Из цикла «Как дети спасают взрослых»
Опубликовано в журнале СловоWord, номер 46, 2005
Этой подборкой рассказов детского писателя Вадима Чиркова мы начинаем публикацию произведений для детей и о детях – стихов, рассказов, сказок, написанных читателями и авторами
ПОКЛОНИТЬСЯ ДЕРЕВУ
Как-то раз случилось странное, непонятное, невиданное и, может быть, таинственное событие. Сидели на скамейке трое второклассников и один третьеклассник. Сидели и о чем-то разговаривали. И подошел к ним Взрослый – бородатый, усатый, при галстуке, грустный-грустный. Подошел и сказал:
– Давайте защищать друг дружку: мы – вас, а вы – нас.
– Давайте! – обрадовались и закричали дети дружно, – Давайте! А как? – Мальчишки подумали, что Взрослый предлагает им какую-то новую игру.
Они со скамейки повскакали, Взрослого окружили и думали, что он сейчас улыбнется, но тот как был грустным, так и оставался.
– Как? – тормошили его мальчишки. – Ну как? Скажите! Кто первый будет защищать? Мы или вы?
– Мы, – ответил Взрослый. – Мы будем защищать вас от войн, болезней, от голода-холода, от всяких там бандитов-хулиганов, от… – тут он запнулся, – от бармалеев…
– От бармалеев не надо! – снова дружно закричали дети. – Они игрушечные, без них нам скучно будет!
– Ну тогда от диких зверей, – вспомнил еще одно зло Взрослый.
– Это их надо от всех защищать, – сказали дети, – диких зверей скоро совсем может не остаться!
– От кого же тогда еще? – озадачился Взрослый.
– От вредных и злопамятных! – закричали дети. – Главное – от злопамятных!
– Хорошо, это мы учтем, – пообещал бородатый и усатый, – мы подумаем, как защищать вас от злопамятных.
– А от чего мы вас будем защищать? – спросили дети. – Вы ведь большие!
– О-хо-хо! – сказал Взрослый. – Хоть мы и большие, нас тоже надо защищать. Может быть, не меньше, чем вас.
– От чего? От чего? От чего?
– Ну вот например: вы верите во все хорошее? Что всё всегда будет хорошо?
– Конечно! – ответили дети. – Ну да! А как же!
– Верим, – добавил третьеклассник, – потому что у нас есть взрослые.
– Вот-вот. А мы в это – что всё и всегда будет хорошо, не очень верим. Потому что у нас взрослых нет. Мы сами взрослые, и все на нас. Мы же, если признаться, если сказать о нас правду, умеем только делать вид, что все знаем и все можем. А на самом деле… – бородатый махнул рукой и понурился.
Дети переглянулись и задумались. Такое они слышали впервые. В таком детям еще ни разу не признавались. Мальчишки помолчали минуту-другую и кто-то из них все же спросил:
– А от чего мы еще будем вас защищать?
Взрослый поднял голову.
– От нашей грусти-печали. Вы со своей умеете справляться, раз-два-три – и она у вас прошла. А вот случись это со мной – считай, что пропал. Для нашей грусти даже особое слово придумано – тоска. – И, произнеся это слово, бородатый и усатый закручинился так, словно как раз сию минуту на него тоска и нашла.
– А как мы можем вас от всего этого защищать? – спросил кто-то из детей. – Мы не знаем. А, ребята? Кто-нибудь знает как?
Все в ответ посмотрели друг на друга и пожали плечами. А один из второклассников вдруг что-то, видимо, придумал, он отозвал ребят в сторонку и стал шептать им на ухо. Те послушались и согласились. И старший предложил Взрослому:
— Хотите, мы вас сейчас от грусти спасем?
– Хочу, разумеется…
Старший тогда махнул рукой и мальчишки – ну давай прыгать и скакать, кричать и вопить! Кто валился на спину и дрыгал ногами, кто корчил рожи, кто кувыркался, кто вставал на голову, кто бросал вверх песок! В общем, все будто с ума посходили! Взрослый, глядя на эту кутерьму, ералаш и тарарам, конечно, улыбался, но чуть-чуть.
Мальчишки напрыгались, наскакались, накричались, устали и спросили у бородатого:
– Ну как? Помогли мы вам?
– Немножко, – ответил тот, – малость полегче стало. Большое спасибо.
– А теперь вы нам помогите, – сказал третьекласник.
– С удовольствием, – согласился усатый. – От чего вас нужно сегодня спасать?
