так? Тебе неудобно есть прямо с тарелки? Может, тебе дать ложку? – Взяла с подноса ложку, протянула Грише.
– Вот, на, возьми ложечку! Возьми, Попочка, с ложечкой тебе будет удобней! – Дальше все произошло так, как и было мною задумано: Гриша попискиванием, похлопыванием крыльев и прочей жестикуляцией выразил явное неудовольствие тем, что ему предлагают ложку. – Тебе это не нравится? Ты не хочешь ложечку? Ох, я же совсем забыла… Ты же у нас попугай… Совсем забыла, совсем забыла… Настоящий попугай… Да, Попочка, конечно, ты должен есть без ложечки. Ешь, Попочка, ешь. – Пискнув, Гриша пригнулся – и, захватывая кашу ртом, стал есть прямо с тарелки. Когда, закончив, он с довольным видом посмотрел на Иру, она взяла салфетку и стала вытирать ему рот и щеки. – Ну вот, все в порядке, мы поели. Дай я теперь тебе вытру клювик. Вот так, вот, теперь мы чистые. Ну все, Попочка, теперь иди погуляй по садику. В садике хорошо, у нашей дачи высокий забор, тебя там никто не увидит. А я пока поучу роль, ты же знаешь, у меня скоро дипломный спектакль. Любовь Александровна сейчас приедет, узнает, что я еще не выучила роль, вот она мне задаст. – Подведя Гришу к выходу в сад с задней стороны гостиной, она выпустила его, после чего я решила, что могу зайти.
Увидев меня, Ира остановилась у клетки.
– Любовь Александровна, ну вот, наконец-то вы приехали. Я как раз накормила Попочку, отправила его гулять в сад. И сейчас буду учить роль.
– Ирочка, привет. Знаешь, я уже начала беспокоиться, как вы тут. Ну как у тебя с ним? Все в порядке?
– Все в порядке, он себя очень хорошо ведет. Вообще, он такой милый. Но знаете, мне кажется, когда я его кормила, я допустила одну ошибку. Я предложила ему поесть кашу ложкой. Я просто забыла.
Чтобы поддержать чистоту моей мистификации, надо было сделать ей выговор – и я его сделала.
– Ирочка, дорогая, но об этом же нельзя забывать. Никак нельзя. Ты же могла свести на нет все наши усилия. Все. Если уже не свела.
Потупившись, Ира сказала покаянно:
– Я забыла.
– Ну вот, ты забыла. Давай я тебе еще раз повторю все-все. Чтобы ты уже не забывала. С Гришей, моим несчастным старшим братом, это случилось пять лет назад. Он, как я тебе уже говорила, родился со словом «нет» в голове. Еще маленьким он на большинство советов, просьб, предложений и так далее всегда давал отрицательный ответ. И взрослым остался таким же. Он окончил театральное училище, стал актером, но вот это проклятое слово «нет» в его голове осталось.
Ира отреагировала, как обычно реагирует молодежь на старших, которые любят повторять одно и то же:
– Любовь Александровна, я ведь вам уже говорила, я слышала о таких людях. И даже встречала.
– Ну так вот, как раз из-за этого ему просто ужасно не везло в жизни. Он так до сих пор и не женился, и в театрах долго не задерживался. Вообще, он в быту совершенно беспомощный. Хорошо, я не замужем и могу ему помогать, а так я не знаю просто, что бы он делал. Единственное утешение, которое у него было – попугай. Но пять лет назад этот попугай неожиданно умер. И вот после этого мой бедный Гриша стал не совсем нормальным. У него появилось серьезное психическое заболевание. Он проснулся однажды, и стал говорить, как попугай. Сначала я подумала, что он шутит. Но потом поняла, что это не шутка, а болезнь.
– Да, я помню, Любовь Александровна. Вы рассказывали.
– Не буду отнимать у тебя время и снова перечислять, через что мне пришлось пройти. В конце концов я услышала, что в Швейцарии есть доктор, который вылечивает самых безнадежных больных. И я повезла Гришу к этому доктору. Попасть к нему было очень трудно, а когда наконец он меня с Гришей принял, он стал расспрашивать о Грише. Очень долго расспрашивал. И когда узнал, что Гриша родился со словом «нет» в голове, сказал, что его надо лечить от противного.
– Да, да, вы говорили. Применить так называемый обратный метод.
– Да, обратный метод. Ведь все врачи, и во время визитов к нам домой, и в психушках, куда я его несколько раз отдавала, убеждали моего бедного Гришу, что он никакой не попугай, а человек. Но это не помогало, наоборот, ему становилось только хуже. Так вот, этот врач мне сказал, что единственная надежда вылечить Гришу – постоянно убеждать его в том, что все правильно, он не человек, а попугай. В конце концов его натура себя проявит, и он скажет: «Нет, я не попугай, я человек». И вылечится. Доктор особо подчеркнул, что такое лечение, методом от противного, нельзя проводить в психушках. Ведь в психушках попугаев не держат, их держат там, где живут обычные люди, в квартирах и на дачах. Гришу тоже надо держать или в квартире, или на даче. Доктор сказал, что для большей убедительности для такого больного надо заказать специальную большую клетку. И в основном держать его там. Надо также сшить ему специальную одежду, чтобы он и внешне выглядел, как попугай. А когда этот врач узнал, что Попку, гришиного попугая, мы иногда на время отдавали другим людям, но обязательно в хорошие руки, он сказал, что Гришу тоже надо изредка отдавать в хорошие руки. И когда я тебе об этом рассказала, ты сказала, что возьмешь Гришу к себе на дачу на какое-то время. В хорошие руки. Чтобы помочь его вылечить. Хотя я понимаю, что тебе это обременительно. Все же тебе нужно готовиться к дипломному спектаклю.
