Опубликовано в журнале СловоWord, номер 46, 2005
В гостях в Нью-Йорке у князя Щербатова Куртис Кейт рассказывает некоторые эпизоды своей военной биографии. Справа налево: Куртис Кейт, графиня Татьяна Николаевна Бобринская, редактор журнала “Слово/Word” Лариса Шенкер.
Фотография Л. Криворучкиной-Щербатовой. 19 марта 2003 г.
Судьба? Случайность? Кто знает? Ницше думал – по-моему, он прав – что это то же самое. Во всяком случае, если бы я принужден был выбирать, какая была самая значительная встреча в моей жизни, я, не задумываясь, выбрал бы одну, которая произошла в марте 1944 года.
Я тогда находился, со многими другими солдатами – срочно отправляемыми в лагеря американской разведки в Мэриленде Великобритании, где мы, наконец, сидели в лагере недалеко от города Йовил в Вилтшире, в юго-западной части острова. Большинство этих “специалистов” были беженцами еврейско-немецкого происхождения, которые в лагере “Кемп Ритчи” в США тренировались как будущие специалисты по допросу немецких военнопленных, а сейчас должны бы заниматься разведкой позади фронтовых полос врага. Но так как в действительности почти все эти жившие в городах “эксперты” не умели отличить каркание вороны от крика синицы, их считали совсем бесполезным элементом. И эта группа включала многих других “экспертов” в норвежском, датском, финском, испанском, сербохорватском, греческом, турецком и бог знает скольких еще языках для связи с французами.
Среди тех, кто был, как и я, подготовлены, и считались способными действовать офицерами или простыми солдатами связи с французами в течение будущего вторжения во Францию, был Барон Издебский, польского происхождения, который свободно говорил по-французски. Это был короткий, угрюмый человек с черным усами, который никогда не смеялся. Однажды он, замечая, что я стараюсь научиться русской грамматике (по учебнику Мадам Семеновой – какая скука!) сказал мне: “Если Вы так интересуетесь русским языком, я могу Вам представить настоящего русского князя, который хорошо говорит по-французски”. Так произошла встреча, которая, могу сказать без преувеличения, была самой значительной в моей жизни.
Я редко встречал человека, от которого как бы исходило такое симпатичное очарование, подкрепленное каким-то детским озорством. Между нами лежало довольно широкое пространство – 14 лет – Щербатов родился в 1910 году, я в 1924, но, не знаю почему, это никогда не служило помехой отношениям между нами. Он мне постепенно стал как бы старшим, а я, может быть, для него как бы младшим братом. Мы оба интересовались историей Европы и, вероятно, без этой взаимной склонности никогда наша дружба не могла укорениться бы так глубоко.
В сентябре 1944 года наши пути разошлись – Алексей Щербатов для меня исчез – позднее, я узнал, в направление 104 пехотной дивизии. А мне после приезда в Париж приберегала судьба особенный сюрприз. Так как военный поход во Франции теперь был почти закончен, войскам американской армии больше не были так нужны американцы-переводчики, хорошо владеющие двумя языками (английский и французский языки). Наоборот, существовал острый недостаток немецко-говорящих специалистов, способных вести допросы немецких военнопленных. Таким образом, без предупреждения, мои разведывательные начальники меня превратили в эксперта по допросу немецких военнопленных.
Все это случилось так внезапно, что я едва успел купить два экземпляра Меthode Assimil (отличный бельгийский метод изучения иностранных языков) по дороге в направлении Голландии, где недалеко от Маастрихта я поступил в 7-ую бронетанковую дивизию. Не нужно говорить, что овладеть немецким языком в эти несколько недель я не успел.
Шесть месяцев спустя, после битв в Бельгийских Арденнах (Battle of the Budge), наша бронетанковая дивизия достигла реки Рейн, где мы “освободили” город Бад Годесберг и другие. Было начало весны и на этой знаменитой в нормальное мирное время полной баржами реке не видно было ни одной лодки.
Однажды меня вызвал в штаб 2-го развед. отделения капитан и сказал мне с удивлением:
“Кейт, мы не знали, что Вы говорите по-русски”.