– Вы нам советом помогите, – рассказывал третьеклассник. – Вот мы, все четверо, хотим стать баскетболистами и играть за нашу страну на первенстве мира. Мы уже начали тренироваться…
– Замечательно, – поддержал четверку Взрослый.
– Но чтобы войти в эту команду, надо быть высокого роста…
– Это так, – согласился бородатый.
– Надо быть высокого роста, – повторил старший, – а мы не знаем, будем мы высокие, когда вырастем, или нет. А знаете, как хочется играть в одной команде!
– Как же я вам помогу, ребята? – от желания помочь Взрослый даже привстал.
– Вот Вовке, – продолжал старший, – один мальчишка рассказывал, что смотрел по телеку одну передачу, про природу, так там говорилось, что у деревьев есть особая сила, ну, такое биополе, и если этому дереву помолиться, не просто, а по-особому, он показал как, и подержаться потом за него руками, то станешь и здоровее, и сильнее. И еще он говорил, тот мальчишка, – торопился досказать третьеклассник, – что если хочешь стать сильным, то нужно за дуб держаться, а если хочешь вырасти – за тополь… Вот вы – как вы думаете – это точно? Это правильно?
В эту минуту со Взрослым что-то произошло. Лоб его разгладился, а спина выпрямилась, словно он сбросил с плеч какую-то тяжесть.
– Я и сам смотрел эту передачу, – сказал он, улыбаясь, – только недосмотрел. Конечно, кто хочет быть сильным, должен поклоняться дубу, кто высоким – тополю. А как же иначе! Чем человек ближе к деревьям, было сказано в той передаче, тем для него лучше. Вот опять же клен…
– Слыхали? – перебил Взрослого старший из мальчишек. – Значит, все правда! Теперь мы будем тренироваться, а в перерывах – держаться за тополя. Их у школы целый ряд. Спасибо, дядя!
– И вам спасибо.
– А нам за что?
– За то, что вы напомнили мне о деревьях.
– А вы тоже за какое-то дерево будете держаться?
– Я? – по-мальчишечьи переспросил Взрослый. – Я, наверно, ребята, буду ходить к одному каштану. Он как-то два раза в году цвел. Первый раз весной, а второй – осенью, когда уже весь был желтый. Представляете – желтые листья, уже осыпаются, уже вот-вот опадут – а на одной ветке цветы! И даже пчела кружит возле…
Но последнего будущие чемпионы мира уже не слышали. Они спешили – то ли к баскетбольной площадке, то ли к тополю.
БУДЬ ЧТО БУДЕТ!
Как-то раз один Взрослый проснулся утром и понял, что если он сегодня куда-нибудь не уедет – хоть куда! ненадолго! во что бы то ни стало! – с ним случится что-то нехорошее.
Может быть, он разругается с начальством… Или еще с кем-то… Или вообще уволится с работы… Или…
Такое настроение у взрослых иногда бывает. Оно называется «надо сменить обстановку».
Наш Взрослый ходил по квартире, бормоча странное слово «вочтобытонистало». С ним он умывался, завтракал, одевался, запирал дверь и спускался по лестнице.
И все время перебирал в уме города, куда ему хотелось поехать.
Поехать ему хотелось туда, где он оставил – там какой-то свой день, там – неделю, а там – даже несколько лет жизни. Тот город, надеялся сейчас Взрослый, вернет ему хоть немного из того, что он в нем оставил. В том, оставленном там и сям, была сегодня нужда.
Ну и вот, почти уже решив, куда он поедет, и сказав про свою работу «Будь что будет!», Взрослый ступил на крыльцо дома, где он жил. И остановился. Потому что на крыльце был нарисован меловой круг, а в середине его написано слово «Кишинев».
И прямо от крыльца начиналась железная дорога, она – рельсы и частые шпалы поперек – была нарисована мелом на асфальте. Дорога сворачивала в проход между домами и исчезала за поворотом.
Оказывается, чуть сделав шаг во двор, Взрослый очутился на вокзале!
Оставалось сесть в поезд.
Так он и сделал. И через мгновение двинулся по белой железной дороге, не зная, куда она его приведет и чем окончится его путешествие.
Через тридцать шагов (а может, через триста километров?) он увидел Киев. Это был меловой кружок, в котором было написано «Киев».
Взрослый остановился над кругом. Этот город он знал и ему всегда хотелось побывать в нем еще.