– Да ничего мне это не обременительно. Наоборот, мне это доставляет удовольствие. Я ведь знаю, что я ему помогаю. Потом, это ведь на самом деле долг каждого, помогать человеку, попавшему в беду. А ваш старший брат попал в беду. И он совершенно не мешает мне готовить роль. Наоборот, мне его присутствие только помогает.
– Ну вот, я очень рада. Только, Ирочка, еще раз напоминаю: твой папа не должен знать, что здесь, на даче, Гриша. Ни в коем случае не должен.
– Любовь Александровна, не беспокойтесь. Я сказала, что готовлюсь к диплому, и мы с вами будем здесь репетировать. И предупредила, чтобы папа даже не показывался здесь.
– Ну и отлично. Я думаю, Гриша уже достаточно погулял, пришли его сюда. А сама пойди наверх, поработай над ролью.
– Хорошо. – Подойдя к открытой задней двери, Ира сказала: – Попочка, ты где? Хватит гулять. Пришла Любовь Александровна, она хочет тебя видеть.
Сказав это, Ира поднялась на второй этаж, и почти тут же вошел Гриша. Оглядевшись, спросил:
– Люба, я могу снять шлем? Я от него устал. Можно? Ненадолго?
– Не знаю даже. Ладно, сними, но как только я услышу, что Ирочка спускается, я тут же дам тебе знать. И ты его тут же наденешь.
– Да, конечно. – Он снял шлем. – Уф… Я и не знал, что это так тяжело – играть попугая.
– А играть вечного неудачника тебе не тяжело? Гриша, ты знаешь, что я тебя люблю. Но то, что ты украл деньги из актерской кассы взаимопомощи, я тебе простить ну никак не могу. Украсть восемьдесят четыре тысячи рублей актерских денег, это ж надо.
– Я их не украл, я их проел. Ты же знаешь, какая у меня была зарплата, семьсот рублей. Если б я жил только на нее, я бы уже давно умер с голода. Ну да, я виноват, ну да, черт попутал. Но может, мне удастся потом собрать эти деньги. И вернуть.
– Да ничего тебе не удастся. И не говори, что ты их проел, ты их украл. Ты совершил обыкновенную кражу, и теперь тебя ищет милиция. Ладно, я подожмусь, соберу эти восемьдесят четыре тысячи и верну. Но зачем ты поссорился с Серафимой Викторовной? Неужели ты не понимаешь, что с главным режиссером театра ссориться нельзя?
Речь шла о Серафиме Викторовне Дольчиковой, главным режиссером театра, из которого Гришу недавно отчислили.
– Я с ней не ссорился.
– Да, конечно, ты с ней не ссорился. Он с ней не ссорился, посмотрите на него. Он не ссорился, просто на репетиции спектакля «Здравствуй, Климов!», который ставила Серафима Викторовна, он сказал так, что все услышали: «Это не здравствуй, Климов, это здравствуй, климакс.» Ты ведь сказал это?
Помолчав, Гриша выдавил уныло:
– Сказал.
– Зачем ты это сказал?
– Вырвалось.
– У него вырвалось. Так вот, из-за того, что у тебя это вырвалось, тебя не просто выперли из театра. Тебе дали волчий билет. Вообще, у тебя есть привычка говорить, совершенно не думая о последствиях. Когда ты это сказал, насчет климакса, все вокруг начали ржать, как лошади. Ясно, ей донесли. Она тебя выгнала, но этого ей было мало. Она обзвонила все московские театры, и сообщила главным режиссерам, что ты не только бездарь, но к тому же еще хам и уголовник. И посоветовала не подпускать тебя к своему театру на пушечный выстрел.
– Мерзавка она. Просто мерзавка.
– Может, она и мерзавка. Но на ее месте так поступила бы любая женщина. Женщин оскорблять нельзя, а женщин-главных режиссеров – тем более. Ладно, теперь говорить об этом уже поздно. Хорошо, что мне пришло это в голову, насчет твоего сумасшествия. Просто меня небо надоумило. Да еще Ира помогла — когда рассказала, что у нее был попугай, которого она очень любила, но потом его продали. И еще хорошо, что я учла, что отец Иры – генерал милиции. Милиция тебя здесь не тронет. А я за это время соберу деньги и верну их.
– Хорошо бы так все и получилось.
– Так все и получится. Твоя задача одна: как можно лучше исполнять роль сумасшедшего. В смысле, роль попугая. Ира должна искренне верить, что ты идиот.
– Ладно, я постараюсь.
– Старайся. А я должна вернуться в Москву, у меня там тоже есть дела.
Я поспешила на автобус, еще не зная, что быстро уехать на автобусе мне не удастся. По пути на остановку я встретила отца Иры.
Если говорить откровенно, отец Иры, с точки зрения любой нормальной женщины, очень даже интересный мужчина. Ему около пятидесяти, он высок, хорошо сложен, уверен в себе, и, что особенно важно для нормальных женщин, умеет себя держать. И по отношению ко мне выказывает явные признаки влюбленности.
Но дело в том, что я не могу отнести себя к категории «любой нормальной женщины». Я слишком свободолюбива, даже, я бы сказала, патологически свободолюбива. Будучи студенткой РАТИ, я вышла замуж – и через полгода ушла от мужа. Причина была лишь в том, что он попытался утвердить надо мной свою власть. С тех пор к этой идее, совместной жизни с мужчиной, я возвращалась лишь изредка и ненадолго.