“Я тоже не знал”, ответил я. Капитан мне вручил голубую телеграмму, где я прочитал эти изумительные слова:
“A serious need of qualified Russian-speaking personnel exists in the ETO (European Theater of Operations). Therefore T/5 (капрал) C.W. Cate (serial number) is ordered to report immediately on TD (temporary duty) to 31, Avenue de la Saussaye, Neuilly-sur-Seine, a suburb of Paris.”
И подпись прописными буквами –
EISENHOWER
Совсем не понимая причины этого неве-роятного приказа, я сел на поезд в бельгийском городе Лиеж и на следующее утро прибыл в Париж со всем своим военным снаряжением – шлемом, карабином, мешком. Явление такого “бойца” на тротуаре перед вокзалом Гар ди Нор было так неожиданно, что мой отец, которому я успел послать телеграмму из Лиежа, не мог поверить, что этот рядовой с “фронта” в Германии был его собственный сын. Шофер должен был объехать три раза вокруг площади пока, наконец, он понял что этот “боец” с фронта действительно его сын.
Не менее неожиданным и прямо смешным был наш приезд ко входу отеля Мэриса – одного из самых роскошных отелей в столице, где были расквартированы высшие офицеры АМГОТ (AMGOT – American Military Government for Occupied Territories) mission to France – т. е. генералы, полковники и т.д. Явление странного “бойца” с фронта между всеми “большими шишками” миссии во Франции вызвало маленькую сенсацию в отеле и скрытые усмешки у портеров и валетов отеля, которые очень любили моего отца, потому что он часто шутил с ними по-французски.
На следующее утро я поехал в пригород Neuilly (Нэи) до 31 Avenue de la Saussaye (Соссэй), не подозревая, что там меня ожидало. Я увидел модерную виллу с террасой и садом перед ней. Там стояли и сидели американские солдаты и среди них на 6 месяцев для меня потерянный друг, – Алексей Щербатов. Как мы рады были опять друг друга увидеть! “Так, наконец, мы сумели тебя найти” – сказал он мне.
Скоро после этой счастливой встречи я познакомился с человеком, который устроил телеграмму, подписанную EISENHOWER. Чингиз Хан Гырей – один из страннейших лиц, с которым я в жизни познакомился. Часто, когда я о нем говорю, имя и фамилия вызывают смех и недоверие, как бы он это выдумал, чтобы сделаться более интересным – но я уверен, что он действительно был потомком великого, ужасного Чингиз Хана. Черты его потомка, “нашего” Чингиза, были, без сомнения, немножко монгольские. Очи у него были зеленые, он часто любил жмуриться. Как он мне объяснил, это делали русские офицеры в 19 веке, чтобы внушить чувство ужаса солдатам, бывшим под их командованием.
Не менее поразительной у этого человека, который, садясь, всегда держал прямую спину хорошо воспитанного наездника, была необыкновенная гибкость тела. Он не ходил как другие, а как бы двигался мягким шагом пантеры. В бараке “Кемп Ритчи” в Мэриланде, где мы были вместе в течение недель, я каждое утро удивлялся: когда звучал горн побудки в 5 часов утра, и пока другие солдаты тяжело и неуклюже спускались с верхней койки, Чингиз Гырей спрыгивал с постели на пол с бесшумной эластичностью кошки. Совсем не случайно, позднее, когда он был в школе офицеров в Форт Беннинг, то побил рекорд бега с препятствиями.
Таким был необыкновенный лейтенант, который взял меня “под свое крылышко”. Он и Алексей мне объяснили, что произошло и зачем возникла необходимость так срочно создать “школу” русской связи (Russian liaison school) в пригороде Парижа.
С дальновидной мудростью, которая часто отличает верховные круги власти, Президент Рузвельт и его советники решили в марте 1945 г., что нужно немедленно организовать приготовления к будущей послевоенной конференции (той самой, которая позднее имела место в Потсдаме). Война еще не закончена, но эта задача казалась такой важной американским начальникам в Вашингтоне, что издали приказ: все хорошо говорящие по-русски офицеры, служащие в Европе, должны как можно скорее вернуться в США, чтобы приготовиться к будущей конференции. Никому среди умных, дальновидных, благоразумных начальников не пришла идея, что в один не столь далекий день американские войска, наступающие с запада, могут встретиться в центральной Германии с красноармейцами, наступающими с востока.