Он стоял над кругом и видел то знакомую улицу, то дом, то блеск широкой реки и далекую желтую полоску пляжа, то брусчатую мостовую… Киев был то летним солнечным, то зимним снежным; перед нашим Взрослым вдруг открывалась дверь в знакомом доме, в прихожей загорался свет и его друг, удивляясь и улыбаясь, протягивал ему руку…
Он снова был в Киеве. К нему привела его белая железная дорога…
Потом рельсы свернули на мостовую. Они нырнули под автобус, стоящий на улице, – Взрослому пришлось его обойти, – и пролегли (так, кажется, принято говорить о рельсах?), пролегли дальше.
За автобусом путешественник увидел «Ригу». В Риге он не бывал, Риги он не видал.
Тогда Взрослый, стоя над «Ригой», вспомнил товарища по службе на флоте.
Его звали Ивар. Он не был похож на других прибалтов, которые стояли на правом фланге роты, – здоровенные, не очень складные, медленно и неправильно, но верно говорящие парни. Ивар не был похож на них – небольшого роста, изящный, быстрый на ум и на слово… Если он возвращался в часть после увольнения подвыпив, он переходил на латышский, бешено сужая глаза… Взрослый повспоминал, стоя над меловым кругом, и себя заодно, свою службу на море…
Сразу за Ригой был Львов. Львов он знал, там он боролся на больших юношеских соревнованиях по классической борьбе. Он занял тогда второе место.
Взрослый остановился над «Львовом». Его взгляд бегал по улицам города, похожий, может быть, на солнечного зайчика.
Второе место… из семнадцати, между прочим. Он проиграл только Зимину, по очкам, и то свалил его под конец, тот еле выкарабкался, а в остальные минуты стойки грубо «оттолкался». А он еще не знал, что «оттолкаться» – тоже прием борьбы…
Но не это, не второе место (хотя оно тоже важно) было главным тогда.
На соревнования во Львов его провожала Она. Та самая, в кого он был впервые и сильно… Он учился в девя…
– Дядя, скажите, пожалуйста, который час?
Взрослый оглянулся. На железной дороге стоит мальчишка, локти его прижаты к бокам, он чуфыкает – спускает излишки пара. Он паровоз, поезд и пассажир.
– Двадцать минут девя…
– Спасибо!
Мальчишка зачуфыкал чаще – чуф! чуф! – и поехал; ранец на его спине запрыгал.
А следующий город был Москва! Москва у нас и позади, и всегда впереди – ведь мы в ней обязательно еще побываем, поэтому Взрослый улыбнулся, помахал рукой Москве и поехал дальше, прямо в знакомый ему Петербург, который, конечно, был в десяти шагах.
В «Петербурге» его ожидал всего один вечер – но зимний, на катке, и песенка его ждала, которую он там впервые услышал… Взрослый оглянулся и тихонечко ее спел – не всю, два куплета…
После Петербурга дорога сворачивала к школе.
Вот оно что!
Кто-то, какой-то человек. которому скучно просто так, пешком идти в школу, взял да и провел к ней железную дорогу. Белую железную дорогу со множеством шпал. Теперь он ездит туда на поезде! И останавливается в знакомых городах.
Взрослый свернул к школе. Здесь дорога заканчивалась. Она упиралась в круг, а в нем было написано «Каменка».
– Тим-там! – сказал Взрослый. Он теперь знал, кто нарисовал дорогу. Это Максимка, его сосед. Третьеклассник. Он уже давно в Кишиневе, но о своей Каменке помнит. Чуть что:
– А вот у нас в Каменке…
Или:
– А! Вот у нас в Каменке…
Взрослый остановился над меловым кругом и подумал, что Максимкина маленькая Каменка значит для него ничуть не меньше, чем его Львов и другие города, и что десятилетний мальчишка тоже кое-что оставил в своей Каменке – то, что ему время от времени остро необходимо.
А по его белой железной дороге проехался и другой человек. И может даже не один, совершенно случайно навещая заветные уголки…
Наш Взрослый пришел на работу, опоздав на каких-то полчаса, но пришел с такой улыбкой, что начальству и в голову не пришло спрашивать его об опоздании.
А спросить об улыбке начальство не догадалось.
ГОРОД ДЛЯ АЛЕНКИ
Мама у Аленки гример. Она работает в театре.
Каждый гример немного художник. Один больше, другой меньше. Каждый гример учился в театральном или художественном училище, рисовал, писал этюды, возможно, ему говорили, что у него есть талант художника. Или – что в нем пропадает талант художника.
