Опубликовано в журнале СловоWord, номер 45, 2005
Родилась и выросла в Москве. Никогда не мыслила покинуть этот, бесконечно любимый мной, город… И все же в 1979 году, когда после окончания славянского отделения филфака МГУ, так и не смогла найти постоянной работы в сфере славистики, решительно эмигрировала в США. «За ненадобностью» оставила в Москве тетрадь юношеских стихов и свои опубликованные поэтические переводы. Первые годы в Америке было так тяжко духовно и физически, что вообще забросила литературный труд, и ничтоже сумняшеся приобрела профессию библиотекаря. Почти двадцать пять лет работаю в разных ипостасях в системе Бруклинской Публичной Библиотеки. Вернулась к поэзии в конце 80-х. Издала 2 сборника стихов: «Монолог Последнего Снега» – 1992 г. — и «В поисках себя» – 2002г. Опубликовала ряд стихотворений в периодических изданиях Москвы и Нью-Йорка. В последние годы увлеклась прозой, в которой вижу больше свободы для самовыражения. Написала несколько рассказов и воспоминания «Потомок бояр Истратовых: исповедь жены». Вот уже пять лет пишу роман-повесть. Углубляю, расширяю, полирую… Может быть, когда-нибудь поставлю окончательную точку и отважусь показать сей опус издателю.
ЕЛЕНА ЛИТИНСКАЯ
ХУДОЖНИК
Просьба к читателю не отождествлять героев рассказа с конкретными людьми и реальными событиями, так как сия история, кроме авторского «я», представляет собой художественный вымысел.
Он приходил в библиотеку каждый день и сидел, как говорится, от звонка до звонка. Подходил ко мне, просил журналы и книги по искусству. Сквозь мое частенько устало-равнодушное око проходят сотни людей. Все они чего-то просят – каждый на свой манер – чего-то хотят, требуют. Кто вежливо, кто – не слишком, а кто просто хамит, потому что такая натура или пришел в плохом настроении. Этот же – именно просил, даже как-то чересчур вежливо, немного униженно что ли, словом, так просил, что никак невозможно было отказать… и всегда благодарил, по многу раз, тоже слишком рьяно и с некоторой долей униженности, самоотрешенности. Таких я еще не встречала. В его поведении было нечто необычное, неестественное, из ряда вон… Как правило, я не очень-то вглядываюсь в лица читателей-просителей. Времени нет, да и неохота. Слегка поднадоело за почти четверть века службы. А тут вдруг захотелось не только взглянуть на него, но и разглядеть получше… чтобы понять необычность человека и явления.
Небольшого роста, очень полный, кругленький, настоящий колобок. Возраст… неопределенный. Лицо гладкое, морщин нет совсем, разве что седина в иссиня черных, длинных до плеч волосах намекала на возраст где-то за сорок. (Впрочем, некоторые начинают седеть и в тридцать.) Глаза темные, чуть раскосые, нос широковатый, прямой. На глянцевых, розовых щеках ни намека на растительность. Зубы белые-белые и улыбка, добрая, чуть робкая, не наклеенная, не та, которую можно легко закрыть, как занавеску. Он улыбался всем нутром, всей своей сущностью, как бы заявляя: «Вот он я, весь, как на ладони. Хотите верьте, хотите – нет». Хотелось верить в доброту и искренность его улыбки, но природный скептицизм и осторожность взяли верх, и я решила не проявлять к нему чрезмерную внимательность, подождать, понаблюдать, а там – как получится. Благо, времени для наблюдения у меня было навалом, ибо появлялся он в библиотеке каждый день, словно ходил на работу.
Звали его простым англоязычным именем Том. Том обычно устраивался за столом где-нибудь в отдалении, листал книги по искусству и копировал карандашом портреты маститых живописцев. Копировал он с фотографической точностью, в хорошем смысле этого слова. У него был несомненный талант и мастерство художника-копировщика. Не всякий обладает смелостью и дерзостью создателя. Том был, наверное, слишком робок, чтобы заявлять о себе творением новым, поэтому он создавал копию оригинала, гениальное повторение, своего рода клонирование. В точности повтора была его сила, его стихия. Чувствовалась рука мастера, за плечами которого были годы упорного труда и учения.
