Опубликовано в журнале СловоWord, номер 46, 2005
Поэт — бард Женя Рейзер
побывала в гостях у нас в журнале,
с ней беседовал поэт Эдуард Хвиловсктй
Эдуард Хвиловский : — Женя, мы хорошо знаем Вас, жительницу Сан-Диего как талантливого поэта, лауреата конкурсов сетевой литературы.
Сегодня мы не будем начинать нашу беседу с Вами традиционными вопросами о том, где и когда Вы родились, какой институт оканчивали, в каком возрасте начали писать стихи (ответ – «с детства»), о вашем отношении к творчеству Пастернака, Цветаевой и Мандельштама, были ли поэтами ваши родители, кого вы считаете своими учителями.
Вас это радует, огорчает или оставляет равнодушной?
Женя Рейзер: — Меня радует, что простым путём мы не пойдём, а значит я не буду отвечать на банальные вопросы, почему творчество Пастернака, а также Цветаевой, Блока, Гумилёва, Маньдельштама, Бродского и других, на меня оказали несомненное влияние; почему, будучи не из семьи творческих людей, я всё же занимаюсь этим нехитрым делом.
Э. Х.: — Несостоятельность разговоров о поэзии, как источнике доходов, совершенна очевидна в постиндустриальном обществе. Век Просвещения и Барокко давно закончился. Скажите, для чего Вы пишете стихи?
Ж. Р.: — Здесь Вы меня поставили в тупик. Сколько раз слышала этот вопрос, столько же раз пыталась ответить на него. Каждый раз получалось по-разному. Иной день проснёшься, посмотришь в окно, а там – чудесный, спокойный, благостный калифорнийский пейзаж. И думаешь, насколько слаба попытка художественными методами отразить всю эту божественную красоту. Писать надо только в том случае, когда есть что сказать. Процесс сочинения стихов становится лекарством от болезней эмоционального характера, а зависимость эта напоминает наркотическую. Эта ловушка, в которую попав однажды, ты уже не задумываешься, зачем… почему… для кого… Как будто есть определённая кагорта людей, имеющая такую слабость, пришедшую к ним от рождения. B попытке проследить эту «черту», этот ген в совершенно разных людях творческого направления, нахожу некую общность и понимаю – они иначе уже не могут. И на вопрос «зачем» ответ приходит после, словно подставляешь возможные совпадающие, словно ищешь оправдание своей неуёмной тяге к словоблудию. Вон, некто почитал тебя, восхитился, даже заплакал, написал рецензию, что-то типа «мне ваши песни строить и жить помогают», и … значит не зря… А на самом деле, можно подумать, если бы не написал, я бы от этого меньше писать не стала. Хотя, конечно есть определённая зависимость от спроса (звучит непоэтично? Но как есть). И если бы не было тех редких, нередких читателей, слушателей, тех удивительно простых слов «мне было важно это прочесть.. услышать», я была бы лишена главного стимула – связи с другим концом. Это ведь палка о двух концах – на одной стороне ты, на другой – те, кому это написано. И не верю, что есть авторы, пишущие исключительно для себя. Всегда присутствует некто невидимый, я его называю свидетель.
Э. Х.: — Играет ли для вас какую-нибудь роль при оценке творчества поэта количество написанных им стихотворений?
Ж. Р. : — В отдельно взятом случае, нет. У Грибоедова был написан один вальс. И он великолепный. Но если бы было ещё десять неудачных? Это как слушать диск с песнями – 1 — 5, 7 — 10 не нравятся, хочется перемотать, а вот посередине одна замечательная. Но диск я вряд ли буду слушать ещё. Так и стихи. Начинаешь читать сборник, увлечения не происходит, не цепляет. И вдруг, одно… Как выстрел. Но может оно и выстрелило на общем фоне всех остальных никаких. Попадая на волну авторской энергетики, тебя начинает укачивать почти знакомыми сочетаниями слов, удивительным их совмещением ( важно не какие слова, а как их вместе свели), новым звуком. И потом неважно становится, все ли стихи равны по качеству – видно, что некоторые были «проходными» – мне уже интересно всё, что вышло из-под его руки, потому что даже этот текст, к примеру слабее остальных, – это уже кусочек общей мозаики, и его не выкинуть из всего ряда. Да, имеет значение количество написанного. Если из всего этого количества мне нравится большинство, то и остальное имеет право на жизнь.