Но гримеры чаще всего – скромные люди, и хоть они и верят, что в них есть (или пропадает) талант художника, за кисть берутся редко или никогда не берутся.
Разве что в крайнем случае.
Аленка заболела. Маме позвонили из школы на работу и сказали, что у Аленки высокая температура.
Аленка с мамой живут вдвоем в однокомнатной квартире.
Третий день у Аленки жар, третий день мама не ходит на работу.
А в этот вечер температура поднялась сначала до тридцати девяти, а потом и выше. Маме стало страшно. Как бывает страшно мамам, когда у аленок тридцать девять и выше, не расскажешь. Ни пером, ни кистью.
Когда приехала «скорая», у Аленки было сорок градусов. Врач осмотрела ее горло и сказала:
– Страшного ничего нет, – Лицо у нее было спокойное и усталое. – Давайте ей пирамидон с аналгином – это сбивает температуру. И компрессик на лоб. А мы сделаем укол…
Двое молодых санитаров стояли в дверях и смотрели на Аленку, на маму, на комнату – на парики на стене, на букет желтых и красных кленовых листьев в вазе. Они за ночь бывают в десяти, наверно, квартирах и все у разных людей. Им интересно смотреть, как живет тот или другой. Кто шофер, кто писатель, кто продавец, кто директор, а кто, может, и просто пьяница.
Потом они все ушли, и Аленка и мама снова остались одни. Аленка пылала. Она сама чувствовала, как у нее горит лицо. Странно только, что ничего не болит да и лежать ей не хочется. Она даже не понимала – что страшного в температуре сорок. Наоборот: ей хочется разговаривать, играть… Хочется говорить с мамой о враче, у которой из-под халата выглядывало такое старенькое пальто. И почему сразу три золотых кольца? И почему она прошла в комнату, не сняв в прихожей сапог? Ведь все снимают…
– Молчи, Аленушка, молчи, – говорила мама, – помолчи хоть десять минут.
Аленка помолчала и ей захотелось спать. Она закрыла глаза. И тут же открыла, потому что у нее закружилась голова.
– Мама, – лампа!
– Что, девочка?
– Лампа качается… ой! – Аленка заплакала.
– Что, родная, что с тобой? А? Ну говори же!
– Паук! – закричала вдруг Аленка. – Я боюсь! Убери его! – Она смотрела на потолок: пауки были ее постоянным страхом.
Аленка бредила.
Потом она, кажется, ненадолго потеряла сознание, очнулась, открыла глаза.
– Мама, – город, – сказала она, показывая на стену.
Мама снова испугалась.
– Нет, девочка, нет.
– Город, – упрямо сказала Аленка, – смотри – город!
Мама посмотрела. После недавней собственноручной побелки в стене проявились какие-то трещинки, сплетение линий.
– Вон дом – видишь? А вон башня, – показывала пальцем Аленка.
Мама увидела и дом, и башню. Аленка была в сознании. Дом и башня были из тридевятого царства.
– А во-он еще башня, – показывала Аленка. – А прямо перед нами – дом. Большой. Красивый… Мама, – такой город!
– Аленушка, давай компрессик сменим? Повернись на спинку…
– Я хочу смотреть на город.
– А спать ты не хочешь?
– Я боюсь… Мама, покрась вон ту крышу, вон – видишь?
– Как – покрась? Чем?
– Красками, мам. Покрась.
– Но ведь это же стена, девочка.
– Ну и что. Это город, город! – Аленка перевела глаза на маму; глаза наполнялись слезами.
– Ну хорошо, сейчас, только дай я сменю компресс…
Краски у Аленки были хорошие – «Нева», в тюбиках. И кисти тоже – мама купила их в художественном салоне.
Мама приготовила воду, вырвала лист из альбома для рисования, взяла коробку с красками.
– А какого цвета крыша?
– Мам. Я не знаю… красная. Придумай сама. Какую хочешь. А другую сделай зеленую.
– Где крыша?
– Вон – разве ты не видишь?
– Я буду рисовать, а ты пока поспи, ладно?
– А ты меня разбудишь, когда нарисуешь?
– Конечно, девочка, ты только спи.
Аленка закрыла глаза.
Мама выдавила из тюбика краску, другую, обмакнула кисть в воду.
В самом деле – целый город. Как это она раньше его не видела? Крыши, стены, окна. Улицы, деревья – рисунок был. С чего начать?
– Мам, ты рисуешь?
– Рисую.
Мама наклонилась и тронула кистью стену.