Сделав вид, что встретил меня случайно, Солодов сказал:
– Здравствуйте, Любовь Александровна.
– Добрый день, Сергей Петрович.
– Вот, проходил мимо, и вижу, вы идете. Вы куда? В Москву?
– Да, в Москву. Боюсь, на один автобус я уже опоздала. А следующий будет через полчаса. Вы никак собрались на свою дачу?
– Нет, вы что. Ирочка мне категорически запретила появляться на даче. Она готовится к дипломному спектаклю, и я свято выполняю это условие. Я просто проходил мимо. Любовь Александровна, знаете, я очень вам благодарен. Вы так помогаете Ирочке.
– Ну что вы, Сергей Петрович. Не стоит благодарности. Я просто делаю свою работу.
– Да нет, вы делаете больше. Гораздо больше. Приезжаете на дачу, чтобы репетировать с Ирой. И вообще, проявляете к ней повышенное внимание.
– Так иначе и нельзя. Ирочка одна из самых талантливых студенток на курсе. Я просто обязана уделять ей повышенное внимание.
– Ирочка действительно очень талантлива. Вся в мать. Но знаете, Любовь Александровна, меня, как отца, многое в ней тревожит. Вообще, может мы поговорим об этом не так вот, на ходу? Вы приедете ко мне в гости, на Плющиху, мы попьем чай и поговорим за чаем? Ира как раз сейчас на даче, нам там никто не будет мешать?
– Знаете, Сергей Петрович, мне, как режиссеру-педагогу, приходится держать форму. Так что чай я стараюсь не пить.
– Так мы выпьем кофе. Если вы не против. Вам ведь можно кофе?
– Так я сам кофейник. Больше, чем чайник. – Видимо, осознав, что сказал что-то не то, мой собеседник постарался немедленно исправить оговорку. – В смысле, я хотел сказать, что я больше кофейник, чем чайник. Любовь Александровна, вы только не подумайте, что я в самом деле чайник.
– Я ничего не думаю. Просто у меня не так много времени, следующий автобус отходит уже через двадцать минут. Значит, вас беспокоит что-то, что касается Иры?
– Беспокоит — не то слово. Я просто в отчаянии. Любовь Александровна, вот тут скамейка, давайте присядем. – Мы присели. – Вы ведь знаете, что мы с Ирой живем вдвоем? Мама Иры… В общем, ее уже с нами давно нет.
– Да, я знаю. Я прекрасно помню вашу жену и ее маму. Это была замечательная актриса. Я видела ее спектакли. И понимаю, как вам тяжело без нее.
– Да, нам порой бывает нелегко. Простите – я могу быть с вами откровенным?
– Да, конечно, Сергей Петрович.
– На втором курсе, как я понял, у Иры был роман. Потом он кончился, и вот с тех пор я не замечаю у нее никакого интереса к мужчинам. Ну просто никакого.
– Я знаю кое что об этом романе. Сергей Петрович, я не вижу в поведении Иры ничего необычного. Роман был не совсем удачным, и реакция Ира на это была совершенно естественна. Для молодой женщины, тем более чувствительной женщины, это совершенно нормальное поведение. Уж вы извините, но именно у нас, женщин, первый не совсем удачный роман всегда оставляет крайне неприятные следы. Но вообще Ира очень жизнерадостная девушка. И я уверена, с мужчинами у нее все будет в порядке.
– Тогда, если позволите, я расскажу о ее романе с попугаем.
Я прекрасно знала о «романе» Иры с попугаем. Но сделала вид, что мне ничего не известно, и я готова слушать.
– О романе с попугаем? Расскажите, это интересно.
– В последнем классе школы Ира завела попугая. Говорящего попугая. Это был самый обычный попугай, но она в него просто влюбилась. Этот попугай жил у нас и жил. Но на втором курсе, как раз во время этого своего неудачного романа, Ира уехала на две недели на курорт. На Средиземное море. А попугая оставила на мое попечение. А у меня как раз на работе был просто зарез, ну и я отдал этого попугая на время в семью к приятелю. А его сын, подросток, отнес этого попугая на птичий рынок и продал. И Ира перестала со мной разговаривать. Вот только недавно помирились. Она почему-то считала, что я ее предал. Каково?
– Сергей Петрович, но вы в самом деле не уберегли попугая. Который, как я понимаю, был Ире очень дорог.
– Я понимаю, что он ей дорог. Но не до такой же степени. Вообще, мне кажется, это у нее уже прошло – раз она перебралась на дачу, чтобы готовиться к диплому. Любовь Александровна, я надеюсь, вы все-таки снизойдете к моей просьбе? Придете в Москве ко мне в гости? На Плющиху? Посидим, поговорим, попьем кофе? Как? Я надеюсь, вы мне позвоните? Вы ведь знаете наш телефон в Москве?
– Знаю. Сергей Петрович, ваше предложение очень заманчиво, я над ним подумаю. Но давайте не будем ограничивать себя какими-то условиями. Я вам позвоню, но точно не знаю, когда это может случиться.
– Прекрасно. Любовь Александровна, кстати: тут недалеко стоит моя машина с мигалкой. На ней мы доедем гораздо быстрей, чем на автобусе. Прошу.
Отказываться от такого предложения не имело смысла. Таким образом я доехала до Москвы на машине с мигалкой. Если честно, в тот период, в связи с затеянной мной мистификацией, я старалась всеми силами свести на нет эти амуры. Я имею в виду, активное ухаживание за мной Солодова. Совершенно неожиданно начавшееся именно в это время.
