Опубликовано в журнале СловоWord, номер 46, 2005
Михаил Краснянский
Когда мои дети были совсем маленькими (а маленькими они были по очереди), я всегда сомневался, что правильно понимаю причину их слёз или смеха, их радости или огорчения. Как-то я поделился своими сомнениями с моей приятельницей, прекрасной донецкой поэтессой Наташей Хаткиной (она тогда тоже воспитывала маленькую дочку). Поговорив об этом несколько вечеров, мы вдруг решили написать книжку, причем обязательно от первого лица – от лица трёхлетнего ребёнка! Мы думали, что пишем детскую книжку для детей, а получилась прямо не знаю, что именно… Вот отрывки, судите сами.
Кормежка
Меня зовут Маша и мне три годика. Правда, до трёх я считать ещё не умею, но до семи уже могу: раз, два, семь!
Я очень плохая девочка. Я никогда не вырасту, потому что очень плохо кушаю. Я не люблю манную кашу, рисовую кашу и гречневую кашу. Я не люблю суп, борщ, жареную картошку, вареную картошку. Макароны ненавижу. Котлетами я плююсь, от молока у меня тошнилка.
Меня часто ругают из-за еды, и я не понимаю – за что. Вот мне сильно захотелось варенья, и я полезла на кухне в буфет. Было очень трудно, но я все-таки достала банку, проковыряла дырку в бумажной крышке и засунула туда ложку. Тут прибежала бабушка и сказала: «Не смей кушать варенье, скоро обед!» Какие странные эти взрослые! Когда я хочу что-нибудь съесть – мне не разрешают, когда не хочу – запихивают в меня еду. Как их понять?
Мама говорит: «Съешь эту кашку, получишь конфетку». Но конфетки я тоже не люблю, зачем тогда есть кашу? «Сейчас же съешь! – громко говорит мама, хотя я рядом, рядышком и все хорошо слышу. «Сколько можно капризничать!» – говорит она еще громче. Я хочу объяснить мамочке, что совсем-совсем не хочу кушать и что не виновата, но из меня вдруг вырывается крик: «Не хочу!» Мама быстро-быстро начинает рассказывать: «А вот жили-были дед и баба, открой рот. И попросил дед бабу, закрой рот, испечь ему колобок, глотай кашу». Каша противная, в ней плавает теплое жирное масло. Я кашу не глотаю. Ее у меня в ротике собралось очень много, она уже даже вытекает обратно. А мама говорит и говорит эту совсем неинтересную сказку. Но я внимательно слушаю, потому что когда мамочка на минутку замолчит, надо успеть выплюнуть кашу и крикнуть: «Не хочу!» Если мама торопится, она сразу стукает меня по губам, и тогда можно реветь и драться.
Иногда же она зовет папу. Папа прибегает и кричит: «Оставьте ребенка в покое, пусть он ест сам». Все уходят из кухни и оставляют меня вдвоем с ненавистной кашей…
Ну сейчас я ей покажу. Я хватаю ложку и изо всех сил луплю этой ложкой по каше. Вот тебе, каша, вот тебе! Каша пугается и убегает из тарелки на стол, на пол и на стенку. Я тоже пугаюсь. Но вдруг вижу, что каша со стенки мне подмигивает. И вовсе это не каша! А это вовсе мой друг Куздрямчик, которого я вчера нарисовала на пыльном столе и сразу же полюбила, а бабушка меня наругала, а его стёрла тряпкой. А вот и не вышло! Ага, бабушка, все равно он ко мне пришел! Только тогда он был пыльный, а теперь он кашный.
Ой! Надо срочно что-то делать. Сейчас прибежит бабушка с тряпкой – и начнется, ведь она Куздрямчика терпеть не может! Я умоляюще гляжу на пёсика Кешу. Куздрямчик тоже приятельски глядит на него и даже подмигивает. Лежащий под столом Кеша радостно взвизгивает и начинает быстро-быстро лизать Куздрямчика (он его тоже полюбил, как я) – сперва того, что на полу, потом на столе, потом на стенке, а потом остатки на моей тарелке. И Куздрямчик исчезает! Кеша настоящий друг, спрятал Куздрямчика от бабушки у себя в животике!