Одет он был чрезвычайно просто и одинаково во все времена года. Широченные летние брюки, футболка и легкая куртка-ветровка нараспашку. Осознавая смешные пропорции своей фигуры, он старался не привлекать внимания одеждой. Так или иначе, его «наряд» являл собою откровенную бедность и морозоустойчивость. Если не знать, что его звали Том, то можно было заподозрить в нем женщину или трансвестита. Но голос был явно мужской, приятный бархатный баритон. Какое-то время меня занимал вопрос четкого определения пола Тома, но потом, когда я узнала его поближе и попривыкла к необычному облику, этот вопрос отпал за ненадобностью. Том для меня стал просто Томом, человеком вне пола и сексуальной ориентации.
Как-то мы разговорились, вернее, разговорился он. Рассказал о себе поначалу немного, а потом – кусками, урывками выложил предо мною всю свою сложную, трагическую до невозможности поверить, что такое бывает – жизнь. Не знаю, почему я вызвала в нем такое доверие. Может быть, ему просто хотелось исповедаться, а я была каждый день рядом? А может, зная, что я пишу прозу (я показала ему свою книгу рассказов), он сознательно предоставлял мне воистину бесценный материал, которым, впрочем, я не замедлила воспользоваться.
Историю свою Том начал с конца. Рассказал о том, что пару лет назад попал в аварию – не стал уточнять, какую, долго находился в коме, перенес целый ряд тяжелейших операций, в том числе, операцию по удалению опухоли мозга. Чуть не умер, вернее, пережил клиническую смерть и, к удивлению самих врачей, воскрес и теперь несказанно благодарен судьбе (или Богу, если он есть) за подаренную ему вторую жизнь. Живет он в проджекте для бедных вместе с матерью и получает SSI. И вот, он хотел бы принести какую-то пользу библиотеке, людям – как выражение этой своей благодарности за вторую жизнь.
Мы с коллегами, немного поразмыслив, решили испробовать его в роли учителя рисования на волонтерских началах. Библиотека наша небольшая, но весьма популярная в районе. Ежедневно набивалась масса народу, в том числе подкинутых родителями, полузаброшенных детей разных этнических групп, среди которых преобладали крикливые пакистанцы. Пакистанские дети были малоуправляемы, приходили семьями, кланами, не желали читать и, кроме компьютерных игр, никакой другой умственной деятельности не признавали. Не занятые на компьютере, они галдели, переругивались и носились, расталкивая друг друга, вверх и вниз по лестнице, пока мне не надоедал этот «восточный базар» и я грозным голосом повелевала «Out! Now!» И так до следующего дня, ибо дольше, чем на пару дней, нам лишать юных «библиотечных клиентов» бесплатного бэбиситтерства не полагалось по уставу. И вот эту-то неуправляемую ораву предстояло Тому обуздать, проверить на талант и, если таковой имеется, методически-терпеливо приобщать к искусству, к творчеству. Том сразу же согласился, и мы официально открыли бесплатный класс рисования и живописи. Желающих оказалось много больше, чем позволяли наши ресурсы (бумага, карандаши, кисти, краски) и голосовые связки Тома. Постепенно отсеивались не слишком способные и наиболее языкастые и хулиганистые. Том был добр, безответен и мягок, как свежевыпеченный хлеб. Дети, по сути своей, жестокосердны, тем паче отпрыски, взращенные в патриархально-суровых мусульманских семьях. Они сразу почувствовали слабинку Тома и стали относиться к нему запанибрата: висли на нем, хлопали по плечу играли его длинными волосами или попросту дергали за волосы. А те, которые понаглее, как бы невинно спрашивали: «Are you a woman?»