– Рисую, девочка, ты спи.
Похоже было, что город, чуть видный в предутренних сумерках, серый еще и прозрачный, раскрашивается восходящим солнцем, – это сравнение пришло на ум Валерии Александровне, когда она покрыла скат крыши розовой краской; оно и подсказало ей, каким должен быть город: раннеутренним.
Аленка спала тяжело; дышала неровно, часто. Стонала, ворочалась, всхлипывала. Потом проснулась.
– Мама, – паук! Паук!
И вдруг увидела город.
– Какой красивый! Мама, рисуй!
Мама сменила компресс, измерила температуру: тридцать девять. Дала таблетки.
– Мама, рисуй.
– Буду, буду, а ты закрой глаза.
– Хочу смотреть.
– Поспи немного, а когда проснешься, он будет еще лучше.
– Я хочу смотреть.
Аленка не была капризной девочкой, но она была больна.
– Но, девочка, ты же знаешь, что художники не любят рисовать, когда на них смотрят. И потом, пусть это будет как в сказке – помнишь? – за одну ночь был готов дворец. Ты закрой глаза, а когда откроешь, будет целый город. Договорились?
– Да, – сказала Аленка. Она устала от разговора. Губы у нее обметало.
Работая, Валерия Александровна увлеклась. Аленка спала.
Город уходил в глубь стены. Над ним голубела полоска моря. Над морем всходили горы розовых облаков.
Прямо у пола начиналась брусчатка мостовой.
Город, заметила вдруг Валерия Александровна, получался очень тихий. В нем слышно только Аленкино дыхание. Валерия Александровна обрадовалась, когда отыскала в нем чуть заметный контур человека на улице. Она тронула его кистью, раз-два – человек пошел, шаги его отдавались в стенах домов.
– Мама, это кто? – Аленка опять проснулась.
– Человек. Ляг, Аленушка, тебе нужно еще поспать.
– Он идет к нам… Мам, а он кто?
– Ну… врач. Это врач, девочка.
Аленка задумалась.
– Нет… Опять таблетки пить. И уколы. И врачи приезжают на машине. Пусть это будет не врач. Пусть это будет лучше дядя Даня.
Дядя Даня был их с мамой знакомый. Больше Аленкин, чем мамин.
– Пусть, – согласилась мама. – Это будет дядя Даня; ложись, Аленчик, поспи еще, солнышко…
Аленка уснула (надолго ли?), и Валерия Александровна снова осталась как бы одна в комнате. Было тихо, тикали часы. Шел пятый час ночи. Валерия Александровна, чувствуя усталость, села – впервые, показалось, за ночь. Стала смотреть на город.
Моментами ей представлялось, что маленький и привычный мирок их комнаты исчезает и она стоит на каком-то высоком балконе и смотрит на город перед ней. Она и стояла когда-то на таком балконе и смотрела на город, – сейчас то почти уже забытое маленькое событие вспомнилось.
Она тогда училась в театральном училище, была худой некрасивой девчонкой (красивее-то она, правда, и не стала) и на высокий балкон попала вместе с хорошенькой своей подругой Иркой, за которой ухаживал парень, хозяин квартиры с этим балконом.
Дом был «старый» – с мраморными полуосвещенными лестницами и дубовыми перилами, с высокими дверьми и лепниной на потолках комнат, с изразцовыми печами и камином, с темным выщербленным паркетом, с тусклым светом большой старой люстры.
Дом стоял в толпе таких же старых домов и старых высоких деревьев; оранжево и желто светились высокие окна; на глухой стене одного из домов было небольшое окно, которое притягивало к себе той грустью, что возникает, когда представляешь там человека, похожего своей одинокостью на тебя, или когда читаешь сказки Андерсена. А потом ей показалось, что эти высокие дома сродни чем-то старым книгам с пожелтевшими страницами.
Она тогда вышла на балкон и долго стояла одна. Города отсюда было видно много, и ее существо вбирало его в себя, как фотопленка вбирает в свою плоть свет и тени.
Она завидовала тому, кто может часто выходить на этот балкон и думать, глядя на город, думать и владеть им, населять кем и чем хочешь – людьми, событиями, музыкой и счастьем, обидой, которую легко выплакать…
Она уже совсем забыла обо всем этом, а сейчас вспомнила, да так живо, что кожи словно бы коснулось тепло того вечера, а сознания – его грусть. Вспомнила, как спускалась – одна – по мраморной лестнице, как дрожали губы, а внутри разливалось что-то горькое.