Одевание
Летом я просыпаюсь вместе с солнышком, а зимой вместе с лампочкой. Мама зажигает свет и говорит: «Маша, быстро одеваться». Но это она только так говорит. А одевает она меня сама.
Зимой одевания очень много. Одних штанов три штуки. Верхние синие штаны такие кусачие, что прокусывают нижние красные. Ну и пусть бы себе кусали друг дружку, а меня нечего, я им ничего плохого не сделала.
Мне захотелось на горшок, но только я подумала сказать об этом, мама давай меня одевать, и я быстро забыла.
Мама одевает меня очень быстро. Она крутит меня и всё время дергает, как я свою деревянную куклу Зину. Три раза дерг за одну ножку, три раза за другую – и вот я уже во всех своих штанах.
За штанами идут носки. Мама их всегда очень долго ищет. Наверно, так надо, потому что вообще-то носки всегда валяются на самом виду. Только я вспоминаю про горшок, раздается мамин крик: «Где эти собачьи носки?», хотя бабушка говорила, что они верблюжьи. Носки я хорошо вижу, но искать их очень интересно, и я молчу и принимаюсь их с мамой искать. Про горшок я опять забыла.
Мама сначала засовывает голову в мой шкафчик, потом высовывает голову и выкидывает из шкафчика все вещи. Носков, конечно, там нет, потому что они спокойно лежат на столе прямо перед носом. Но мы с мамой еще залезаем под кровать, потом под шкаф, потом в мой ящик с игрушками (как интересно!), потом мама смотрит на люстру, где носки один раз действительно висели. Наконец мама зло ударяет кулаком по столу и попадает прямо в эти собачьи носки…
После носков мама надевает на меня пальто и ботиночки и бежит причесываться. Стоять в коридоре мне жарко и скучно. Тут я вспоминаю про горшок.
– Какать!!! – кричу я.
– В яслях покакаешь, – кричит мама из ванной. – Тут всего через дорогу перейти.
Какать! – все равно ору я изо всех сил и начинаю снимать пальто, потому что мне очень жарко. Подбегает мама, одним рывком сдирает с меня все и плюхает на горшок.
– Алекс! – кричит она папе, – я опаздываю, мне опять вкатают выговор. Зашвырнешь ребенка в ясли сам.
Мама уходит. Я сижу на горшке в коридоре. Перед моим носом ящик с обувью. Это очень интересно. Если потянуть папин ботинок за шнурок, получится очень хороший паровозик. У-у-у – ботинок поехал вокруг горшка. Но только ботинок коричневый, а паровозики-то черные! А вот как раз щетка. Сейчас мы намажем ботинок черненьким кремом.
– Готово? – подбегает папа.
– Готово, – говорю я, – намазала!
Папа поднимает меня с горшка.
Ничего не сделала, только голову морочила, – говорит он и легонько шлепает меня по попе. А я забыла совсем про горшок, так интересно было с папиным ботиночком!
Папа начинает меня одевать. Одевает он меня не так быстро, как мама, зато меньше дергает, потому что все штаны надевает на меня сразу. При этом как-то получается, что на одной ножке сверху синяя штанина, а на другой – красная. Мне так очень нравится, а папа ругается на штаны, а потом говорит: «Пустяки! Идти всего через дорогу!» Он гасит в комнатах свет, зашвыривает горшок ногой в ванную, а меня через дорогу – в ясли, как мама велела.
Веселье
Зимой наша песочница спит под снегом. Но когда летом в выходные мы выходим во двор, мама сразу усаживается на лавочку вязать и говорит:
– Не крутись возле меня. Пойди поиграй в песочницу. Вон сколько там детей. Вы так вчера хорошо играли.
Детей там и правда много, и они все вместе, а я одна, и никто на меня даже не смотрит, и мне немножко страшно к ним подходить. Я чуть-чуть помню, что вчера мне с ними было весело, но совсем не помню, как это веселье началось.