Но это самое – непредвиденное произошло в один день в начале или середине апреля. Сильная часть 4-ой бронетанковой дивизии – любимая дивизия генерала Паттона – мчалась по автобану недалеко от Кэмница, когда встретила часть Красной армии.
В несколько минут, думая, что это немцы, американские пулеметчики убили красноармейцев…
Это неожиданное столкновение вызвало оцепенение в Главном штабе Генерала Эйзенхауэра в Версале. Они тут же бросились искать кого-нибудь способного помириться с русскими, и нашли капитана Петра Шувалова, десантника, который прыгнул с Генералом Риджвейем и солдатами 82-ой дивизии в первую ночь вторжения в
Нормандию.
Шувалова тотчас послали в Саксонию, чтобы потушить опасно воспламененное положение. Вернувшись в Париж, Шувалов предложил организовать “школу” по подготовке американских офицеров связи, чтобы поддерживать мирные отношения с советскими военными и войсками везде, где бы они ни встречались в центральной Европе. Идея отличная, а где же найти хорошо говорящих по-русски людей? Самые лучшие уже были в США, занимались приготовлением будущей послевоенной конференции. Скоро авторитеты в Главном штабе в Версале открыли, что это почти безнадежная задача: на всем Европейском Театре военных действий нашли человек двадцать, хорошо говорящих по-русски. Другие были солдаты, которые говорили по-польски, по-сербски, по-хорватски, по-болгарски, и бог знает на каких других славянских языках.
Что делать?
Казалось, что человеком, который нашел решение этой неразрешимой проблемы, был лейтенант Чингиз Хан Гырей.
Настоящий герой момента!
Что касается моего личного мнения, я думаю, что, возможно, Гырей выдумал то смелое решение, которое, наконец, в корне поменяло мою военную карьеру. Однажды в “школе” – не помню точно кто – заметил: “У лейтенанта Гырея китайский ум. Он думает в картинах”.
В подобном уме могло легко появиться сияющее видение нового поколения талантливых американских “молодцов”, способных научиться тонкостям русского языка в несколько недель! Поэтому он выслушал с особенным вниманием, когда Алексей Павлович Щербатов ему рассказал, что в лагере в Англии он познакомился с необыкновенным капралом, Куртисом Кейтом, который с упрямой решимостью старался самостоятельно научиться русскому языку по скучно написанному учебнику. Не теряя ни минуты, Гырей направился в приемную генерала-адъютанта в главном штабе в Версале и получил позволение послать срочный приказ, подписанный Эйзенхауром (который никогда его, конечно, не видел) о необходимости вызвать русско-говорящего капрала Кейта!
Как у ловкого рыбака, у него были наготове сети. И вот теперь Куртис Кейт был в них зацапан. Я, как рыба, совсем не был доволен. Мое единственное желание в этот момент было вернуться в мою бронетанковую дивизию, где с некоторыми симпатичными американцами ирландского происхождения я завел близкую дружбу. Мне казалось поведением подлеца, почти преступлением, даже предательством, вдруг исчезать на 800 километров от фронта в момент, когда дивизия приготовлялась переправиться через реку Рейн.
Так говорило мне сердце. Но ум говорил другое. Я не мог отрицать, что “операции” службы контрразведки в сфере “денацификации” – точнее поиски подозрительных элементов в подвалах пустых домов – были совсем абсурдными и смехотворными. В течение двух дней продолжалась вежливая дуэль между лейтенантом Гыреем и капралом Кейтом – скажу “вежливая”, потому что вопроса об оказании на меня официального давления не стояло. Капрал Кейт – в разговорах, просто “Куртис” – был свободный человек, который, благодаря полковнику-отцу мог каждый вечер возвращаться в центр столицы и спать в комфортабельной комнате отеля с чудесным видом на сады Тюильри.