Том молча, стоически сносил все и только иногда его чаша терпения переполнялась, и он шел ко мне жаловаться: «Please, do something! I need a break!» Тут выходила грозная я и читала правым и виноватым, всем подряд, лекцию о вежливости и уважении к Учителю (с большой буквы). Ну, а если не помогало и орево продолжалось, просто выставляла половину класса на улицу – чтоб поразмыслили на воздухе и охладили восточный темперамент.
Среди учеников Тома оказалось много талантливых детей. Лишенные внимания в семье, ободренные своими успехами, они исправно посещали занятия, сидели до самого закрытия библиотеки, никак не хотели разбредаться по домам и даже после закрытия толпились у дверей и висли на Томе. Я выезжала из паркинга, закрывала ворота на пудовый замок, махала Тому на прощание, а он и его ученики еще долго стояли, о чем-то говорили, быть может, спорили. Летом – на солнцепеке, зимой – в промозглой темноте рано наступившей ночи, под дождем, снегом, на ветру… Я заметила, что Тому тоже не хотелось возвращаться домой.
– Why don’t you go home, Tom? It’s getting late. Aren’t you exhausted after all these wild kids? – спросила я его как-то.
– Oh, yes ! I am very tired but I am not in rush to get home. Not really.
– Why not? If you want I can give you a lift home.
– You аге vегу kind. Don’t worry, I will take a bus. Some day I’ll tell you my entire story and you will understand why I hate to go home.
Прошло несколько месяцев, мы с Томом попривыкли друг к другу, можно сказать, подружились. Я рассказала ему историю нашей эмиграции, а он мне – свою историю. Нет, Том определенно не спешил домой, да и спешить-то было некуда. У него было спальное место в квартире матери и, что называется, крыша над головой, но настоящего дома, куда мы всегда с радостью возвращаемся после трудов праведных, дома-крепости, дома, который американцы называют «sweet home», у него попросту не было. Том ненавидел свой «дом», в котором царствовала его старуха-мать, спившаяся наркоманка, и подобное ей окружение. Его «дом» был на самом «дне» черного Бруклина на Кони Айленд, и каждый вечер приходилось опускаться на это дно, ибо надо было где-то спать, принимать душ, менять одежду и хранить кое-какие вещи, в основном, книги по искусству. Питался он, как правило, в Макдональдсе и других забегаловках. Любил junk food: пепси, чипсы, гамбургеры и сладенькое. Все это ему было, явно, противопоказано ввиду неимоверной толщины, повышенного холестерола и сахара, но он, как говорится, плевал на диету и советы докторов и каким-то образом ухитрялся существовать со всеми своими болезнями и вопреки оным. Наверное, Бог все-таки проживал где-то над нами, ибо он не только даровал Тому вторую жизнь, но и всеми своими божественными возможностями эту жизнь поддерживал.
У Тома было не только простое, типично английское, имя, но также и самая распространенная англоязычная фамилия – Джонсон. Однако по крови он был наполовину Native American. Его мать происходила из потомков древнего племени майя. Задолго до рождения Тома семья его матери эмигрировала в Штаты из Гватемалы. Когда-то в молодости мать Тома была черноволосой красавицей со слегка раскосыми, жгуче темными глазами. (Рассказывал он об этом с некоторой гордостью и даже как-то принес семейные фотографии, чтобы с моей стороны отпали всякие сомнения.) Немудрено, что отец Тома влюбился в прекрасную индианку и наградил ее тремя сыновьями. Несмотря на любовь и наличие троих детей, они так и не поженились. То ли сказалась разница в характерах и воспитании, то ли родители вмешались и наложили вето, словом, семья не состоялась. Мать с горя запила и ушла в наркотики, что делает и по сей день. Отец женился на другой, завел еще пару детей, а Тома с братьями подкинул своим родителям, которые и занялись их воспитанием.
