Мы публикуем в русских переводах фрагменты текстов, посвященных одному из 25 избранников — Владимиру Кантору — члену редколлегии и автору нашего журнала. Перевод с французского Александра Тюрина
Опубликовано в журнале СловоWord, номер 45, 2005
От редакции*)
Когда мы говорим о мировом потенциальном интеллектуальном содружестве, мы полагаем, что самобытных мыслителей нашей планеты знают все, по меньшей мере, их книги доступны и их можно прочитать. И тем не менее, почти повсюду свирепствует интеллектуальный провинциализм так же, как у нас свидетельствует об этом «жерманопратизм»1) интеллигенции, черпающей свои знания из СМИ (средства массовой информации). Мы продолжаем писать и размышлять здесь в полнейшем неведении о том, что создали выдающиеся иностранные мыслители у себя на родине. Приманка «всемирного городка» вводит нас в заблуждение, и мы не осознаем, до какой степени многие иностранные мыслители долго остаются узниками языка, на котором они написали свои произведения. Недавно вышедший в Европе философский словарь в своем предисловии робко признает, что «невозможно дать определение философии, которая была бы типично европейской». Это значит существуют интеллектуальные перегородки, которые ни межуниверситетскими обменами, ни интенсивному книгопечатанию, ни мощи Интернета не удается сделать поистине проницаемыми. Надо сказать, что большинство из нас читает только на своем родном языке, и что это происходит почти повсюду в мире. Против этого вавилонского проклятия, всегда способствующего вавилонизации мысли, мы должны прибегать к услугам переводчиков, толкователей и полиглотов, чтобы проложить на университетском уровне дорогу иностранным мыслителям. Именно к ним обратились мы, чтобы, по случаю 40-летия журнала «Нувель Обсерватер», составить этот номер, который познакомит наших читателей со взглядами 25 самобытных мыслителей из Финляндии, Мексики, Сенегала, Индии, Ганы и других стран мира. С распространением по всему миру денег или бумаг, о которых нам чересчур много говорят, этот номер, самим своим содержанием, вступает в динамику интеллектуального обмена, побуждающего, по выражению нашего коллеги Жана-Рене Ладмираля, к «конструктивному видению Универсального».
Лоран Мейe
1) Нарицательное название района, где живут в Париже мало образованные люди.
ПОПУТНАЯ БИБЛИОГРАФИЧЕСКАЯ
СПРАВКА *)
Работы В.К.Кантора переведены на многие языки, включая английский, немецкий, сербский, но только не на французский.
Самыми известными произведениями мыслителя и культурфилософа являются «Русский Европеец» (2001) и историческое эссе «…»Есть европейская Держава»: Россия: трудный Путь к Цивилизации. Историософские Очерки» (1997), в которых автор, характеризуя процесс цивилизации в России в ходе ее тысячелетнего развития, анализирует актуальные проблемы, возникающие в этой стране.
Он сопоставляет элементы естественного характера с организационными элементами цивилизации.
Он объясняет, что национальное мышление из-за продолжительного влияния Степи сохраняет первобытные элементы, препятствующие праву и законодательству.
Он напоминает:
об использовании насилия, которое приостановило цивилизацию России; об особом русском «демократизме», который привел к тирании; о недостатках настоящей бюрократической машины, которые чинят сами бюрократы; о страхе, который внушает буржуазии свобода предпринимательства; о слабеющем механизме обновления поколений, а также об особой роли литературы.
Он уже посвятил этой теме свой философский анализ «Братьев Карамазовых» Ф.Достоевского и выявил кардинальную модель «карамазовщины», ту безбожную «природу», которая разрушает все устои цивилизации.
В работе «В Поисках Личности: Опыт русской Классики» (1994), также на основе важного культурного материала (Н.М.Карамзин, Н.В.Гоголь, И.А.Гончаров, П.Я.Чаадаев, Ф.М.Достоевский), он исследует, в какой мере свободная личность может выжить в окружающей среде государственного попустительства, правового нигилизма и общинной народной культуры.
В своей работе «Русская Классика или Бытие России», выход которой уже объявлен, автор приходит к дорогой для него мысли, согласно которой из состояния этнографического материала выходит та культура, которая способна создать классическое искусство. Исследуя важные документальные исторические и художественные первоисточники, он показывает, что русская классическая литература (от Пушкина через Достоевского к Федору Степуну) стала духовным центром созидания России.
Обзор произведений В.К.Кантора, в которых сосуществует отраженно, одна от другой, темы истоков жизни, науки и искусства, не был бы полон, если бы мы не сказали о его рассказах и романах, которые превращаются под пером мыслителя в совокупность аргументов, родившихся из знания философии, и в которых рядовой сюжет возвышается в духе мистерий Средних веков до аллегорических высот.
