Опубликовано в журнале СловоWord, номер 45, 2005
(точней не скажешь – право, и не нужно)
за то, что ты с поэзией – одно и перезрел
оставленную службу
то ль веком, то ль ацтеком из чужих
гонений и серебряных подковок,
то ль дружественным кругом из своих,
в котором был и есть отменно ловок.
За то, что так не прибран и красно
куришься через всё по переулку.
Янтарное токайское вино
стремится из витрины на прогулку
с тобой, с твоим изгнаньем за сукно,
в расщелины заброшенного парка,
где ты – с Эдипом только заодно,
и только в небе ловит ваша спарка
потоков восходящих теплоту,
высказываний и прочтений ловкость,
собою воплощая прямоту,
алмазность и одновременно ковкость.
За это и изгнание пришло
из канцелярий вещей Немезиды.
Ведь помнить должен: на земле мело
в февральские, отеческие иды…
Столько центра небывалого
в белых тех шестиугольниках,
сколько взгляда запоздалого
у вольняшек и невольников
снега ровного и хлопьями,
и губами, и ресницами,
и ловушками, и копьями
небольшими, и зарницами
дум ответных, видов гордостей,
глубины рукообъятия,
торжествующей способности,
растворяющей понятия.
Оголяю душу малую
и веду смотреть на чаянья
льда пока ещё не талого
и беззвучного звучания.
Сквозь разведенные полосы
ощущаю два сияния,
и одно падёт на волосы,
и другое – на прощание.
Так картина преисполнена
жизнью, писаною набело,
и овчина так помолвлена
с тем теплом, что в ней оставлено.
а тебе достаточно одной,
чтобы сделать лето из утопии.
С часто непокрытой головой
ты – регулировщик пореформенный
в тысячном-двухтысячном году,
от околиц шёлком обособленный,
завещавший сам свою дуду
и себе же. Льнёт само наитие
с косогоров к поймам мокрых рек.
Нерестятся нужные открытия,
теребя пресыщенностей век,
и душа колотится в прекрасное,
и вещает радующий гром,
ясное парирует неясное,
и в чаях просвечивает ром.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Ковровые везде покрытья.
Я вас любил. За что? За то!
Давно не пробую не выть я.
И очищал, и в глубине
проглядывал иной катарсис.
Теперь служу на сытом дне
и перечитываю «Дар» весь.
По клавишам удар, другой –
и на экране суматоха
из жизней. Головой большой
качает мальчик – видно, плохо
ему, а, может, хорошо:
ведь цепь на дубе золотая.
Картина выглядит большо
и всем – своя, и всем – чужая.
Но зависает над «Псалмом»
портрет пророка Горенштейна
и рвами укрепляет дом,
и линиями Маннергейма.
* * *
протестантизмом и тщетой
астральный дервиш босоногий
своё несёт, как всё, с собой.
Налево пруд ему синеет,
направо — не синеет пруд.
Лицо от холода бледнеет,
а от жары краснеет труд,
его способности без края
два края воссоединять
и без завещанности рая
два рая к точке привязать.
Болея грохотом развалин,
он смастерил чужую печь
без кирпичей, но из проталин
и вздохов, чтобы уберечь
своё затерянное имя
и опосредовать намёк
на постоянство. В этом Риме
ему настроили дорог
до самой Альфы и Центавры.
Как много в этом мире звёзд.
Как хороши бывают лавры
в венках из радостей и слёз.