Опубликовано в журнале СловоWord, номер 45, 2005
 Автопортрет. 1950-е |
Мое личное знакомство с Толей Зверевым состоялось летом 1974 года. Он тогда гостил у Эдика Зеленина под Владимиром. Эдик, накануне отъезда в эмиграцию, спросил нас, не может ли Зверев какое-то время у нас побыть, потому что своего гнезда у него не было. (Он был прописан у матери, где-то за ВДНХ, но не хотел там жить.) Катя и я – согласились. Картинки Зверева мы видели неоднократно, особенно на процветавших тогда квартирных выставках.
 Женский портрет. 1966 |
Зверев появился у нас на Чайковского 25. Сели за стол. Выпили по первой, и немедленно возникла ситуация. Толя стал брать куски хлеба из хлебницы и растирать их между ладонями. Перед ним на столе выросла гора крошек. Я слышал истории про то, что Зверев любит эпатировать хозяев квартир, куда его приводили. «Толя, – сказал я, – тебе это очень нужно?» «Что это?» «Разводить на столе свинарник». Зверев посмотрел на меня изучающее: «Тебе это мешает? Действует на нервы? Ладно, не буду».
 Конь, 1986 |
Это был критический момент и по счастливой случайности я угадал, как нужно с ним себя вести. С этого времени у нас установились спокойные отношения. Общаться с Толей было интересно и одновременно нелегко. Попытаюсь объяснить.
Начну с того, что Толя был хронический алкоголик. Все время, пока он бодрствовал, ему были необходимы периодические возлияния, иначе он становился беспокойным и агрессивным (насколько я знаю, эта агрессия всегда была словесная, не физическая). Приняв дозу алкоголя, Толя довольно быстро успокаивался. Более того, если он не чувствовал необходимости валять дурака (что вызывалось присутствием людей которые его раздражали), он становился очень занятным собеседником. Мы провели вместе много часов, главным образом на нашей крохотной кухне, которая, тем не менее, была весьма уютной и, главное, располагала к беседе и трапезе. Я должен сразу признать, что за это время мы ни разу не говорили про живопись, про положение художника в СССР, про место искусства в системе общечеловеческих ценностей и т.д. Я делаю это признание с тяжелым сердцем, но, ей-богу, сие есть чистая правда. Толя, которого я знал, не был склонен к рассуждениям о высоких материях. (Говорят, появились воспоминания, где Зверев фигурирует как философ искусства, но я подозреваю, что речь идет про другого Толю, однофамильца и двойника.) У нас разговоры шли про футбол, которым Зверев очень интересовался, про Старуху (о чем я расскажу подробно), про пиво или просто ни о чем. Еще мы нередко играли в шашки, в которых Зверев был на голову выше меня.
 Портрет О.Асеевой, 1971 |
Толя не всегда выражался связно. Иногда он мог упорно и по многу раз повторять какие-нибудь прибаутки или словосочетания, нередко рифмованные и, я думаю, сочиненные им самим. За давностью лет могу припомнить только две. Одна, моя любимая «Ни выпить, ни закусить», другая, не вполне печатная «Союзпечать – говно качать». Но так было не всегда. В других обстоятельствах Толя был удивительный рассказчик. Взять хотя бы историю про то, как власти хотели упрятать его в дурдом. История эта сама по себе довольно заурядная, таких в то время было много, но Толя рассказывал ее красочно, длинно и с бесконечными подробностями. Дело происходило, как сейчас помню, в в первой половине выходного дня. Мы вышли из дому и, не торопясь, пошли с Садового кольца к Никитским воротам, а оттуда по бульварам до Петровки. Никакой цели в этом путешествии не было, просто хотели освежиться и размять ноги. Мы несколько раз делали остановки в общественных питейных заведениях. Каждый раз перед тем, как войти в помещение, Зверев прекращал рассказ, весьма часто в середине фразы, и прикладывал палец к губам. Внутри заведения мы почти молча выпивали пиво или вино. Толя становился настороженным, даже подозрительным. Особенно мне запомнилось какое-то полутемное кафе на Петровке. Я спросил у Толи что-то на мой взгляд вполне невинное, в ответ он посмотрел на меня свирепо и осуждающее. По выходе на улицу он на меня обрушился: «Ты что – с ума сошел? Разве можно в таком месте разговаривать?» Я пытался получить объяснение: «Что особенного в этом месте?» «Это же Петровка! Ты видел, какие люди сидели за соседним столом?» Но мой взгляд, посетители этого кафе были заурядные московские алкаши, но Толя и слышать про это не хотел. Потом он успокоился и продолжил свой рассказ точно с того самого места, на котором остановился. Такая была у него особенность.