Ведь по сути иногда пишешь не стихи, а упражнения для одного единственного. Из десяти, скажем, получится одно. Но без десяти предыдущих это одно не сложится. Как уже сказала, – кусочки целого. Одно продолжает другое. Стихи, как мне кажется, не отдельно взятые тескты, а составные одного произведения.
Э. Х.:— «Настоящая поэзия начинается за пределами поэзии» писал философ. Где она начинается и где она продолжается у Вас? Можете не отвечать, если это секрет.
Ж. Р.: — Можно только догадываться, что он имел в виду. За пределами поэзии начинается проза, а проза только тогда проза, когда в ней есть поэзия? Подразумевая под прозой жизнь в её бесчисленных измерениях, а под поэзией её духовную область… Но всё это не подразумевая, а воспринимая понятия прозы и поэзии с технической стороны. Когда я впервые начала писать, мне объясняли, что слово «душа» в стихах звучит по меньшей мере штампом. Но тогда я ещё не знала, что значит это слово лично для меня. И оно действительно было штампом. Сейчас ситуация с душой немного прояснилась. И пусть это прозвучит пафосно, но для меня поэзия начинается там, где присутствует душа. Не любая душа как составляющая человеческого «я», не любая искренность как проявление любого дышащего, а душа поэтическая. Вот и каламбурчик сотворился – поэзия начинается там, где начинается поэзия. Генрих Гейне, кажется, сказал: «Первый, кто сравнил женщину с цветком, был великим поэтом, но уже второй был олухом». Вот и летит поэт по жизни, пытаясь написать о любви хоть слово, не похожее на другие такие же слова, найти образ, сравнение только своё, неповторимое. Но даже не в словах дело, не в образах, они только следствие. Есть у талантливых людей уникальность их собственного видения, интересно именно оно. Читаю Веру Павлову, погружаюсь всё глубже и глубже. Так точно, остро, болезненно точно совпадают наши миры – по одним граням как будто идём. Своё почти детское восприятие мира, незамутнённое никаким отвлекающим манёвром, она передаёт как слышит. И появляется чувство первоисточника. Дневника души. Кажется, что слова к тебе доходят непереработанными сознанием. И ты становишься свидетелем чуда. У меня с ней совпадение от «а» до «я». А для кого-то там нет поэзии совсем, и убеждать такого человека в обратном я не буду, ибо бесполезно, – нет совпадений энергетическо-эмоциональных. Посему, там поэзия (для меня) от звука, от одного её дыхания между строк. И не заканчивается нигде. «Стихотворение есть растянутое колебание между звуком и смыслом», – писал Поль Валери, и там, где я чувствую эти колебания, эту амплитуду раскачивания, там начинается поэзия. «Размах колебания, наибольшее отклонение колеблющегося тела от положения равновесия. То, что находится между крайними величинами чего-либо» – таково значение слова «апмлитуда», и оно более всего подходит под понятие, что же есть поэзия. Нет там равновесия, есть нечто между.
Э. Х.: — Все, слушавшие Ваши песни, отмечают большую энергетику исполнительницы. Вы такая и в обыденной жизни или заряжаетесь, только выходя на сцену?