В конце второго дня разум победил сердце. Куртис Кейт согласился не возвращаться в свою дивизию. Главным аргументом лейтенанта Гырея было: будущие задачи в сфере отношений с советскими частями будут интересными, значительными и, вероятно, очень не простыми.
Во второй раз в военной карьере капрала Кейта, ему нужно было превращаться – из так называемого “допрашивающего” немецких военнопленных в “специалиста” (даже собственно титул еще не существовал) “русской связи”. “Специалист”? Как это? Потому что было очевидно, даже лейтенанту Гырею, что капрал Кейт владел, может быть, пятнадцатью словами русского языка, но не больше. Эта печальная реальность не отпугнула Чингиза Хан Гырея. Он мне объяснил, что, когда представлялся лейтенанту Соколову, “контрольному офицеру” в языковых делах, тот его спросил: “Вы говорите по-русски?” Он ответил – “Говорю”. И когда Соколов прибавил – “Вы хорошо говорите по-русски?”, Гырей ответил – “Говорят”. Этих двух слов хватило, чтобы убедить лейтенанта Соколова, что не нужно дальше продолжать экзамен.
Ну, то что с ним так блестяще прошло, могло так же пройти со мной.
“А как это?” протестовал я.
“Очень просто”, ответил Чингиз, “Я для вас приготовлю серию из десяти вопросов и ответов, которые лейтенант Соколов, вероятно, будет вам задавать. Вам нужно выучить целых десять вопросов и ответов, и дело будет в шляпе!”
Не помню, какие были последние восемь, но хорошо помню два первых вопроса и ответа. Они почти неизбежны, как уверял меня Чингиз. “Первый вопрос будет: “Вы говорите по-русски?” Надо ответить с большим убеждением, “Да!”, и даже прибавить, “Конечно!”
Потом будет второй вопрос: “Где Вы научились говорить по-русски?”
Ответ: “Я сам занимался”.
Что делать? Я послушно вызубрил наизусть всю серию вопросов и ответов. Через неделю пришел решительный день. Экзамен происходил на террасе виллы. Появился экзаменатор; лейтенант Соколов, короткий и не особенно симпатичный человек. Гырей меня представил: “Капрал Кейт мне кажется очень способным в изучении языков. Я уверен, что скоро он хорошо будет владеть русским языком”. И отошел на шаг назад, чтобы позволить антагонистам сражаться.
Соколов с неодобрительным любопытством взглянул на меня и, заметив треугольный знак бронетанковой дивизии на левом плече моего жакета, спросил, “Откуда Вы приехали сюда?”
“Да”, ответил я, послушно следуя программе, приготовленной моим языковым профессором Чингизом.
Соколов неодобрительно удивился: “Что это за ответ?”
“Я сам занимался”, ответил я, точно следуя программе.
Теряя терпение, Соколов обратился к Гырею, который ходил туда-сюда короткими шагами, уже предвидя катастрофический результат своей ловкой программы, и почти вскрикнул со своим бронксским акцентом: “Лейтенант Гырей, этот человек не говорит ни слова по-русски!”
Таким образом началась новая карьера Куртиса Кейта в так называемой “школе русской связи”.
Чингиз Гырей, слава Богу, был особенно упрямый человек. После фиаско экзамена, я ему сказал, что надо признать факты: нормальному человеку абсолютно невозможно научиться русскому языку в одну, две, или три недели. А это не соответствовало мнению Чингиза Хана Гырея. Для него фиаско на террасе было унизительным опытом. Это был роковой удар по всей его системе, убеждению, что скорее нужно привлекать к “школе” двуязычных “талантов”, которые способны в будущем хорошо говорить на правильном русском, чем полагаться на полуобразованных сербо-хорватов, македонцев, болгар и бог знает каких других людей славянского происхождения.
Наконец Гырей решил прямо объясниться с офицером, командующим “школой”, капитаном Петром Павловичем Шуваловым. Я, конечно, не мог присутствовать при этом интересном разговоре. Лучше так, иначе я помер бы со смеху. Диалог, как мне сообщил позже мой друг Чингиз, проходил приблизительно так:
Гырей: “Капитан Шувалов, это верно, что Куртис Кейт сегодня еще не владеет хорошо русским языком, но я уверен, что в короткое время он будет говорить по-русски”.