Дед Тома был капитаном американской армии в отставке и дома насаждал истинно армейскую дисциплину. Детям полагалось вытягиваться по стойке «смирно» и на все его приказания отвечать: «Уеs, Sir!» Строгость на грани с жестокостью, кормежка в обрез, подъем в шесть утра, отход ко сну в девять вечера, абсолютное послушание и беспрекословное повиновение – таковы были суровые условия, в которых воспитывались Том и его младшие братья. Старшего внука дед хотел без лишнего промедления отправить в военное училище. Одним ртом меньше. Парень упирался,как мог, и в четырнадцать лет удрал из дому, скитался по городам и весям, кое-как зарабатывая себе на пропитание. Его нашли, вернули, морально и физически выпороли и усадили за парту, чтобы хотя бы получил диплом об окончании High School. Том на какое-то время смирился и исправно посещал школу. Однако и тут он ухитрился не угодить деду, так как проявил особое рвение и способности не к математике и другим точным наукам, а к дисциплинам гуманитарным: английскому языку, истории и, неожиданно, к рисованию. Он втихаря сочинял стихи и на листочках с домашним заданием по математике рисовал хорошенькие женские головки. Учитель математики, увидев столь явное пренебрежение к своему предмету, оскорбился и вызвал деда в школу. Выслушав учителя с поникшей головой, капитан Джонсон вернулся домой и вознамерился было снова выпороть Тома, только внучек, у которого уже прорастали усики и бородка, не дался и, если бы не вмешательство бабки, то ремня бы получил дед. На том домашнее воспитание парня закончилось, и его оставили в покое.
Все же надо отдать должное капитану Джонсону. Несмотря на суровый нрав и армейские привычки, он иногда проявлял приступы искреннего сочувствия и сопереживания. Так, Тому и братьям иногда дозволялось общаться с матерью, которая в те годы еще не потеряла окончательно человеческий облик и, тихо всплакнув, обнимала и целовала своих подраставших детей.
Однажды летом они вместе с матерью, конечно, с разрешения деда с бабкой, даже осмелились провести целых три месяца в далекой Гватемале. Мать отвезла детей в горную деревеньку на западе страны, где прошло ее детство. Население деревни составляли индейцы, изъяснявшиеся на одном из наречий племени майя. Одеты они были в традиционно индейские одежды, густо обвешанные национальными украшениями. Жили своим исконным укладом, особо не интересуясь событиями за пределами деревни и community. По-испански говорили лишь отдельные представители мужеска пола. С религией дело обстояло сложнее. Чтили местных богов и духов, а также верили в единого Бога, Иисуса Христа и Пречистую Деву Марию. Земли у индейцев было недостаточно для полноценного фермерского хозяйства, поэтому мужчины, чтобы прокормить семью, ежегодно отправлялись в близлежащие регионы, где работали на кофейных плантациях.
Нищета, глиняные хижины с крышами, крытыми соломой, рано состарившиеся, выжженные солнцем лица некогда красивых женщин, полуголые оборвыши-дети и грубоголосые, вечно пьяные мужчины. Обилие насекомых и пресмыкающихся… и все это на фоне ослепительно голубого днем и бархатно черного в бусинках звезд ночью – неба. Таким запомнилось Тому лето на родине матери, и с того лета он со всей серьезностью взялся за рисование. Ввиду отсутствия бумаги и карандашей, Том рисовал палочкой на песке, углем на скалах и стенах хижин, словом, где только мог. Предметами его отображения были, в основном, жители деревни – молодые женщины с бронзовой кожей, иссиня черными длинными волосами и чуть раскосыми темными, как маслины, глазами. Женщинам льстило внимание Тома, и они, выкроив время от домашних забот, стали позировать ему. Популярность юноши среди аборигенов росла. Раз такое дело, мать решила съездить в близлежащий городок и купила сыну несколько блокнотов и коробку цветных карандашей. Том был счастлив. Он рисовал по наитию, нутром чувствуя законы света, тени и полутона. Рисовал медленно, скрупулезно выписывая молодые лица с нежными овалами, полными губами и густыми, как молодые веточки хвои, ресницами.