Ж..Р. : — Самое ужасное, что я такая всегда. Когда-то меня кто-то из родительских знакомых назвал фонтаном. Так вот этот фонтан так и не заглох. К сожалению ли… К счастью… С одной стороны постоянный накал страстей, переживание ситуаций на острие ножа, их моментальное улавливание везде, где надо и не надо, и даёт точку опоры для бесконечного фонтанирования словами. С другой стороны, очень часто ощущаю усталость. Кажется, ещё немного, капля, какое-нибудь событие в этом негармоничном мире, и мозг не выдержит. Я боюсь сойти с ума. И мне кажется, я знаю, что это такое. Слишком близко подошла? Как красиво звучит: «Он горел ярким пламенем, но..» Но подразумевает добавление – быстро прогорел. И это не поэтическая формулировка, а диагноз, который я могу поставить многим моим друзьям-поэтам. И мне иногда искренне непонятно, на какой жертвенный стол всё это кладётся, и за каким хреном они продолжают себя изматывать ночными сидениями, дневными витаниями в попытке найти формулу поэтического слова. Некоторые, правда, умудряются не гореть, а писать спокойно, как ходить на работу. И живут долго и счастливо. И нет у них такого понятия как Молох. И на качество стихов их «негорение» не влияет – они хороши и так. Остаётся только позавидовать.
Э. Х.: — Расскажите, пожалуйста, о своих сольных выступлениях в Московском Доме литератора, об участии в фестивалях бардовской песни.
Ж. Р.: — У меня не было сольного выступления в Доме Литераторов, а было выступление в Театральном Особняке – подвальчик с абсолютно чёрным залом, место, где репетирует и выступает театральная группа, и там же проходят вечера поэзии, потому что владелец всего этого болеет тем же – словом. Удивительный был концерт. Впервые я выступала перед теми, кто пришёл, собственно, не песни слушать, а стихи, а получил двухчасовое действо с голосом под гитару. Существует чёткое разделение – поэт и бард. И мои попытки предстать поющим поэтом, а не бардом исключительно, не всегда проходят удачно. Тексты песен в чистом виде стихами чаще всего не становятся, а тексты исключительно стихов на музыку тоже редко удаётся положить. И если я читаю стихи, значит, я считаю их стихами. А если пою песни, значит полагаю, что они скорее всего именно песни, а не стихи. И вряд ли буду читать тексты песен отдельно от музыки. Если взять тексты песен многих бардов за редким исключением их можно назвать стихами в чистом виде, что не мешает им быть прекрасными песнями. Но на бумаге, скорее всего, они не будут смотреться (читаться). Так что концерт был в некотором роде странным. От меня ждали немного другого. И местами я чувствовала лёгкое недопонимание: «Ах, песенки.. ну да.. песенки.. А стихи?» Но зритель такой – самый строгий, какого можно себе представить. И мне кажется, концерт в Театральном Особняке можно считать самой своей большой удачей – по реакции зрителей я чувствовала, контакт состоялся. На фестивалях же всё проще и сложнее одновременно – зал не ограничен, он под открытым небом, здесь и пьют, и жуют, и кто-то спит, и людей около тысячи. И ты уже не первый, кто перед ними выступал, и возможно, им уже стал надоедать весь этот трёхчасовой концерт, и концентрация восприятия ослаблена, и надо выдать что-то такое, чтобы тебя услышали, запомнили. И у тебя нет двух часов сольного времени, когда есть возможность исправить оплошность предыдущей песни следующей – всего две песни. И публика разнородна, они же не на тебя конкретно пришли. Потому самый большой успех ожидает тех, кто сумел развеселить слегка уставших слушателей. А веселить у меня в последнее время не очень получается. И состав моих слушателей изменился – он стал, смею надеяться, качественнее. В прошлом году был удачный (с точки зрения публики) концерт в Ванкувере попала на «своих», что называется. Такое наблюдалось, что дух захватывало во время выступления. Это ведь взаимный обмен энергиями. И не чувствовать волн, колебания воздуха просто невозможно. Под конец концерта мне казалось, что я у себя дома, на кухне, с самыми близкими друзьями пью чай и играю им на гитаре.
Э. Х.: — Сегодня мы предлагаем нашим читателям подборку Ваших стихотворений.
Если мы в редакции устроим в конце года вечер авторской песни вы присоединитесь к нашей компании?
Ж. Р.: — С удовольствием! Только позовите!
Э. Х.: — Разрешите пожелать Вам успехов в освоении новых поэтических путей, которым, надеемся, нет конца.
Ж. Р.: — Где начало того конца, которым оканчивается начало? По-моему, Козьма Прутков сказал… И хорошо сказал. Спасибо!