Шувалов: “Короткое время? Точнее, что это значит?”
Гырей: “Скажем, один месяц”.
Шувалов: “Один месяц? Что Вы говорите, лейтенант Гырей? Вы хотите мне сказать, что этот Кейт способен выучить русский язык в течение только одного месяца?”
Гырей: “Без сомнения, Капитан”.
Шувалов: “И Вы готовы дать свое слово чести, как офицер и джентльмен, что он сумеет хорошо говорить по-русски через месяц?”
Гырей: “Я совершенно уверен. Слово Вам даю”.
Шувалов: “Хорошо, лейтенант. Вашего слова чести хватит, Кейт может здесь остаться”.
Для Чингиз Хана Гырея, конечно, риск был большой. Но, слава Богу, капитан Шувалов так никогда и не проверил языковую способность капрала Кейта владеть русским языком через месяц. Но скоро он открыл, что Кейт хорошо владеет французским языком и, кроме того, умеет водить “джип”. Также он открыл, что у этого капрала Кейта было почти британское чувство сдержанности и осмотрительности. Именно то, что было там в тот момент очень нужно. Таким образом, капитан меня выбрал, чтобы быть своим личным шофером. Знающий Париж, где я жил иногда до войны, я мог не теряться в улицах столицы, и мог не только его отвезти в Париж, где в это время он ухаживал за местной (вероятно русской) красавицей, но мог также вернуться в ранние часы утра и без проблемы привезти его обратно до пригорода Нэи.
О Петре Павловиче Шувалове я желаю здесь сказать несколько слов, потому что позднее мы сблизились и остались друзьями до дня его смерти. Он был крепкий здоровяк с большой головою и шаровидными, лягушачьими глазами. Тело его производило впечатление необыкновенного веса, особенно когда он ходил, немножко наклоняясь вперед, что придавало ему какой-то природный авторитет, так что ему не надо было кричать приказы. Никогда я его не видел сердитым или ругающим своих “студентов”. Он был, в конце концов, милый человек, и у него смех, когда он шутил, был очаровательно детский.
Редко были для меня в американской армии офицеры или солдаты, которых я готов бы назвать “героями”. Но таков был, без сомнения, Петр Павлович Шувалов.
Ему было уже 44 года, когда он был назначен в 82-ую воздушно-десантную дивизию. Он мог бы запросто пойти простым путем и вместо того, чтобы прыгать с парашютом, решить добраться на место менее хлопотно, а именно, прилететь в Нормандию в ночь наступления на планере – как, это, впрочем, и сделали большинство солдат и офицеров дивизии. Но такие решения были явно не в его стиле. Нет – Шувалов, офицер элитной воздушно-десантной дивизии, прибудет на место именно так, как и подобает истинному воздушно-десантнику – он будет прыгать со всеми остальными. Что он и сделал, после всего нескольких тренировочных прыжков на базе в США.
Эта отвага уже совсем немолодого человека так впечатлила генерала Мэтью Риджвея, командира дивизии, что тот настоял на том, чтобы его личный офицер по установлению контактов с французским населением, капитан Шувалов, летел с ним вместе в Нормандию на одном самолете. В своих воспоминаниях он рассказывает, как, когда загорелась зеленая лампочка сигнала, что пора прыгать, все офицеры встали и стали пристегивать свои вытяжные веревки к перекладине самолета. В этот момент Шувалов, обратившись к одному из рядом стоящих офицеров, указал на пристяжной крюк и вежливо спросил: “Простите, уважаемый, а эта штука для чего?”
После чего, по словам Риджвея, “прыжок в Нормандию был выполнен под громкий хохот, который так и звенел у нас в ушах до самого приземления”.