Неужели на стене тот город, город ее грусти? Да нет же, чепуха! Чушь, чушь! Просто у нее сейчас такое настроение – как будто ее кто-то обидел. Ну конечно: Аленкина болезнь, ночь не спала, устала… Город совсем другой. Другой! Она увидела его, когда однажды приехала с каникул рано-рано утром.
Город был чист, тих, прохладен и пахнул молоком.
Она шла по улице, испытывая радость от того, что, оказывается, впервые за свою жизнь видит утро города – такое: когда все еще спят, когда он не наполнился шумом, грохотом, лязгом металла, машинами и их гудками, спешащими людьми, пылью, солнцем. Когда он пахнет еще молоком, когда краски его мягки и окна доверчиво открыты…
Конечно, она рисовала этот город!
А впрочем, какое это имеет значение! Аленка попросила – и вот она нарисовала город на стене. Аленка больна! Она нарисовала город, какой знала и какой ей нравится – южный город с полоской моря над крышами. Город, где она училась. Город, который она мечтала написать акварелью, но все не решалась. И вот наконец решилась…
Усталость вдруг стала тяжелой, как свинец, а сна еще не было. Валерия Александровна сидела, опустив руки, глядя на город и уже не видя его.
На улице прошумел, мчась на всех парах, первый троллейбус.
Пропел с чьего-то балкона пленный петух.
Хлопнула внизу дверь подъезда.
Надо закрыть тюбики, чтобы не засохла краска. И вымыть кисти. Сварить кофе?
Аленка спит уже второй час, не просыпаясь. Может, миновало?
…И чего она только не напридумывала!
Это ведь просто город для Аленки! Он из сказки, из тридевятого царства. Просто город для Аленки.
Валерия Александровна встала и подошла к дочери. Потрогала лоб – прохладный! Спала температура, спала! И дышит Аленка ровно, глубоко. Только ямка на горлышке неспокойна. И губы сухие, измученные.
Валерия Александровна раскрыла свою постель, разделась, легла. Вытянулась – и бросила взгляд на город на стене.
Что подумают?! Надо забелить. Конечно, забелить…
Впрочем, как Аленка скажет. Это ведь теперь ее город.
ЧЕРТОВО СЕМЯ
… заглядывали в «домики» под пнями и деревьями, где было сухо и уютно, и всегда удивлялись, что в них никто не живет. Со стен домиков, как лампы, свисали бледные грибы, сводчатые потолки были высоки и темны, пол устлан сухими листьями – конечно, там должен кто-то жить!
Иногда спугивали в лесу сову, страшно и бесшумно улетавшую от нас в глубину леса. Видели вдали убегающую косулю. На границе леса и обочины шоссе замечали в кустах больших ящериц с зеленой спинкой и голубым горлом.
В дупле дерева, похожем на оттопыренный карман пальто, увидели квакшу – нежно-зеленого цвета лягушку. Квакшу мы по очереди подержали на ладони, чтобы получше рассмотреть золотые ободки глаз, напоминающие очки, и спинку, словно бы покрытую первым весенним листком. В апреле квакшу не отличишь от блестящего листа чистяка. Но вот она прыгнула – и ты вздрогнул: слишком уж неожидан прыжок листа…
А в этот раз мы с Дюнкой тоже заглянули в неглубокое дупло, куда посветил нам солнечный луч, и увидели на слое трухи, осыпавшейся сверху, блестящие черные зернышки.
– Что это? – немедленно заинтересовалась Дюнка.
Я хотел было уже сказать, что зернышки – семена какого-то растения, что их сюда натащили, видно, муравьи, но… решил вдруг продолжить сказку леса, начавшуюся, может быть, тогда, когда мы заглядывали в домики под деревьями.
– Это, наверно, чертово семя, – сказал я. – Посадишь его в землю – и вылупятся чертики.
– Давай соберем! – потребовала Дюнка. – Понесем домой и там посадим..
Кто его знает, о чем она подумала, моя восьмилетняя Дюнка.
Я собрал дюжину черных зернышек (больше всего они походили на семена щирицы, но сорная щирица в лесу не растет), ссыпал их в пустой спичечный коробок, который был припасен для таких вот нужд.
В лесу мы побыли еще с час и, наговорившись обо всем, как следует устав, направились к шоссе, шумящему машинами.
Дома я разрыхлил землю под деревцем крассулы и посеял черные зернышки вокруг ствола, фантазируя вслух о том, как удивительно они взойдут через несколько дней… Дюнка следила за каждым моим движением, а поливать чертово семя взялась сама.