На следующий день, а точнее, на следующую ночь на даче произошел инцидент, который мог испортить всю затеянную мной комбинацию с «сумасшествием» Гриши. Дождавшись, пока мой брат ляжет спать на матрасе в своей клетке, Ира решила съездить в Москву – но опоздала на последний автобус. Вернувшись на дачу, она увидела, что Гриша не спит, а ходит по гостиной. Спрятавшись в складках занавеса, она стала за ним наблюдать. А Гриша, не зная этого, стал говорить вслух. Естественно, не как попугай, а как нормальный человек. Эта манера, разговаривать с самим собой вслух, была ему присуща с самого детства.
Содержание его монолога мне потом пересказала Ира, и я привожу все с ее слов.
– Не могу заснуть. Черт знает, что такое. Ира уехала в Москву, дача пустая, а я не могу заснуть. Раньше, когда был молодым, засыпал, как убитый. Только прикоснусь щекой к подушке – и уже сплю. А сейчас лежу, и думаю, думаю. И, главное, о чем думаю – о ролях, которые я мог бы сыграть. Кручу их так и сяк, разыгрывается фантазия. Вот сейчас думал о Фаусте. Вот это место, в начале: «Вы снова здесь, изменчивые тени, меня тревожившие с давних пор, найдется ль, наконец, вам воплощенье, или остыл мой молодой задор?» Я знаю, точно знаю, как я мог бы сыграть именно такого Фауста. Устал быть попугаем, тяжело. А собственно, чего я устал? Ведь я сейчас в раю, в настоящем раю. Ведь как я жил последние несколько лет? Да что там последние несколько лет, всю жизнь. Всю жизнь с того момента, как стал актером. Мотался по углам, недоедал, сам себе штопал носки. В театры не брали, ролей не давали. А сейчас у меня есть все, живи, не хочу. Есть крыша над головой, есть любая еда, вон он, холодильник, открывай его – там всего завались. Да к тому же еще у меня есть нянька, замечательная девочка, которая ухаживает за мной, как за малым ребенком. Но и этого мало, у меня ко всему прочему есть еще и роль. Замечательная роль, лучшая из ролей, которую можно получить у нас на Руси. Роль попугая. Ведь кто такой, в сущности, попугай? Это юродивый, который бормочет слова, не понимая их смысла. Он, этот юродивый, вынужден был стать идиотом, чтобы спрятаться от идиотизма окружающей его жизни. Но при этом он никому не причиняет вреда. И именно поэтому его не трогают. Никто не заказывает его смерть, никто не морит его голодом, никто не травит его ядом, никто не сажает его в лагерь, никто не расстреливает его из автомата – обязательно добавляя контрольный выстрел в голову. Ведь по сути, такое или примерно такое длилось несколько веков. Поэтому сейчас у нас в России юродивых стало просто-таки большинство. Что поделать, если умных и талантливых у нас выводили с неимоверным тщанием. Юродивые поневоле расплодились, но они не виноваты, против природы не попрешь. Так что роль попугая, которая у меня есть – роль роскошная. Так в чем же дело, что мне еще надо? Кривишь душой, мой друг, кривишь. Вот в чем дело – у тебя нет публики. А, что говорить… Зачем я все это сейчас бормочу, на пустой даче? Я выброшен за борт. Публики, той публики, о которой я мечтаю, у меня уже не будет никогда. Никогда. Так что лучше лягу-ка я спать. – После этого Гриша вошел в клетку и лег на матрас. – Вдруг удастся заснуть… Вдруг удастся…
Вскоре он заснул. Вы думаете, после этого моя мистификация для Иры раскрылась? Как бы не так. Она еще больше уверовала в мистификацию, потому что у нее для этого монолога Гриши нашлось свое оправдание. Но об этом позже.
Через несколько дней повторилась та же самая история, но на этот раз зачинщицей была Ира. Сделав вид, что собирается уехать в Москву последним автобусом, она вернулась на дачу и подслушала очередной гришин монолог. Надеюсь, вы поняли, что Ира давно уже была отчаянно влюблена в моего брата. А монолог был о женщинах.
Вы думаете, он, этот монолог, отвратил Иру от Гриши? Да ничуть. Наоборот, как это ни парадоксально, все, что она услышала, только укрепило ее любовь.