Что произошло, когда они приземлились, генерал Риджвей в своих воспоминаниях не написал, но мне рассказал сам Шувалов. Было еще очень темно – три или четыре часа утра, когда Шувалов спустился на землю. Выпутавшись из своего парашюта, он понял, что он приземлился на небольшое поле с живой изгородью по краям. Вокруг него со всех сторон гремели залпы пушек – стояла полная неразбериха и смятение. За живой изгородью прямо около него он услышал, что кто-то шевелится. “Вероятно, немец” – подумал он. Вытащив пистолет из кобуры, он навел курок. Он почти что выстрелил, но подумал “лучше дать пароль”. Он сказал пароль, и получил ответ “Генерал Риджвей”.
Вернемся к “школе русской связи”. Это случилось, вероятно, в двадцатых числах апреля. Однажды Шувалов вызвал меня и сказал “Собираемся, и готовь джип – отъезд через два часа. Нам приказали явиться в 11-ую бронетанковую дивизию Третьей армии генерала Паттона. С нами едет лейтенант Бобук”. Этот Бобук, если хорошо помню, был украинского происхождения, и до войны служил в бруклинской полиции. Что было еще необычнее, это то, что, если Шувалов прыгнул в Нормандии с 82-ой воздушно-десантной дивизией, то Бобук прыгнул с 101-ой воздушно-десантной дивизией.
В то время 11-ая бронетанковая дивизия находилась в юго-восточной Баварии около города Пассау и возглавляла наступление Третьей армии Паттона в направлении Австрии. Ситуация была очень запутанная – между наступающими американцами и русскими был целый немецкий корпус Эс-Эс, и Шувалов, считали в штабе, был необходим для установления мирных контактов с Советскими войсками, наступающими из Сан Полтена Поскольку эти две недели не входят в воспоминания моего друга Алексея Щербатова, я только хотел бы прибавить, что судьба избрала лейтенанта Бобука и меня, чтобы пройти через весь корпус Эс-Эс и установить контакт с русским генералом, командующим 10-й пехотной дивизией недалеко от Амштеттена день или два спустя после окончания военных действий. Так что мы оба были первыми американцами, которые встретились с русскими частями в Австрии.
Из Австрии мы через несколько дней вернулись в Париж, где школу русской связи перевели в более отдаленный пригород Ле Вэзине (Le Vezinet). Там, с моим другом Алешей, мы провели несколько недель в ожидании назначения в американскую часть, расположенную у линии демаркации между союзническими войсками и Красной армией в Германии и Австрии, согласованной на высшем уровне в Лондоне и Вашингтоне. И, наконец, нас с Алешей записали в так называемую группу “русской связи” из шести человек, приписанную – 22-ому американскому армейскому корпусу. Группа состояла из двух офицеров и четырех рядовых, включая нас с Алешей. Начальник нашей группы был Джордж Бэйли, замечательный полиглот, который свободно говорил не только по-немецки и по-венгерски, но и очень прилично владел русским. О нем не хочу много говорить, за исключением того, что он с самого начала держал себя с нами в лучшем шуваловском стиле, вежливо и по-свойски.
Очень сожалею, что в жизни я обыкновенно не вел дневник. Но так получилось, что летом 1945 года я начал записывать первые впечатления нашего приезда в Богемию, так что теперь могу сам себя цитировать.
Мы пересекли границу и въехали в чешские Судеты. Была пора урожая, и богемские крестьяне работали в поле – убирали пшеницу. Переливы волнистых холмов, желтые и желто-зеленые – часть этой Центральной Европы, такой таинственной, такой неведомо прекрасной! Не успели мы переехать границу, как Мело [сержант португальского происхождения] уже говорил по-чешски – три или четыре слова, которые он успел выучить. Этот человек был настоящий феномен! Не важно, въезжал ли он в Германию или в Японию. С момента вступления на почву той или иной страны, он говорил на ее языке, с уверенностью, хотя и совсем не понятно.
Наша первая остановка была недалеко от города, с названием вроде “Бэлморал”. Дорога огибала озеро. В ресторане почти нечего было есть; ничего, кроме пива, которого тоже было мало. Прием был удивительный. Мы думали, что приехали как победители. Одако, победителями мы не были. Победители уже проехали двумя месяцами раньше, а безграничной щедрости освобожденных хватает лишь на несколько дней. Это было совсем не так, в Австрии, где мы были в мае и где вдалеке гремели артиллерийские залпы. Здесь все казалось нормальнее – как бы, “статус кво”.