– Иди, иди в песочницу, – подталкивает меня мама в спину. – Вон Сережа играет, и Дима там.
Я подхожу к Диме. С Димой мы вчера закапывали его красную машинку в песок и потом долго-долго искали. Это было очень весело. А сейчас Дима играет с такой же, как он, толстой девочкой в белых колготках, со Светкой, и на меня не глядит. А девочка еще и пихается. Мне становится скучно. Я иду на другой край песочницы. Там уже стоит Анечка. Она всегда долго стоит на краю песочницы и шатается, а потом падает вниз, ударяется головкой о землю и орет. Мне становится ее жалко. Я поднимаю Анечку с земли, беру за ручку и отвожу к скамейке, где сидят мамы. Воображуля Светка в своих белых колготках тоже прибежала и уселась на лавочку со взрослыми и сразу стала ябедничать:
– А Аня подобрала в песочнице фукаку и засунула в ротик! – Анечкина мама молча сгребает Анечку, молча засовывает ей в ротик свой сердитый палец и долго шарит им в Анечкином ротике. Ага! Нету фукаки! Съела! Мама молча несет Анечку к песочнице и забрасывает на середину. Анечка бредет к краю песочницы, останавливается и начинает шататься. Сейчас она упадет и ударится головкой, а я возьму ее за ручку и отведу к ее маме. Но тут вмешивается моя мама:
– Не ходи сюда сама и не води Анечку. Нечего торчать возле взрослых. – Ну, конечно, нам нечего, а Светке есть чего. Нет, что-то сегодня скучно, вот вчера было весело, только как именно это было – я уже не помню. Я иду в песочницу. В ней уже очень много детей. Больше, чем песка. Но песок там тоже есть. Сережка им все время обсыпается. Поэтому, когда я прихожу в песочницу, я первым делом ищу Сережку. Когда я нахожу Сережку, я набираю в ведерко песочек и высыпаю Сережке на головку, потому что ведь он все равно будет обсыпаться, а я раньше! Когда это видит моя мама, она строго говорит: «Сейчас же возьмитесь за ручки и играйте хорошо». А сама вяжет. А как же можно играться, если все время держать друг дружку за ручки? Когда обсыпание видит мой папа, он говорит:
– Так ему, давай, давай, дочка, только смотри в глаза не сыпь! А сам курит. Когда со мной гуляет бабушка и видит, как я обсыпаюсь с Сережкой, она кричит Сережкиной маме:
– Уберите вашего хулиганского ребенка!
Бабушка не курит и не вяжет, а все время следит, чтобы мы играли, как положено. А это так скучно! Пока наши бабушки и мамы спорили, мы с Сережкой залезаем на горку. Горка высокая, железная и немножко шатается. Мы с Сережкой боимся и поэтому, когда съезжаем вниз на попе, громко визжим. На визг прибегают бабушки и мамы и дружно сердятся:
– Нужно немедленно убрать эту горку со двора, дети сломают руки, ноги, головы, оторвут пуговицы, протрут штаны! – и тащат нас обратно в песочницу.
– Сидите тихо и играйте, как положено, – говорят они нам. Но визг уже сидит во мне, и его надо скорее выпустить или я сейчас же лопну. Я громко визжу и убегаю от Сережки, Сережка визжит еще громче и убегает от меня в другую сторону. Анечка шатается на краю песочницы, вдруг с визгом спрыгивает вниз и не падает! И с визгом бежит догонять нас, а мы бежим и вовсю кричим! Вот оно – вчерашнее веселье! Я вспомнила! К нам бегут наши мамы и бабушки, чтобы поймать нас, чтобы мы не бегали, не визжали, чтобы отнять у нас наше веселье, чтобы мы играли, как положено, но мы все убегаем от них и визжим, визжим и убегаем – сколько есть сил!!..