Одну из своих моделей – шестнадцатилетнюю Марию – Том рисовал чаще других. Он придумывал ей новые позы, просил менять прическу (с распущенными волосами и волосами, собранными в узел), с веером в руке и цветком в волосах. Мария послушно меняла облик, улыбалась скромной улыбкой, в уголках которой притаилась страсть, и смотрела на Тома с явным обожанием. Художник и модель почти не обменивались словами. Да и не нужно было. Истинная страсть молчалива. Невпопад брошенное слово, слишком прямой вопрос и трусливо уклончивый ответ могли лишь спугнуть юных влюбленных. Наконец, Том решился назначить Марии свидание. «Как стемнеет, приходи на край деревни к заброшенной хижине», –пробормотал он на ломаном испанском и кивнул в сторону места свидания. И она чудом поняла, не слова Тома, так как ее испанский был и того хуже, а его желание, ибо их желания совпадали.
Мария пришла в условленное место точно, как стемнело. Они спрятались от любопытных глаз и досужих разговоров за стеной хижины, и долго и нежно целовались и ласкали друг друга, не переходя черты дозволенного. Оба были девственны и боялись вкусить запретный плод, смутно предчувствуя расплату. Так они встречались каждую ночь, пока однажды младший брат Тома, двенадцатилетний Билли, не выследил их и не доложил обо всем матери. Мать, зная вспыльчивый характер старшего сына, решила, не вдаваясь в подробности и не пускаясь в объяснения, немедленно возвращаться в Штаты. Она поехала в город, продала дорогие украшения, которые когда-то ей подарил отец Тома, купила билеты на самолет и объявила детям, что дедушка при смерти и надо срочно лететь домой, чтобы еще застать его в живых.
Том в глубине души понимал, что его романтическая любовь обречена, что полудикую красавицу Марию не положить в чемодан вместе с вещами да и, если даже удастся оформить визу, куда он повезет ее? К выжившим из ума деду с бабкой? К матери-алкоголичке? К отцу, который завел новую семью и напрочь забыл о Томе и его братьях? Марию везти было определенно некуда. Разве что самому остаться в Гватемале и стать одним из потомков племени майа. Смешать свою полукровь с их древней кровью? Нет, все это было нелепо, невозможно и неосуществимо. Надо было возвращаться домой и постараться забыть свою первую любовь.
На последнем свидании Том кое-как пытался объяснить девушке, что, хоть и любит ее безумно, должен повиноваться воле матери и возвратиться домой. «Конечно, ее, Марию, он никогда не забудет, и, обязательно, непременно, когда ему исполнится восемнадцать лет, он за ней приедет, чтобы увезти ее в Штаты. А пока… пока надо проститься, но ведь не навсегда же?»
Мария ничего не поняла из того, что говорил ей Том. Но по тому, как он был взволнован, как страстно целовал ее, она почувствовала, что это их последнее свидание и надо как-то закрепить за собой Тома, сделать его еще ближе, совсем своим… Мария знала лишь один способ завладеть Томом – она отдалась ему, решительно, отчаянно, как прыгают со скалы в море… Том немного посопротивлялся, строя из себя джентльмена, но отказаться от такого прощального подарка не смог. Ему было семнадцать лет. И в его жилах текла кровь древнего племени майа… Они любили друг друга всю ночь на полу заброшенной хижины… пребывая в полунаркотическом экстазе. Первое обладание женщиной. Дурманящий запах и пряный вкус ее крепкого, молодого тела. Близость расставания и обреченность любви придавали чувствам Тома еще большую обостренность. Под утро Мария задремала, а Том, бросив последний взгляд на свою спящую подругу, неслышно, на цыпочках ретировался.
На другой день, не увидев Марии, не поцеловав ее на прощание, коварно, трусливо (как потом он проклинал себя за трусость и предательство!) Том вместе с матерью и братьями улетел на родину. Дома, как он и предполагал, дед оказался живым и здоровее некуда. При виде бодренького старца Том сверкнул глазами на мать, которая передавала детей, как условились, «из рук в руки», но от упреков и сцен воздержался, осознавая никчемность домашних ссор и безысходность любовного романа с Марией.
