Опубликовано в журнале СловоWord, номер 46, 2005
новые мифы о Хельвиге
Родительская земля
Твой сумрачный остров, о мой золотой отец,
Богом забытый, назначенный мне судьбой,
стал стар как на каменном троне слепой певец,
перед пернатой ликующею толпой.
И тысячи тысяч царских литых колец
срывает с пальцев его роковой прибой.
Груз яблок словно гора кровавых сердец,
казнённых в безгрешной жизни только тобой,
согреет усталых очей поблекший свинец,
одарит народы улыбкой твоей скупой.
И жаркие шкуры гигантских седых овец
под ноги твои я уроню гурьбой.
Семь весельных лодок о камни истёр гонец,
чтоб добраться однажды на берег твой
взглянуть тебе в мёртвые очи и наконец
поплатиться за преданность головой.
Твой сумрачный остров, о творенья венец,
коротает ночи под волчий вой.
Он сказал, что в Италии ценят заморский снег,
словно сахар — из-за него там идёт разбой.
Прикажи засыпать мне трюмы по самый верх
самой свежей сугробовою крупой.
Я вернусь с барышами где-нибудь через век,
и разбужу тебя оголтелой свой трубой.
Хельвиг приехал домой
Было в твоём лесу желудей по колено,
а теперь одна скорлупа.
Зачем ты приперся, Хельвиг, назад ступай,
под ногами твоими шуршит измена.
Овраг, в котором с любимой ты возлежал,
зверем пропах, будто он — логово зверя.
Зря ты, Хельвиг, ладони свои разжал:
не земля, а ты — этой земли потеря.
Ты переплыл для неё десятки морей
на весёльных лодках, самых кривых и дряблых,
чтобы оставить одних на острове Яблок
одну за другой бесстыдных своих дочерей.
Что ты медлишь, что ластишься к животам
каменных баб, если дыхание коровы
созвучней твоей душе, чем голос крови,
поющей бескрайние песни твоим следам.
Выйди во двор и стой там до тех пор,
пока я сама тебя не покину.
Из ведра я выплёскиваю твой позор,
на прощанье в спину.
И тогда Хельвиг попросил мамкину грудь.
И его голос
застыл в жилах народов как ртуть,
не поднимаясь больше ни на один градус.
Усыновление Хельвиг (Permixtio sanguinis)
— Мальчик, кому как не мне усыновить тебя,
если ты для меня единокровный сын.
Что ты раскрыл свой рот как рыба,
хотя ты и есть рыба, насаженная на кукан.
Твои глаза от ярости налились словно бельма,
до самой кости ты расцарапал свое лицо,
но я не вижу в тебе никаких изъянов,
если они не скрыты в тебе самом.
Вращайся от злости внутри кожи своей,
изотри ее до дыр в пепел и дым,
забудь имя своего оружия и коня,
но вспомни как убивал моих сыновей.
Луан, Аэд, Илиах, Эохайд и Айслинге:
всадники, волынщики и трубачи в рог,
моя кровь, моё семя, моё золотое войско,
уплывшее в колыбелях хрустальных.
— Отец, я вошел в братство твоих сыновей.
Наша кровь смешалась, чтобы стать единой.
И теперь нет дружбы надежней нашей:
мертвые и живые мы служим друг другу.
Я не сжег их в хате, запертыми на замок.
Не отравил зельем из волчьего лыка,
не потопил в прорубях Иктийского моря.
Они приняли смерть от моего клинка,
и потом я исполнил свой человеческий долг:
выпил по мерке крови из черепа каждого из них,
разбросал их плащи по медвежьим берлогам.
А кости отдал углям костра и детям
для игры в городки. Пусть растут героями,
такими же как ты — покорителями городов.
Таежный охотник
Я положил ухо на мох.
И уснул. И слышать не мог
исполинского неба холодный вздох,
обволакивающий в объятья.
И ни благости не было, ни проклятья:
только сердце моё сжалось в комок.
Черничник глядел детской толпой,
над нечеловечьей, глухой тропой,
и стынул в кладбищенском скрипе болота;
перешептываясь сам с собой,
он лишал мою сущность любого оплота
своей заговоренною мольбой.
Сохраняя оружие в головах,
словно жен на покинутых островах,
я взглянул на себя в перелёте птичьем.
И увидел — обронённый в лесах
белый свиток в теряющихся словесах,
навсегда удивленный своим обличьем.
Сохатый переступил меня,
лицо моё тенью своей черня,
он чуял во мне прогорающее кострище.
Он знал, приближаясь к чужому теплу,
как скоро звериному быть числу,
и душе моей стать звериною пищей.
Я был для него безымянный раб,
уснувший в объятьях медвежьих лап,
скатившийся в земляной ухаб
груди материнской.
Я видел в своей погибели близкой
кровавые очи каменных баб.
Размытый паводками челпан,
казался мне дверью во вражий стан
праха, который родных роднее.
И чем осторожнее, тем длиннее
тянулась дорога по черепам.
Мне никогда не расстаться с нею.
Забытые богом не строят жилищ.
И пальцы затопленных корневищ
немели словно рука у несчастной гадалки.
Я когда-то посеял никчемный грош,
чтоб однажды в тайге отыскался нож,
жертвенный клинок неземной закалки.
***
Я положил ухо на мох.
Мне хватало веры ячменных крох,
но лес не принимал моего пробужденья.
Он жаждал пожара, искал подвох
в трудах и молитвах людских эпох.
Он видел во мне величие запустенья.
Когда-нибудь я услышу стон,
что невысказан, но всё же произнесён,
и уже через миг порождает ветер.
Он на дыбы поднимает леса.
Я не успел приоткрыть глаза, —
смерч раскручивал жуткий вертел.
И сосны с лоснящейс я чешуей,
с древнею раною ножевой,
истекая урожаем своим янтарным,
сгибались под шквальною тетивой,
хватали ветвями стенящий вой,
смыкались вокруг меня сном кошмарным.
Стремительный треск корабельных днищ,
и пыль возметаемых пепелищ,
слепящая злобные взгляды чудищ…
Когда ты проснешься — живым не будешь.
Ножи повынуты из голенищ.
И звёзды сгрудились тысячью тыщ.
Надо мною могли проходить войска,
скрипя сапожищами у виска,
вознося до небес правду свою холопью.
Но если кончина мира близка,
во многом сродни с мировою скорбью
становилась вселенская эта тоска.
Мне становился привычен тлетворный дух
плесени и огня, что давно потух,
дурман мухомора, прелая шерсть василиска.
Пусть на уста мне ляжет лябяжий пух.
Пусть запах свободы исполнен пьяного риска,
но на ветру не разговаривают вслух.
Под ногою не заскрипит крыльцо,
под откос не покатится колесо,
коль душа стала меньше зарытой в стогу иголки.
Один за другим заглядывая в лицо,
из темноты ко мне подходили волки.
Они за меня ещё замолвят словцо.
Я спал. Лишь повернулся на правый бок.
Перед муками ада пора отоспаться впрок,
если больше нет ни глотка во фляге.
Я шел по следу всю жизнь, но уснул в овраге.
Меня не разбудил даже Господь Бог:
он передвинул все звезды в своём зодиаке.
Да воздастся каждому по трудам.
Скоро лечь снегу, встать на озерах льдам.
И кому-то должно уснуть в тесноте берлоги.
И, наверное, только мне без пути-дороги
идти к невозможной земле по чужим следам.
И у полярной черты обивать пороги.