Привожу этот монолог опять же в пересказе Иры:
– Ну вот, опять. Ира уехала, дача пустая, а я опять не могу заснуть. Сколько ни пытаюсь, ни в какую. И ведь вот что интересно, одна бессоница ну совершенно не похожа на другую. То тебе не дают уснуть роли, которые ты мог бы сыграть. А то вдруг женщины. Если б я только знал, что женщины, с которыми меня сводила жизнь, не будут давать мне уснуть под старость. Причем вот что странно: женщины, в которых я был влюблен, а они в меня нет, мне не вспоминаются. Совсем, напрочь не вспоминаются. А вспоминаются только те женщины, которые любили меня, а я, так сказать, относился к ним так себе, с прохладцей. А они отдавали мне все, не требуя ничего взамен. И вот сейчас они встают передо мной одна за другой. Встают, а я жалею, мучительно жалею, что относился к ним с прохладцей. Но сейчас я ничего уже не могу сделать, ведь я даже не знаю, живы ли они. А если даже они живы, то наверняка постарели так, что их и не узнать. Ведь это было, когда я был молодым, и они были молоды. Я тогда был молодым актером, и никто из этих женщин не знал, кем я стану в будущем. Стану ли я звездой сцены или, как сейчас, останусь до конца своих дней актером-неудачником. Им это было все равно, они меня просто любили. А я… Господи, как же подло я поступал по отношению к ним… Передо мной до сих пор стоит та божественная Марина. Потрясающей красоты женщина. Молодая, ей было тогда года двадцать два. Как она любила меня… Так, что я просто испугался этой ее любви. Испугался до такой степени, что стал придумывать для себя разные болезни, чтобы ее от себя отвадить. Сначала прикинулся хромым, специально достал костыль, но это ее не испугало. Наоборот, это еще больше привязало ее ко мне. Она сказала, что будет ухаживать за мной, хромым, всю жизнь. Потом я придумал склероз и перестал всех узнавать. В том числе и ее. Потом заикание, потом малярию. Ничего не помогало, она по-прежнему меня любила. Не помню даже, чем я кончил. Нет, вспомнил. Напоследок я изобразил эпилептический припадок. Когда она пришла, упал, стал трястись мелкой дрожью, биться головой об пол. Но она уложила меня на диван, села рядом и стала прикладывать ко лбу и затылку мокрую тряпку. В конце концов пришлось перестать трястись. Какой же я был балбес…
Я не знаю, сколько всего таких ночных монологов произнес Гриша за все время. Ире удалось услышать всего три; вот последний, третий монолог.
– Что за проклятье. Как только Ира уезжает и дача пуста – бессонница. От нее не уйти никуда. И от мыслей, которые крутятся в голове и не дают уснуть, тоже не уйти никуда. Главное, мысли крутятся все время одни и те же. Наступает момент, когда ты понимаешь, что молодость ушла. И ты должен сам в себе найти ответ на эти мысли. Все они, эти мысли, в конце концов сводятся к одному: зачем? Зачем ты связал свою жизнь с искусством? Ведь ты много раз, с детства, когда ты только терся возле кулис, слышал от других: искусство жестокая вещь. Но тебя это не остановило. Да, думал ты, искусство жестокая вещь, но я молод, силен, талантлив, и потому то, что искусство жестокая вещь, прекрасно. Я попробую сразиться с его жестокостью и еще посмотрим, кто выйдет победителем. Но позже я понял: для победы над жестокостью искусства мало одного только таланта, одного только упорства, одного только трудолюбия. Нужна еще масса других качеств. Таких, например, как наглость. Наглость – самый главный двигатель, помогающий побеждать жестокость искусства. А вместе с нею – и безвестность. А скромность – наоборот, путь к безвестности. Но когда я это узнал, было уже поздно. Будучи всю жизнь скромным и развивая в себе именно это качество, я уже не мог переделать себя. И я погрузился в безвестность. Никому не известный актер-неудачник, что может быть хуже этого. Ничего. Но ничего не поделаешь, другой профессии, кроме актерской, я не знаю. И главное, я не хочу знать никакой другой профессии. Господи, сколько ролей я хотел бы сыграть. И не только ролей. Было время, когда я решил, что от безвестности меня могут спасти стихи. Мои стихи. И я стал писать стихи и репетировать их, чтобы читать с эстрады. Но моя судьба, судьба актера-неудачника, и здесь показала, на что она способна. Я уже получил было ангажемент, но потом все лопнуло. А ведь я знал, что у меня со стихами получилось бы неплохо. Некоторые стихи мне очень даже удались. Вот, например, эти, особенно концовка:
«Быть может, ждет тебя награда,
но ты ее не должен ждать,
и облегчать пути не надо
пройди его за пядью пядь.
Ты тяготы преодоленья
и неудачи покоришь
и мир получишь во владенье,
и над дорогой воспаришь».
Я был готов получить мир во владенье. Я был готов для того, чтобы покорить тяготы преодоленья и неудачи. И воспарить над дорогой. Но мне это было не дано. Не да-но. Так что же я, в конце концов, получил в этой жизни – взамен мира во владенье? Ничего. Пустоту. Я отдал всю жизнь искусству, я верил, что верно ему служу, но оказалось, это никому не нужно. И прежде всего это не нужно искусству. Вот так. Но с этим надо как-то жить. Жить, жить, жить, жить… И еще надо как-то постараться заснуть. – После этих слов он вошел в клетку и лег на матрас. – Как-то постараться заснуть… Как-то постараться заснуть…
Когда я наконец собрала все растраченные Гришей деньги и моя мистификация естественным образом подошла к концу, у нас с Ирой состоялся разговор, открывший мне глаза на ее настоящее отношение к событиям. Кстати, это произошло, когда отец Иры выехал в командировку в Петербург.
Прогулявшись по поселку, мы вошли в гостиную. О том, что Гриша, услышав, что мы возвращаемся, спрятался и все слышал, мы тогда не знали. Мы остановились, беспечно болтая, и на мой вопрос, где может быть Гриша, Ира ответила:
– Не волнуйтесь, он может быть где угодно. Он же свободная птица. Вообще, попугаи очень независимы. Не любят сидеть в клетке, летают себе по всем комнатам. Знаете, когда я ухожу, я все время думаю, как он там без меня. Ведь я теперь знаю все его привычки. Все, все, все. Знаю, когда он веселый, и знаю, когда он грустный. И когда я вижу, что он грустный, я сразу стараюсь его развеселить. Вот сейчас, пока мы прогуливались, я все время думала: а вдруг он грустный? Он ведь мог загрустить без меня. Очень даже мог. А когда он грустит, я чувствую себя просто ужасно. У него, когда он грустит, такие глаза… Такие глаза… Такие несчастные-несчастные. И я хочу сделать все, чтобы у него никогда не было таких несчастных глаз. Никогда. Чтобы они всегда были у него веселые-веселые. Вы понимаете?