Мело взволнованно выбежал из гостиницы. Мы там сидели на террасе и любовались озером. Легкий ветерок волновал поверхность воды. Напротив стояло несколько вилл и большой отель, скрытый за деревьями. “Як ше мати?” воскликнул он, – это значит “Как вы поживаете?” Это было второе, что он выучил. Первое было “С бохем” – которое значит “прощай”. Странно – все наоборот! Следующий триумф “наздар” – Привет! На этом его словарь достигал пика совершенства.
Красивой была дорога, но кончилась катастрофой. Мы въехали в жуткий Пильзень, и следуя знакам, направились в 22-ой корпус. К нашему ужасу, они, эти знаки, вывели нас из города. И тут до нас дошло, где мы должны жить в Чехословакии – в бывших казармах “Люфтваффе”. В казармах! Как, опять? Солдат, бывший в бою, забывал о казармах. Когда он не спит в подвалах или в окопах, он лежит в мягкой постели. Для него, бедняжки, нет ничего страшнее, чем вернуться в казармы.
Мы остановились у входа в корпус и стали размышлять. Это Чехословакия. Не Германия. Нельзя было просто войти и захватить первый попавшийся дом. Это понимание нас мгновенно отрезвило. В спешке и приливе энтузиазма мы совсем это позабыли. Щербатов был немногословен. “Как вы думаете?” сказал он “Что нам делать?” Бейли пожалел, что мы не остановились в “Бэлморале”. Теперь мы все об этом жалели. Но выбора не было. И так началось наше рабство в 22-ом корпусе. “Какой я дурак!” сказал Щербатов. “Почему я не остался в 15-ом корпусе?” (Около Гмюндена).
Другая группа, возглавляемая лейтенантом Бобуком, уже прибыла. Мы решили расположиться с солдатами этой группы. Их рассказы ужаснули, точнее, обескуражили, нас. “Боже мой!” сказал Тверский. “Отсюда даже выйти нельзя, если у тебя нет именных бумаг – пропусков, предписаний, и т.п. Я вам скажу: это – тюрьма!”
“Более того”, сказал Дрейк “надо сдать им проклятые джипы!”
Дрейк любил наслаждаться несчастьем других. Он совсем не был уверен, что нам надо было сдать джипы, но хотел нас напугать.
“Да” сказал Дрейк, “корпус забирает все джипы – наши, групповые, как и все другие. Им наплевать! Даже у контрразведки”.
Так и было. На всех транспортных средствах были обозначения. “ХХП – РЙР” (Главный штаб).
Только наши были помечены “USFET” (United States Forces, European Theatre). И они оставались “USFET” еще пять месяцев.
Все это доказывает, что трудно что-то делать с недоброжелательно настроенными мужчинами, особенно, когда они такие же умные, как и их начальники. Было бы трудно найти менее умных людей, чем средний офицер 22-ого корпуса. Когда они хотели, чтобы мы сдали свои джипы в общее пользование, мы отказались наотрез. Мы объяснили, что мы так упорно трудимся, что им придется выписывать нам десятки предписаний в день. Лейтенант Грегаарт, начальник по транспорту, приходил несколько раз, чтобы выяснить, почему не исполняется приказ. Джипы, мы весело объясняли, все были “на заданиях”. В тот момент, вероятно, Мело был “на задании” в Праге.
Так наши джипы остались на особом положении, на стоянке посетителей. Напрасно лейтенант Грегаарт кипятился. Он даже старался заставить нас ходить на занятия “автошколы”. Когда солдатам нечего делать, их надо чем-то занимать. Не смею сказать “развлекать”. Сомневаюсь, что автошкола была развлекательная. Некоторые из другой группы на нее ходили. Даже Зенко. Но когда дошло до Мело, его никогда не было, я постоянно был нужен в офисе, а Щербатов лодырничал и всегда где-то пропадал. Кроме того, нам надо было с ним помягче. Он был наш самый рассеянный, и одновременно наиценнейший элемент.