Прошло несколько лет. Том закончил школу и поступил в колледж, чтобы постичь живопись «по науке». Как малоимущему хорошему студенту ему дали гранты. Не надо было платить за учение, и поэтому дед с бабкой против такого учения не возражали. К тому же они весьма состарились, и весомость их решений в воспитании и образовании Тома и его братьев приняла, в общем, относительный характер. Юноши только ночевали и питались дома, а в остальном – росли сами по себе.
Воспоминания о красавице Марии и ее ласках притупились и благополучно отошли в прошлое. Лишь иногда, изрядно выпив (Том так же, как и его мать, пристрастился к спиртному, но еще не успел превратиться в алкоголика), он доставал из потайного ящика портрет Марии, впивался взглядом в ее юное прекрасное лицо, целовал в глаза и плакал пьяными слезами раскаявшегося грешника. Но это случалось, скажем, раз в год, не чаще. А в остальном, Том жил нормальной беззаботной жизнью американского студента. Он возмужал, у него появлялись girlfriends. Том оказался влюбчивым: блондинки, брюнетки, белые, латинос – все нравились ему, всех замечал и по достоинству оценивал его тонкий взгляд художника. Очень скоро Том приобрел славу бабника и сердцееда, но эта слава отнюдь не мешала другой его славе – талантливого портретиста.
На втором курсе колледжа Том съехал от деда с бабкой и снял квартиру вместе с roommate. Днем он посещал занятия, вечерами работал официантом в кафе, а по уикендам писал портреты на заказ и, в общем, вполне неплохо зарабатывал себе на хлеб и жилье. Вскоре какой-то корреспондент написал о Томе статью в местной газете под впечатляющим названием «Гениальный потомок племени майа». Это была сенсация. Тома заметили, о нем заговорили. Известность Тома взлетела над студенческой средой Олбани и плавно осела в элитарных кругах штата Нью-Йорк. Нашлись спонсоры, сняли Тому студию. Молодой художник ощутил себя юным богом на вершине Олимпа. Посыпались заказы от влиятельных лиц, политиков, их жен и любовниц. У Тома завелись деньги, которые он швырял направо и налево, ибо еще не научился, как распоряжаться обрушившейся на его голову славой и богатством. Том бросил колледж. Учиться было незачем да и некогда. Работа, выставки, приемы, попойки, женщины. Жизнь была прекрасна. Определенно стоило жить.
Шли годы. Тому уже было где-то за тридцать. Он пополнел, и в его черных волосах поблескивала ранняя седина. Он так и не женился, ибо ни в одной женщине не мог обрести гармонию чувства и покоя, необходимую для совместной жизни. На Thanksgiving Том ездил навещать престарелых деда с бабкой в Олбани, а на Christmas отправлялся в Нью-Йорк, где на Coney Island в проджекте для бедных поселилась его окончательно опустившаяся алкоголичка и наркоманка мать. Том никогда не приезжал с пустыми руками. Щедрый от природы, он появлялся, как Санта Клаус из рождественской сказки – с чемоданом подарков и кошельком, набитым стодолларовыми купюрами, которые дед с бабкой аккуратно складывали под матрац, а мать тут же, в присутствие сына, без стеснения, пускала на наркотики и выпивку. Матери Тома тогда было лет пятьдесят, но выглядела она на все семьдесят пять. Сухая, морщинистая, беззубая, оборванная старуха, с полубезумным взглядом опухших, потерявших блеск глаз и седыми, нечесанными патлами. Злая на весь мир и, в первую очередь, почему-то на своего сына.
– Why did you come again? I did not call you. I do not need you! – встречала она его на пороге.
– Merry Christmas, mom! I love you. I brought you some gifts… and here… a couple of thousand dollars. We can go and buy new furniture or whatever you want.