Теперь про Старуху, очень важный персонаж в рассказах и жизни Толи. Так он называл вдову поэта Николая Асеева. К своему стыду, я не могу припомнить ее имени. Зверев познакомился с ней после смерти поэта, который умер в 1963 году. Вполне возможно, это произошло через ее сестру-художницу, у которой нам однажды довелось побывать, она жила на Поварской, недалеко от нас. Как бы то ни было, вдова Асеева приняла участие в судьбе Зверева и даже поселила его у себя в квартире на улице Горького. Ходила легенда, которую я слышал неоднократно, но не от Толи, что он немедленно заклеил табличку на двери «АСЕЕВ» бумажкой с надписью «ЗВЕРЕВ». Я не имею данных о возрасте Старухи, но даже по осторожной оценке Толя, 1931 года рождения, был моложе ее лет на 30. Тем не менее он постоянно провозглашал, что безнадежно влюблен в Старуху, имея в виду то самое чувство, которое испытывал Петрарка по отношению к своей Лауре. При этом понимающие взгляды и подмигивания окружающих не оказывали на него никакого влияния. Я не знаю характера отношений Толи и Старухи, но один эпизод стоит привести. Мы знали, что у вдовы Асеева много работ Зверева и через кого-то из знакомых (не через Толю) напросились к ней в гости. Квартира была на улице Горького, насколько помню недалеко от магазина «ПОДАРКИ», в одном из массивных сталинских домов, куда селили подлинных мастеров культуры, поставивших свой талант на службу социализму. Если не ошибаюсь, в этом комплексе проживал Эренбург. Первое, что мне бросилось в глаза, была висевшая на вешалке моя синяя шапка с козырьком и ушами, которую я некогда отдал Толе. Ага, подумал я, значит, он бывает у Старухи. Скоро пришло еще одно подтверждение. Мы смотрели зверевские картинки (коллекция вдовы Асеева была самая представительная), когда раздался звонок в дверь. Старуха пошла открывать, но только приоткрыла дверь, оставив ее на цепочке. Несколько минут из передней слышался довольно громкий диалог, где одной из сторон, безусловно, был Толя. Всех слов я не мог разобрать, но смысл оживленного обмена репликами был в том, что Старуха не может его впустить, у нее люди. Через несколько минут она влетела в комнату и, схватив свою сумочку, вернулась в переднюю. Вид у нее был несколько растерянный. Вот как я могу объяснить сцену, которой мы были невольными свидетелями. Старуха держала у себя работы Толи, продавала их любителям живописи и поддерживала художника. В отличие от моих знакомых-алкашей, художественного и прочих вероисповеданий, Толя был человек гордый и никогда не выпрашивал денег. Более того, он не только пил, как говорится, на свои, но еще и щедро угощал всех, кто оказывался под рукой.
Появление Толи обычно выглядело так. Он входил, держа в охапке бутылку коньяку и несколько бутылок пива. Вывалив все это на стол, он начинал доставать из карманов и из-за пазухи дополнительное горючее. Сумок, сеток, авосек, саквояжей он не признавал. Пиво играло большую роль в жизни Толи, особенно поутру, когда он ничего другого влить в себя был не в состоянии. Это был его утренний кофе. Однажды Толя вернулся домой совершенно разбитый и подавленный. Толя был человек деликатный, старался не мешать, когда я чем-то занят, но все равно часто напоминал о своем присутствии. То пройдет мимо, приложив палец к губам, то предложит отведать только что принесенного пива, то задаст какой-нибудь жизненно важный вопрос. В это же утро его просто не было видно. Не заболел ли он, подумал и пошел проверить. Толя сидел неподвижно, повесив голову. «Толя, ты в порядке?» – спросил я. «Понимаешь, пива нет нигде. Нигде. Это они нарочно…» «Ты где был?» – спросил я. Он перечислил несколько мест. Я сел на телефон и обзвонил важнейшие магазины в округе. «Ступай в Смоленский гастроном, туда только что привезли пиво в бакалейный отдел». Толя помчался в указанном направлении и вскоре воротился совершенно счастливый. После этого он беззаветно верил в мое абсолютное могущество относительно пива. Толя мог ночевать на другом конце Москвы, но если в тамошнем околотке случались перебои, у меня звонил телефон. «Старик, – говорил Толя, – можно я к тебе приеду? Пива нигде нет, а ты знаешь, как его достать». Я брался за телефон.
 Портрет Наташи, 1966 |
Нам очень хотелось иметь работу Зверева, но с деньгами было постоянно туго, а выпрашивать не хотелось. Был еще один способ получить его произведения. Некоторые люди, давая приют Звереву, откровенно намекали, что хотят за это получить кое-что взамен. Намек был очень прозрачный: они покупали краски, холст или картон. Мы с женой считали такую практику не вполне кошерной. Ситуация разрешилась неожиданно. Было это в 1975-ом, сразу после Международного женского дня. Домой я вернулся поздно. Сразу заметил, что в квартире стоит сильный запах. «Это Зверев для тебя суп варил», – сообщила Катя. Толя купил кусок осетрины, положил в небольшой эмалированный ковшик, налил воды, поставил на огонь и заснул. Вода постепенно выпарилась. Проснувшись, он долил воды и снова отключился. Цикл повторился несколько раз. К моему приходу на дне ковшика было что-то желтое и желеобразное. «Все-таки это очень трогательно», – решила Катя. Я согласился и пошел спать.