Мне и самому было интересно, что получится из нашей затеи, появятся ли зеленые росточки лесного гостя и чьи в конце концов эти семена.
События ждать не пришлось. Утром Дюнка, чуть проснувшись, сообщила, что всю эту ночь ей снилось, она видела, как… вылезают один за другим из политой ею земли маленькие, с желудь, чертики, чертенята. Вылезают, отряхиваются по-собачьи, взбираются по стволу крассулы наверх, рассаживаются по веткам… Перекликаются тоненькими голосами, верещат, дразнятся красными язычками… Они мохнатые, черные, с рожками и блестящими веселыми глазами, очень проворные…
Я долго следил за землей вокруг крассулы, но ничего больше из нее так и не появилось. И я подумал, усмехнувшись, что в лесу мы с Дюнкой нашли, должно быть, зернышки чудесного сновидения…
ДЕВОЧКА И РАДОСТЬ
Как почти все, кто бродит у прибойной волны на Брайтоне, я разглядываю выброшенные ею ракушки, улиток, крабьи панцири, клешни голубого краба или куски древесины, искуснейше источенные морским червем. Иногда попадаются настолько интересные, что я, сполоснув их в воде, кладу в карман, а то и в заранее припасенный кулек. Дома у меня набралась уже целая коллекция океанских прибрежных диковин.
А еще на песчаной полосе прибоя можно увидеть глиняные лампадки со следами масла и огня, букеты цветов, пластмассовые игрушки…
Бывают дни, когда, после сильной волны, берег засыпан крупными половинками ракушек или броненосцами (краб-подкова); вечно голодные чайки, перевернув, расклевывают их дочиста, оставляя только шлем, под которым и жил причудливый этот краб-гурман с набором клешней-вилок.
Вопросы вызывают букеты, брошенные в море, и лампадки, которые зажигают на берегу и оставляют на ночь одинокие мерцающие огоньки: Кто? Почему? Кому?
Ну а еще на берегу можно увидеть закат, каждый раз уникальный, неповторимый, как, скажем, холст Матисса.
На этот раз никаких интересных ракушек на берегу не было – можно поднять голову от песка. На небе хороводились облака-притворяшки, солнце выглядывало из-за них и нечасто, и ненадолго. Волна была невысока, зелена, прозрачна.
С песка волна скатывалась, оставляя после себя гладкую, как школьная доска, поверхность. По ней-то и шли высокий молодой папа и девочка лет одиннадцати. Девочка рядышком с водой, папа подальше, чтобы не замочить обувь.
Солнце наверху отбилось на минутку от облаков и оказалось на середине голубой полянки. Вот, мол, и я! По берегу разлилось апрельское тепло – и еще прозрачнее стала волна, на песке засверкали там и сям белые обломки ракушек, чайка, разглядев под собой краба, нырнула за ним.
А девочка присела и написала на гладком песке слово Hello! Отошла на три шага и снова присела. Hi! – появилось на поверхности, только что оставленной волной. А потом – окаy!
Волна смывала приветные слова, и я вдруг понял, что именно буду собирать сегодня. Вынул блокнот, с которым не расстаюсь, и стал записывать появляющиеся и исчезающие слова.
Вот возник на песке домик, и тут же волна ударила в его стену с единственным окошком. Вслед за ним были выведены пальцем буквы Ж.К, но и они долго не просуществовали.
Солнце продолжало разливать радость, и девочка все наклонялась и наклонялась к мокрому песку. «Море» было написано на нем, «чайка», и сама чайка была нарисована неумело, появился кружок с лучами вокруг, это наверняка было солнце…
Я шел за девочкой и собирал слова и рисунки, которые она оставляла, переносил их в блокнот, понимая, что она очень хотела бы, чтобы слова ее прочитали другие. Она хотела поделиться радостью, что разлилась на несколько минут на берегу и по-особому согрела каждого, кто на нем был.
Я пошел было уже домой, но вдруг увидел на берегу еще одну интересную фигуру – ее лучше всего назвать кладоискателем. Помните – наушники, прибор на металлической палке, реагирующий на металл, которым он водит по песку взмахами косца… И вот какая мысль мелькнула у меня при виде его. Как бы там ни было, кладоискатель мечтает найти кольцо с бриллиантом…. да ведь и у писателя та же мечта: найти слово, которое заискрит в строке, как бриллиант…
КАРУСЕЛЬ
Я приехал на родину, где не был лет тридцать; ступил на эту землю, как, может быть, ступают куда-то, перелетев через Время; ступил в ожидании чуда – с замершим в груди восторгом, который всплеснется, как только увидишь нечто из прошлой жизни, нечто, не раз снившееся.