– Ирочка, я тебя очень хорошо понимаю. Но знаешь, это твое увлечение Гришей, как попугаем, меня даже пугает.
– Почему же оно вас пугает?
– По простой причине: как ты будешь себя чувствовать, если Гриша выздоровеет?
– Вы… Вы… Вы думаете, он выздоровеет?
– Да, конечно. Во всяком случае, я на это надеюсь. И что ты будешь чувствовать?
– Я даже не знаю. – Подойдя к окну, она застыла в какой-то странной позе. Приблизившись к ней, я вдруг поняла: она плачет. Еще не понимая, в чем дело, я сказала:
– Ирочка, ну что ты. Не надо. Все будет хорошо.
– Ничего не будет хорошо… – Она судорожно всхлипнула. – Любовь Александровна, и вообще… Оставьте меня… Знаете… Я… Если он выздоровеет, я просто не смогу жить. Я не хочу, чтобы Григорий Александрович выздоровел. Я не хочу, чтобы он становился человеком. Я хочу, чтобы он всегда оставался попугаем.
Ее слова прозвучали для меня, как гром с ясного неба. Помедлив, я выдавила:
– Но почему?
– Неужели вы не видите, что я его люблю? Люблю, как попугая. И он меня любит. – После этого она перешла на крик. – И он меня любит, вы понимаете! Любит, любит, любит! Он смотрит на меня влюбленными глазами, трется о мое плечо, машет крыльями! Когда я появляюсь, он так рад, так рад!
Стараясь ее успокоить, я спросила мягко:
– Я правильно поняла, ты влюбилась в моего брата?
– Если вы так хотите, да, я в него влюбилась. Только не нужно этого дурацкого слова, «влюбилась». Ненавижу это слово. Я в него не влюбилась, я его люблю. Я его давно люблю. По-настоящему люблю, вы понимаете? Он для меня все. Все в этой жизни, кроме него для меня ничего нет. И если его вдруг не станет… – Прижав ладони к лицу, она заплакала навзрыд.
Выждав, пока она немного успокоится, я сказала:
– Ирочка, но так же нельзя. Мы же с тобой договорились, что мы его вылечим. И вдруг выясняется, ты не хочешь, чтобы он выздоровел. Вот подожди — допустим, если он выздоровеет, ты как, будешь продолжать его любить?
– Продолжать любить? Да, конечно.
– Так в чем же дело? Зачем плакать?
– Любовь Александровна, ну как же вы не понимаете. Он меня не будет любить, когда выздоровеет. Кто я рядом с ним? Да никто. Выпускница театралки, жалкая начинающая актрисулька. А он же… Он же огромный талант. Просто огромный. А какой он человек. Ведь вы же его сестра, вы должны знать, какой он человек. Вы должны знать. Вы должны знать, должны…
– Ну, я, в общем-то, знаю. Да, конечно. Недаром он актер.
– Да при чем тут актер? При чем? То, что он актер, тут не при чем, это просто мастер. Художник. Поэт. Человек огромного таланта. Огромного. Такие рождаются раз в сто лет. Теперь я понимаю, почему он сошел с ума.
– Понимаешь? И почему же?
– Из-за своего таланта. Талант рвался из него, искал выхода. И когда у него умер попугай, талант вырвался на волю. И заставил его играть попугая. Причем играть гениально.
– Ты так думаешь?
– Тут и думать нечего. Ведь актерский талант и сумасшествие – близкие родственники. Ведь когда актер, по-настоящему талантливый актер, играет роль, он становится на это время сумасшедшим. Нормальным человеком он становится, лишь когда спектакль кончается. Да и то не сразу, ему нужно несколько часов, чтобы отойти от своего временного сумасшествия. Ну а сумасшедшие – это ведь те же актеры, только они играют свои роли намного дольше. И не в театрах, а в психушках. Вот и Григорий Александрович потому и сошел с ума, что он гениальный актер. Я сразу увидела это, и сразу его полюбила.
– Подожди, давай разберемся. Я правильно поняла – ты полюбила его, потому что он сумасшедший?
– Да, я полюбила его, потому что он сумасшедший – и что из этого? Я счастлива оттого, что полюбила его, потому что он сумасшедший. Для того, чтобы полюбить, достаточно видеть глаза. А я все время видела его глаза. Они у него часто менялись. То в них стояла радость, настоящая радость жизни. Но чаще в них стояла боль. Такая боль… Не знаю даже, как вам это объяснить. Такая безысходная боль. Безысходная, жалкая. И в то же время очищающая. И во время этого очищения… Эта боль… Она выворачивала все у меня внутри. Все, все, все. И я становилась другой. Я становилась лучше, чище. И даже талантливей. Вы понимаете?
– Да, в общем… Конечно, Ирочка, я тебя понимаю… Но с чего ты взяла, что он тебя не будет любить, если выздоровеет?
– С чего… Да ни с чего. Просто я знаю, что он меня не будет любить. А хотите, я вам открою секрет? Иногда на него находит что-то, и он перестает быть сумасшедшим. Но это бывает только по ночам. Но он при этом говорит такие гениальные вещи. Он перестает быть попугаем, и говорит вслух. Я несколько раз тайком от него пряталась в гостиной и слышала, как он говорит, как нормальный человек. Как нормальный гениальный человек. И мне становилось страшно. Потому что я боялась, что он вдруг совсем выздоровеет. До конца. Что он навсегда перестанет быть попугаем и навсегда станет человеком. Если это случится, я точно наложу на себя руки.