Не помню, сколько правил 22-го корпуса мы нарушили. Никогда мы не носили подшлемники, а даже контрразведка их носила. Наша наглость их постоянно изумляла. И меня тоже. Мы хитростью раздобывали бензин, когда его ни у кого не было, воровали предписания, подделывали постоянные предписания (еще одно грубое нарушение постоянных приказов), ездили в Прагу один-два раза в неделю, и вскоре совсем прибрали корпус к рукам.
Мы сняли наши знаки отличия и носили значки с буквами “Ш”. Мело нагло щеголял в фуражке офицера авиации, которая, как и многие из его приобретений, была ворованная но он оправдывал эту кражу словами: “я ее у офицера стащил”. Эта была так называемая “гарнизонная фуражка” – русские думали, что все, ее носившие – офицеры, поскольку в Красной армии у солдат была пилотка, а у офицеров – фуражка.
Я не поэт, и напрасно стараюсь описать события, столь близкие фантазии. Когда Мело ездил в Прагу, мы, остальные, ему страшно завидовали. Мы, к сожалению, больше всего завидуем нашим собственным друзьям. Но надо отдать Мело должное. Он умудрился уговорить лейтенанта Маркуса, и поехал с ним в Прагу переводчиком. Я так и не узнал, под каким предлогом они поехали, но главный повод был – удовольствие.
Через несколько дней Мело вернулся победоносно. У него была привычка всегда возвращаться победоносно. Жизнь для Мело состояла из серии славных битв – между ним и любым противником. Успех приводил его в восторг. Он хлопал в ладоши. У него появлялся блеск в глазах. Он не мог отдыхать. Как любому человеку действия, успех или победа лишь расширяли горизонты возможностей.
“Ну!”, воскликнул он, “Знаете, что? У меня невеста!”
Он засмеялся своим кудахтающим смехом. Это было крайне забавно. У него было прирожденное чувство театральности. Из бумажника он вытащил фотографию.
“Показываю это только друзьям. Как вам? Она не особенно красавица, но она чудесная девушка. Она княжна. Что вы на это скажете?”
Щербатов хотел знать ее фамилию.
“Вот она мне карточку дала. Людмила Лобковиц”.
“Лобковиц”, сказал Щербатов, “Конечно, хорошо знаю семью. Эта первая семья в Богемии”.
Эти слова опьянили Мело, как вино.
“Но, Мело, где ты с ней познакомился?”
“Я ее раньше встретил в Берлине, где я работал в португальском посольстве. У нее было несколько поклонников, и я был один из них. Мы встречались, и она мне сказала, что я ее первый поклонник. Когда я уехал из Берлина, я о ней забыл. Но по дороге в Прагу, я думаю – ну, может быть, Людмила здесь? Поищу ее фамилию в телефонной книге. Иду в телефонную будку на улице, опускаю монету, но диска нет. Отвечает телефонистка. Я не смог объяснить, пришлось остановить чеха на улице, чтобы он с ней поговорил. А теперь у меня ее номер – шесть, одну, две, тржи, щтыре”, – он выпалил одним духом.
Так кончаются единственные две дневниковые записки об этом времени. Не помню и не понимаю, зачем я больше не написал. Об этом я очень сожалею. Может быть, я так занят был, что у меня не было времени описать, что потом случилось. Эта княжна, Людмила, не была плодом воображения Мело. Мы, то есть, с Мело и Щербатовым, ее нашли в квартире во дворце рядом с Храдчане – королевской крепостью-замком, стоящей на вершине горы над Прагой. Какие чудесные вечера мы там проводили! Под старую граммофонную музыку мы танцевали – она меня научила польке, и даже не совсем известному чешскому танцу под названием “беседа”. Не знаю, почему, но она решила меня называть “Казимир”. Она никогда не вела себя, как невеста Мело, и когда он вскоре встретил, где-то на улице Праги, зеленоглазую красавицу, которую он очаровал, то забыл о Людмиле, и у них с зеленоглазой началась жгучая страсть.