Наутро Зверев заявил, что будет писать портрет Кати. Она стала отказываться, ссылаясь на финансовые трудности, но Толя и слушать не хотел: «Это мой подарок в честь 8 марта». Катя настаивала, что мы не можем себе этого позволить. У нас имелся приличный картон, оставшийся от Катиного отца, архитектора и художника Николая Александровича Милютина, но что касается красок, то все что нашлось, был детский акварельный набор «Ленинград», приобретенный для нашего сына Коли. «Сойдет», – решил Зверев и потребовал принести старую чайную заварку. Он смочил картон чаем и быстро, прямо-таки молниеносно карандашом набросал абрис лица. Дальше пошла в ход акварель. Мазки были уверенные, экономные, гармоничные. Это был Бернстайн за пультом, Рихтер за роялем. Жаль, что не было кинокамеры, чтобы запечатлеть это чудо искусства. В палитре портрета доминировала зеленая краска, было немного красной, чуть-чуть коричневой. Я не хронометрировал, но думаю, что весь процесс занял минут 10. Зверев отступил от своего творения и решив, видимо, что слишком похоже, пустил по лицу несколько зеленых завитушек. Потом размашисто написал по левой стороне снизу вверх «9 марта» и продолжил по горизонтали «1975».
 Портрет Г.Д. Костаки. Конец 50-х |
Говорят, что в юности Зверев рисовал постоянно, все время. Сорокалетний Толя, которого я знал, брался за кисть или карандаш редко, но рука у него была железная. Глядя на него, мне почему-то постоянно приходила на ум байка про Джотто, который одним движением как-то нарисовал идеальную окружность. На мой взгляд, лучше всего он чувствовал предмет, работая с акварелью, делая изображение сразу, раз и навсегда. Как-то одна наша знакомая попросила написать ее портрет маслом. Толе это было не по душе, но портрет вышел весьма едкий, почти злой. Дальше было еще интереснее. Я при написании портрета не присутствовал, был в другой комнате. Вдруг входит эта знакомая, вид у нее самый ошарашенный: «Зверев хочет за портрет 500 рублей». Деньги по тем временам весьма значительные. Пришлось мне взять на себя роль ходатая: «Толя, откуда у них такие деньги?» «Неважно, пусть дадут пятьдесят».
Наши встречи были нерегулярные. В 1979 мы собрались в эмиграцию. Кто-то привел к нам Толю. Он выглядел не очень хорошо, был вялый. Сели за стол, он оживился, стал вдруг делать наброски в блокноте, зарисовывая присутствующих. Когда дошло дело до меня, у него получилось не то, что он хотел, он разозлился и вдруг сник. Больше я его не видел. Уже в Америке мы узнали, что Толя умер.
Я не собираюсь обобщать мои впечатления о Звереве, я не специалист по этой части. Кое-что все-таки хочется сказать. Мы знали, что Толя – мастер, но масштаба его таланта не понимали. Вот так же современники не могли по достоинству оценить Ван Гога или Модильяни.
До предела эксцентричное поведение Толи, возможно, мешало нам пристальнее всматриваться в его работы. Это исключить нельзя. Толя был шумный и многих пугал. Попадая в буржуазные квартиры, он немедленно выражал свой протест против материального благополучия, например, проливая водку на полированную мебель. Собираясь в гости к иностранным дипломатам, мог навесить капусту на лацкан пиджака. Эти и подобные выходки были предметом ходивших по Москве легенд. Бог весть, с какой целью Толя это делал, почему вел такой неприкаянный образ жизни. Мне кажется, в этом была попытка спрятаться, уйти от мира, который ему не нравился. Не возьмусь сказать, был ли алкоголь причиной или следствием этого разлада.
 Автопортрет, 1962 |
В фильме Терри Гиллиама «12 обезьянок» режиссер намеренно не хочет, чтобы зритель понял подлинное состояние главного персонажа: то ли он “ку-ку”, то ли это так полагается. Я вдруг подумал, что Толя тоже мог запутывать кино своей жизни. Я надеюсь, что со временем найдется биограф и мудрец, который, взяв бумагу ослепительной белизны и смочив ее вчерашним чаем, ярчайшей акварелью выпишет историю жизни московского художника Толи Зверева. Пока перед моими глазами часто проходит один и тот же кадр этой ненаписанной биографии: мартовским утром 75 года Толя пишет Катин портрет.
13-18 июля 2004 года
Кресскилл, Нью-Джерси