Немного побыв после этого разговора на даче, я вернулась в Москву, к себе в квартиру на Хорошевском шоссе. А к вечеру в мою квартиру явился Гриша, в обычной одежде. Он признался, что подслушал наш разговор, и решил покончить с мистификацией. Сорвав с себя одеяние попугая, он заявил Ире, что выздоровел. Затем он попросил Иру дать ему что-то из гардероба ее отца, и уехал в Москву.
Я стояла, как пораженная громом. Наконец спросила:
– Гриша, ты хоть представляешь, что она в тебя влюбилась?
– Люба, ты преувеличиваешь.
– Да ничего я не преувеличиваю. Она влюбилась в тебя до беспамятства. Ты знаешь, что это значит — когда в тебя влюблена женщина? Особенно молодая женщина?
– Да, конечно, я это знаю. Но что прикажешь мне делать? Ответить на ее чувства?
– А почему нет?
– Посмотри на меня. Я ей в отцы гожусь. Да какой там в отцы, в деды.
– Тебе только сорок девять. И ты в отличной форме. Вообще, Гриша, оставь эти рассуждения. Важно только одно: она тебя любит.
– Как любит, так и разлюбит. Старая история, молодая девушка влюбляется в пожилого, но в конце концов понимает, что ей нужен не пожилой, а молодой. Она забывает о пожилом, сходится с молодым, и прекрасно себя чувствует. Ира перебесится, и все с ней будет в порядке.
– Гриша, нет. Слово «перебесится» не для нее. Пойми, она не из тех. Она очень цельная натура. На самом деле цельная. Она настолько цельная, что я даже иногда сама боюсь этой ее цельности. Ладно, я допускаю, что ты не можешь, или не хочешь ее полюбить, как мужчина. Но ты можешь хотя бы прикинуться, что ты ее любишь?
– Вот от этого ты как раз меня избавь. Ни за что. Притворно сказать женщине, что ты ее любишь, в тысячу раз хуже, чем просто не любить. По сути, это предательство. Душевное предательство.
– Ах, ах, ах. Даже душевное предательство. Неужели ты не слышал, что ложь бывает во спасение?
– Слышал. Но убеждать Иру, что я ее люблю, как мужчина, я не буду. Здесь не тот случай. Хорошо – что ты мне предлагаешь? Что я должен сделать? – Он надолго задумался, и вдруг сказал: – Вообще, между нами, как между братом и сестрой – Ира мне нравится.
– Если нравится – так в чем же дело?
– Люба, пойми… – Он ударил кулаком в ладонь. – Я не могу. Если я отвечу на ее чувство, я сломаю ей жизнь.
– Ничего ты не сломаешь ей жизнь. Вообще не задавайся сейчас всеми этими вопросами. Забудь о них. Гриша, дорогой, я понимаю, Ира кажется тебе неопытной. Но поверь, в ней одной скрыто больше мудрости, чем в нас обоих. Поверь. Никакую жизнь ты ей не сломаешь. Поэтому завтра утром мы с тобой поедем к Ире. Обязательно. Но когда утром мы приехали на дачу, то увидели, что Ира лежит на своей кровати в одной ночной рубашке. На полу валялся пустой флакончик из-под снотворного.
Подняв флакончик, я поняла: она пыталась отравиться бенадрилом.
Она еще не успела отключиться, и я, осознав, что она может умереть, машинально стала действовать именно так, как нужно действовать в таких случаях. Силой влив в нее три стакана воды, я заставила ее сунуть два пальца в рот и вытошнить все, что она проглотила.
Закончив, она в изнеможении откинулась на подушке. Минут через двадцать, увидев, что она может говорить, я сказала:
– Ира, Иришка, чудачка ты моя… Ну что ты такое натворила? И главное, зачем?
– Любовь Александровна, я ничего не натворила. Я просто не хочу жить. Тут что, был кто-то еще? Когда вы пришли?
– Нет, никого не было, тебе показалось. Так почему ты это сделала?
– Любовь Александровна, но ведь Григорий Александрович выздоровел. Выздоровел, выздоровел, выздоровел. Он уже не попугай, он обычный, нормальный человек.
– Ну и что? Ты только из-за этого все сделала?
– Да, только из-за этого. Любовь Александровна, ну как же вы не понимаете. Я ведь любила его, пока он был попугаем. Люби-и-ла. Он был для меня всем на свете, понимаете. И он меня любил. А сейчас его нет. Попугая, которого я любила, и который меня любил, нет. А он меня любил, любил от всей души. Беззаветно, без всяких условий, просто любил, и все. Потому что хотел меня любить. И вот – его нет. Попки уже нет. Есть Григорий Александрович, нормальный человек.
– Но может, он любит тебя и сейчас? Когда он стал нормальным человеком?
– Нет, он меня не любит. Я разговаривала с ним сразу, как он выздоровел. Он дал мне понять, что он меня не любит.
– Он что, прямо так и сказал, что не любит?
– Он не мог так сказать, он не такой человек. Но он повел себя так, что мне стало ясно: у меня нет никакой надежды. Просто никакой, вы понимаете?
– Нет, не понимаю. Запомни, не бывает такого, чтобы не было никакой надежды. Давай вот что, приходи в себя и не вздумай снова сделать какую-нибудь глупость. Поверь мне на слово, все будет хорошо.