Бабайчик
Жить очень страшно. Когда переходишь дорогу и не держишь бабушку за руку, то на тебя наедет машина и отрежет ножку (мой зайчик, мой мальчик попал под трамвайчик). Если не будешь слушаться маму, то тебя заберет дядя милиционер и наругает, а если не слушаться бабушку, то придет тетя врач и сделает укольчик, а если папу – то папа сам нашлепает. Если не будешь кушать, то налетит ветер и унесет, и понесет далеко-далеко, и спустит в темном-темном лесу, а там волки вот с такими зубами. Если не будешь спать, то придет маленький, синенький, волосатенький старичок, на одну ножку хромает, одним глазиком моргает – и как защекочет! А если будешь приставать с вопросами, то прилетит огромная оса и укусит за язычок. Вот как всё вокруг страшно…
Зато у меня есть Бабайчик. По вечерам он живет в темном углу против моей кроватки. Он страшный, потому что Бабайчик, и я его боюсь. Но он не злой Бабайчик, ему ничего от меня не надо и я с ним дружу.
Я рассказала о нем бабушке. «Чего ты боишься, – сказала бабушка, – никакого бабая там нет». И включила свет. «Конечно нет, – согласилась я. – Он же за шкафом теперь спрятался». Прибежал папа, «Да нет здесь никакого бабая!» – и, крякнув, отодвинул шкаф. Пока он двигал шкаф, Бабайчик (хитрый!) спрятался под мою кроватку, но я его не выдала, не хочу, чтоб он убежал совсем, и кроватку не хочу, чтоб двигали. «Она издевается над нами, – закричала мама. – Откуда ты взяла этого дурацкого бабайчика! Если ты будешь слушаться маму, папу и бабушку, никакого бабая бояться не нужно!»
Я его и совсем не потому боюсь. Это мой Бабайчик, а не ваш, и я его боюсь потому, что это интересно, потому, что я его люблю!
Любовь
Я очень люблю маму, папу, бабушку, братика и пёсика Кешу. Мама, папа, бабушка, братик и Кеша очень любят меня. И очень мне интересно, что это такое – любовь? Она бывает всегда или она прилетает и улетает, как голубь на наше окно? Когда папа смотрит в телевизор на своих депутатиков, что все время ругаются, он меня не любит. Даже если я залезу к нему на колени, меня все равно будто нет. Зато, когда я однажды у папы в магазине потерялась, он так испугался, что даже не стал меня ругать, когда нашел, а только схватил меня на руки и стал крепко прижимать к себе, как будто меня хотели у него отнять. И домой я ехала у папы на шее, хотя обычно он строго говорит: «Ножками ходи, лентяйка!» – Когда мы еще раз пойдем с папой в магазин, я обязательно опять потеряюсь.
Мамочка любит меня утром в воскресенье, когда папа уходит гулять с Кешей, а я забираюсь к ней в кровать. Она целует меня в ушко, и в носик, и в ножку и говорит всякие смешные слова. И у меня внутри от этого становится очень тепло и щекотно. А утром в понедельник мама спешит на свою работу и уже меня не любит…
Бабушка любит меня всегда. И я все время должна ее любить. «Если ты любишь бабушку, ты наденешь еще одну кофточку, – говорит она. – Если ты любишь бабушку, ты съешь эту кашу», – говорит она. А я смотрю на кашу и думаю: «Я очень-очень люблю бабушку! Но вот… если я буду любить ее чуть-чуть поменьше (это все равно будет очень-очень), то тогда, может, я могу не есть эту противную кашу?» Любит ли меня братик Вовка, я еще не совсем понимаю. Я его даже раз спросила: «Вовка, ты меня любишь?» – А братик состроил мне самую страшную рожу из всех, какие у него есть, и сказал: «Люблю!» Значит, и такая любовь бывает – со страшной рожей? А про пёсика Кешу я просто знаю, что раз он есть, значит меня любит. И когда виляет хвостиком, любит, и когда сидит со мной под столом, любит, и когда тычет мне в ручку мокрым носом, любит, и даже когда просто спит на своей подстилке – все равно любит. Я бы очень-очень хотела, чтоб все меня любили, как пёсик Кеша – просто так, потому что я есть, а я уже давно так всех люблю – за то, что они есть!..