– He fucking loves me! Look at him! If you love me, why do I live like that? Ha! Your fucking father also loved me. He loved me so much, that he never married me and dumped me with three kids. – Заводила она свою старую песню, однако же деньги и подарки брала, продолжая поносить Тома, его отца, а заодно и деда с бабкой.
Настоящая ведьма! Том старался, как мог, но более двух-трех часов общения с матушкой не выдерживал. Наскоро одевался и в разгар рождественской ночи убегал прочь… На следующий год повторялось то же самое.
Однажды Тому приснилась Мария. Она былы одета во все белое, с красной розой в волосах, точно, как на портрете. Мария убегала вдаль, останавливалась, оборачивалась к нему, загадочно улыбалась и манила его за собой. Проснувшись, Том не сразу сообразил, что женщина из сна была та самая Мария, которую он любил страстно и нежно, как только может любить семнадцатилетний юнец, впервые познавший женщину. Потом почему-то этот сон стал повторяться. Не каждую ночь, но достаточно часто, чтобы превратиться в навязчивый кошмар. «It was her again!” – с ужасом думал Том, просыпаясь. – «Why? After all these years… Why? What does she want? Yes, I was a coward. I know it and I curse myself. It was almost twenty years ago. The entire life, the eternity… This dream has a meaning. She needs something from me. She is poor. I should send her money. But where to? She probably is no longer there in that village. What should I do? What, what? How can I get rid of this nightmare?” – Том мучительно думал и ничего умнее не мог придумать, как немедленно лететь в Гватемалу, чтобы разыскать Марию.
Том позвонил матери в Бруклин, уточнил название ее родной деревеньки и решительно вылетел в Гватемала-Сити. Едва ему удалось задремать в самолете, как в мозгу мягко бестелесным призраком возникла Мария. Том проснулся в холодном поту. «Get lost!» – почти крикнул он ей. – «I am coming to see you. Just wait a little, you witch!»
Том смахнул с себя сон, как назойливое насекомое. Попросил у стюардессы кофе. Он боялся уснуть, боялся себя, Марии и встречи с прошлым. Но самолет не остановишь, и прошлое стремительно приближалось.
В Гватемале Том легко нашел ту самую деревеньку. Она была все такой же нищей, как двадцать лет назад. Цивилизация и прогресс обходили здешние края стороной. Те же покосившиеся хижины, те же прожженные солнцем печальные лица женщин и усталые, пропитые и прокуренные, враждебные взгляды мужчин. Том остановился у двоюродной сестры матери, которая, как ни странно, его сразу узнала и охотно рассказала, что знала о Марии.
После отъезда Тома Мария скоро поняла, что беременна. Она все сидела перед домом и смотрела на дорогу, поджидая возлюбленного. Беременность ее уже стала заметной, а Тома все не было. Родители и старшие братья выгнали девушку из дому. Она нашла приют в той самой заброшенной хижине, где они с Томом любили друг друга. Мария стала парией. Ее презирали и немного жалели. Кое-кто украдкой приносил ей еду и одежду, чтобы не умерла с голоду и не заболела. Беременная, оборванная, полуголодная Мария боялась выходить из дому. Она все смотрела и смотрела на дорогу, а Том все не ехал.