Мы с Гришей договорились, что он останется на даче тайком от Иры, а утром сделает вид, что специально приехал из Москвы, чтобы с ней объясниться.
Все произошло так, как мы и задумали; утром Гриша незаметно вышел в поселок, а затем, уже не скрываясь, вернулся на дачу. Когда он вошел в гостиную, мы с Ирой сидели в креслах. Подойдя к Ире, Гриша сказал:
– Здравствуй, Ира. Знаешь, я приехал специально, чтобы с тобой поговорить.
– Здравствуйте, Григорий Александрович. Или Попочка? Вы сейчас кто, попугай или человек?
– Человек. И что-то мне сдается, я никогда уже не стану попугаем. Знаешь, я хочу кое что тебе сказать. Только, Люба, ты уйди. Оставь нас одних, это наше дело.
– Хорошо. Тогда, как закончите, меня позовете.
Сделав вид, что я ушла, я остановилась в прихожей – чтобы слышать все, о чем они будут говорить. Сделав несколько шагов по гостиной, Гриша остановился.
– Ира, ты ведь знаешь, что такое актерские провалы?
– Ну… Знаю, конечно.
– Такие провалы бывают у всех актеров. Так вот, одним из таких моих провалов была потеря моей мечты. Я мечтал читать стихи со сцены, свои собственные стихи. Это была просто какая-то навязчивая идея. Но у меня ничего не получилось. В последний момент все лопнуло.
– Да? А почему все лопнуло?
– Старая история, у спонсора не оказалось денег. Все выступления были отменены. Но эти стихи до сих пор продолжают меня мучить. Они не выходят у меня из головы. Особенно одно. Я прочту тебе его, послушай. Только я прочту тебе его особым образом. Подойди ко мне. – Ира встала и подошла к нему. – Положи руки мне на плечи. – Она подчинилась. – Смотри мне прямо в глаза. Все время смотри, не отрываясь. – Ира смотрела на него в упор, и он, положив ей руки на поясницу, стал читать: –
Мы отправляемся в дорогу не по заказу, по любви,
до окончанья, до итога, наш ангел, нас благослови.
Летят, летят пути извивы, как облака, как снег летят,
и их приливы и отливы святы от головы до пят.
Дорогу эту не измерить, она летит за часом час,
дорогу эту не проверить, она сама проверит нас.
Иди дорогой неизменной, иди наперекор судьбе,
наперекор самой Вселенной, и только верен будь себе.
Не замечай тебя хвалящих, а ненавидящих прости,
и поддержи совсем пропащих, грех маловерам отпусти.
Быть может, ждет тебя награда
но ты ее не должен ждать,
и облегчать пути не надо, пройди его за пядью пядь.
Ты тяготы преодоленья и неудачи покоришь,
и мир получишь во владенье, и над дорогой воспаришь.
Мы отправляемся в дорогу не по заказу, по любви,
до окончанья, до итога, наш ангел, нас благослови.
Ира стояла с открытыми глазами, но было ясно: она ничего не видит, потому что впала в транс. Гриша осторожно встряхнул ее:
– Ира… Ира, ты что? Ира, ты слышишь меня?
Вздрогнув, она посмотрела на него.
– Григорий Александрович, какие замечательные стихи. И как замечательно вы их читаете.
– Значит, ты слышала, что я читал?
– Конечно, слышала. И знаете, что мне открылось? Мне открылись вы. Весь вы. Вся ваша душа, все, из чего вы состоите. Как точно сказано: ты мир получишь во владенье. Мир во владенье. Ведь вы — весь мой мир. Весь.
– И ты — мой мир.
– Господи, как же я счастлива. Вот вы не поверите, в эти мгновения, когда вы читали, я была счастлива. Вы понимаете, что я была счастлива? – Она вгляделась в Гришу, будто пытаясь понять, хорошо ли он ее понимает. – А ведь верно. Теперь я понимаю, вы признались мне в любви. Да?
– Да, я признался тебе в любви. Теперь как человек. Ведь как попугай я тебе в любви уже признался.
– Да, как попугай вы признались. А теперь признались, как человек.
– Но ты хоть понимаешь, что это разные вещи? Совсем разные?
– В каком смысле совсем разные?
– В самом прямом. Полюбить попугая – это одно, а полюбить человека – совершенно другое. Эти две вещи нельзя даже близко сравнивать, они несравнимы. Между ними лежит пропасть. Надеюсь, ты это понимаешь? А если еще не понимаешь – надеюсь, ты постараешься это понять?
– Хорошо, я постараюсь это понять. – Нахмурившись, она посмотрела на него, как мне показалось, с некоторой суровостью. – Я вижу по вашим глазам: вы меня любите. Глаза не могут обманывать. Вы меня на самом деле любите. Тогда – вы можете меня поцеловать?
– Не только могу, но и хочу. – После этого Гриша обнял ее и поцеловал. Когда они наконец оторвались друг от друга, Ира схватилась ладонями за щеки. Посмотрев на Гришу, сказала:
– Ой… Подождите, я позову Любовь Александровну. Пожалуйста, подождите! Любовь Александровна! Любовь Александровна, идите скорей сюда!
Войдя в гостиную, я спросила как ни в чем не бывало:
– Что случилось?
Ира молчала, будто пытаясь вспомнить, что же именно она хотела сказать. Наконец, срываясь с обычного голоса на крик, выпалила:
– Случилось, что Григорий Александрович признался мне, что он меня любит, как человек! И я теперь знаю, что он меня на самом деле любит! Я это почувствовала! Вы слышите, он меня любит?
2005, Нью-Йорк