Низенький поселок судоремонтного завода на левом берегу Вятки… Западный высокий и лесистый берег, который еще до наступления вечера накрывает огромной тенью и селение, и затон, и луга за ним… Серые беревенчатые стены домов, наличники… Ветерок треплет березу у невысокого обелиска павшим в Отечественную войну…
Я сказал тетке, у которой гостил, что пойду «на ту сторону» – так назывались заливные по весне луга за затоном. Перешел затон по мостику и оказался среди колючих кустов ежевики. Потом, с горстью кислых, чернильно пачкающих ладонь ягод, пошагал по лугу, уставленному там и сям стожками сена.
Солнце уже нависло над острыми верхушками елей на западном берегу, согревая последним теплом луг и стога сена. Неизвестно, что заставило меня подойти к стожку и обнять его, припасть к нему, уткнувшись лицом в теплое и душистое сено, но я сделал это и несколько минут стоял так, вдыхая неповторимый аромат высохших трав. Были в нем, кроме всего, и запахи парного молока, и самой коровы, и сеновалов детства, где кувыркались, делали ходы, просто лежали, раскинув руки…
Луга здесь неровные, часто попадаются низинки, по весне, когда вода на реке спадает, они превращаются в озерца, полные мелкой рыбы; озерца постепенно высыхают, подросшую рыбу можно тогда ловить даже корзинами.
Луга перемежаются дубровничками, где детвора военной поры собирала желуди для свиней, а то и для пекарен (желудевую муку добавляли к хлебу), и искала птичьи гнезда, среди них попадались и утиные – вот был подарок к бедному столу военных лет!
А еще на этих лугах объедались черемухой, собирали дикий лук для домашних пирогов, полевую клубнику и землянику. Ягоды, естественно, съедались еще до дома, если только там не ждали младшие брат или сестра.
Здесь играли, зорили осиные гнезда, набирали пышные букеты луговых цветов – ромашек, ирисов, гвоздик, жгли костры, пекли картошку, рассказывали, когда темнота за спинами сгущалась все больше, страшные истории…
Все это я и вспоминал, оглядывая луга и перелески, силясь отыскать хоть одно знакомое с дальних времен место. Я спускался в давно уже высохшие низинки, шарил в траве в поисках клубники, находил жесткий, отцветший уже лук – и все больше погружался в зеленое царство своего детства, щедро и навсегда наградившее меня любовью к деревьям, травам, цветам.
Чувство восторга, поначалу только гнездившееся в груди, ширилось, нарастало, охватывало меня всего – и уже сами собой выговаривались какие-то слова, хотелось кричать, бегать…
И вдруг я услышал из ближайшего перелеска впереди странные звуки. Звонки, детские голоса, смех. Там, в дубровничке, либо стояла карусель (откуда она здесь?), либо дети катались на велосипедах, изо всех сил звоня друг дружке, чтобы не столкнуться.
Я остановился, прислушался. Так оно и есть – карусель или велосипеды. Какие-то веселые колокольчики. И детские голоса.
Я сначала пошел к перелеску, потом побежал, потому что стало казаться, что звонки удаляются, велосипеды уезжают по мере того, как я приближался к ним.
Дубрава оказалась безлюдной, и ничто не говорило в ней о том, что только что здесь были дети. Я пробежал ее всю и снова очутился на лугу – а звонки и голоса стали раздаваться уже из перелеска, что был метрах в пятидесяти.
Мне во что бы то ни стало хотелось увидеть этих детей, и я быстро пересек некошенный еще луг. Но и там, среди деревьев, не было ни одного человека. А детские голоса, чудесно переместившись, звенели из дубравы, маячившей впереди.
Что это?! Кто заманивает меня в глубь лугов, не подпуская к себе ни на шаг? То ли просто не хотят, чтобы я увидел их, то ли так играют. То ли…
Последнее предположение ошеломило меня. Я хотел было двинуться к очередной дубовой рощице, откуда снова доносились детские голоса и смех, но догадка остановила меня. Я понял, что никогда, никогда не догоню этой веселой карусели, никогда не увижу ее… Она всегда будет от меня на расстоянии пятидесяти метров и… множащихся десятков лет.