Пришло время, и Мария родила мальчика. Она сама перегрызла пуповину, завернула ребенка в лохмотья, положила сверток с младенцем у входа в хижину и ушла в никуда, испарилась… Ребенок плакал, его нашли и отдали родителям Марии. Они пытались выкормить младенца, но он был слишком слаб и не прожил и двух дней. Прошло двадцать лет, Мария в деревню так и не вернулась. Заброшенная хижина по-прежнему стоит на окраине. Жители деревни ходить туда побаиваются. Кто-то видел там девушку в белом с красной розою в волосах. Говорят, это дух Марии…
Вот и вся история. Мария исчезла. Ее нет. В духов Том не верил. Можно было разворачиваться и ехать в аэропорт, но Том был сильно переутомлен и решил заночевать в доме у родственников. Он провалился в спасительный сон, наконец, без кошмарных сновидений… А потом пришли они. Отец и братья Марии. Они выволокли Тома за ноги на улицу, швырнули на камни и долго и остервенело пинали ногами. Потом забросали камнями. Когда они закончили свою страшную месть, от Тома осталось лишь кровавое месиво. Дальше он ничего не помнил. Несколько месяцев пролежал в коме, потом пошли бесконечные операции по восстановлению тела. Переломы рук, ног и ребер. Отбитые почки. Внутричерепная гематома, перешедшая в опухоль мозга. Изувеченные половые органы. Тома чинили, зашивали и склеивали по последнему слову достижений медицины. Лишь одно врачам не удалось. Том стал толстеть, как на дрожжах, перестали расти усы и борода. Он постепенно превращался в гермафродита, двуполое или бесполое существо, и врачи не сумели приостановить этот процесс. Так, по крайней мере, говорил мне сам Том. А я думаю, что он мне не сказал всей правды. Мне кажется, что после всего пережитого, после мучений и раскаяния, Том поднялся на такую духовную высоту, сродни ангелам, когда не важно, кто ты есть, мужчина или женщина. И он сам не захотел возвращаться в прежнюю мужскую плоть, которая причинила Марии и ему столько страданий. А врачи, ведь они владеют тайной гормонов и могут любого гермафродита превратить, по желанию, в мужчину или женщину. Это все, наверное, стоит безумных денег. Думаю, что такие «косметические» операции медикейдом не покрываются. Впрочем, все это мои домыслы.
Так называемый процесс выздоровления Тома продолжался несколько лет. Том валялся по госпиталям Нью-Йорка и Олбани и, наконец, был выпущен на свободу, в мир: без денег, которые давно кончились, без жилья и почти без носильных вещей. Тому дали SSI и Medicaid и поскольку снять квартиру ему было не по карману, ему предложили либо жить вместе с бездомными в Grouphome, либо поехать в Бруклин к матери, если она его примет.
Том навестил старых друзей-художников, забрал у них несколько своих картин, которые чудом сохранились, и стопку книг по искусству. Запихнув сей нехитрый скарб в заплечный мешок, он двинулся к матери в Бруклин. Увидев Тома, мать его не узнала. Да и кто бы узнал в этом бедном, больном, бесполом, круглом, как калач, страннике, опиравшемся на палку, молодого, стройного, красивого, успешного человека? Всплакнув и поразмыслив, мать Тома приняла сына, прикинув, что два SSI лучше, чем один. Какое-то время они ладили, вспоминали лучшие времена, но все это длилось недолго. Очень скоро мать снова ушла в запой и наркотики, и дома начался кромешный ад.
Прошло уже несколько лет, как Том появился в нашей библиотеке. Он по-прежнему приходит к нам каждый день, как на работу, и учит детей рисованию и живописи. Дети продолжают виснуть на нем и дергать его за волосы, а он только беспомощно улыбается, разрешая им маленькие издевки над своим многострадальным телом. Ибо что такое тело? Его можно убить, изуродовать, видоизменить. Дух же всесилен и бессмертен. Его уничтожить нельзя.
Я много раз спрашивала Тома, почему он не может или не хочет вернуться к профессиональной живописи за материальное вознаграждение. Я не имела возможности видеть его прежние работы, на которых он когда-то сделал себе имя и состояние. Но зато каждый день я наблюдала, как он часами (в первой половине дня, когда наши юные дарования еще находились в стенах школ) копировал портреты из книг и журналов. На мой взгляд, да и по мнению всех, кто видел его последние работы, он не утратил ни таланта, ни умения. На все мои вопросы Том или отмалчивался, или повторял одну и ту же фразу: «Maybe one day I’ll have guts to start all over again. Meanwhile I am so happy and grateful to be alive and that’s more than enough for me.»