Таким образом обстоит дело в его романе «Крокодил» (1990), в котором животное пожирает героя, потому что он осуждает его безответственность по отношению к своей жизни и к жизни других; в романе-сказке «Чур!» (1998), в котором из-за распутства возникают «тараканьи персонажи» и «очеловеченные тараканы», а также в «Записках из полумертвого Дома» (2003) с его больницей (для автора это все равно что тюрьма или исправительная колония), которая однажды в один рождественский вечер XX века превращается в театральные подмостки, на которых, как во времена репрессий, вплоть до последнего мгновения жертва ощущает, что она исполняет роль. Оценивая эту эпоху артистизма, так же как философ Федор Степун, В.К.Кантор указывает, куда приводит его, как художника, видение мира в его исторических измерениях, и предостерегает от реальных последствий «артистизма».
«Крепость», мудрая и печальная книга XX русского века, вышедшая недавно из печати, представляет в миниатюре целую эпоху с ее чаяниями и разочарованиями.
Гала Наумова,
Писательница-антрополог
ВЛАДИМИР КАНТОР: Сокрушитель Варварства *)
Ведомый своей просветительской целью, этот русский мечтатель создает произведения, базовой темой которых является противостояние природы в своей разрушительной ипостаси и цивилизации, высшей формы, высшего этапа культуры.
Если термин “мыслитель” очерчивает фигуру, которая не сводится ни к фигуре специалиста, ни к фигуре писателя, ни к фигуре занявшего определенную идейно-политическую позицию интеллектуала, ни, наконец, к фигуре философа, то Владимир Кантор как раз и является ярким представителем этой сегодня столь не многочисленной породы penseur universaliste в мире прогрессирующей узкой специализации.
Родившийся в Москве в известной профессорской семье, сам профессор философии Государственного Университета – Высшая Школа Экономики, член редколлегии журнала «Вопросы Философии», В.Кантор является и ведущим ученым, труды которого переведены на многие языки; и писателем, книги которого удостоены отечественных и зарубежных премий, включая премию Генриха Бёлля (Германия) за роман «Крокодил», а также номинаций на Букеровскую премию трех его других романов; а также издателем, публицистом и критиком, печатающимся в отечественных и зарубежных журналах.
И все же в первую очередь он – мыслитель. Когда в 1992 году известный ученый и диссидент Лев Копелев, проживающий в Германии, прочел сборники его прозы «Два Дома» и «Историческая Справка», он сказал автору:
«Мне понравилось. Но вы пишете так, как будто советской власти не существовало. Мы видели смысл нашего писания в борьбе. А вы – словно вне политики.»
Эта внешняя неангажированность мыслителя оборачивается мощным внутренним императивом. По Кантору, писатель – должность независимая. Никто не назначит, никто не уволит. С другой стороны, писательство – это болезнь:
«И рад бы не писать, да не получается.»
Он в ответе за то, что видит, чувствует и считает необходимым донести до читателя, предупредить его, как Достоевский в «Бесах», вскрыв шизофрению русской души, предсказал кровавую оргию освободившейся народной стихии. Итак, В.Кантор – продолжатель той философско-художественной традиции, которую в России представляли Достоевский, Соловьев, Бердяев и другие русские писатели и мыслители.
Творчество Кантора называют барочным. Барокко свойственны контрастность, напряженность, аффектация, стремление к совмещению реальности и иллюзии, обращение к Богу и внимание к самым низменным страстям, одолевающим человека – короче, совмещение несовместимого… Это и есть видение мира Владимиром Кантором, который помнит напутствие Достоевского:
«В поэзии нужна страсть, ваша идея и непременно указующий перст, страстно поднятый. Безразличие же и реальное воспроизведение действительности ровно ничего не стоит, а главное – ничего и не значит.»
Он нашел эту идею, переводя жизнь в литературу, прозревая в ней закономерности и логику, и обрывочный кусок жизни приобретает самостоятельный статус и символическое философское звучание, а обыденный сюжет поднимается до высокой аллегории в духе средневековых мистерий.
По словам критика М.Загидуллиной, идея Кантора – это идея Чистоты. Здесь явная параллель с фразой Достоевского:
«Красота спасет мир.»
Чистота должна спасти мир. И даже если эта мысль появляется в рассказах и как культ Чистоты физической, она всегда неотрывно связана и с Чистотой нравственной. Переходя с языка художественного произведения на язык культурологического научного анализа, Кантор связывает тему Чистоты с идеей европейства. Это и есть настоящая Чистота, которая противостоит Стихии и Хаосу, порождающим грязь и варварство. Речь идет отнюдь не о слепом подражании европейским образцам. Европейство для него – это особый концепт, согласно которому и самой Европе до европейства еще далеко:
«И не только русский европеец стоит у начала длительной эволюции, но и немецкий, французский, испанский…»
Старая проблема – интеллигенция и народ звучит в повести «Два Дома». Это рассказ, как подросток, пытается совместить и примирить в себе оба начала: простонародное, «хлебное» и культурное, «нехлебное». А философско-исторический смысл этой притчи таков: у человека – два дома. Значит ли, что он счастливее тех, у кого дом один? Нет, он глубоко несчастен, потому что разорван между двумя мирами, как русский разорван между Западом и Востоком, между Стихией и Цивилизацией.
Так вырисовывается основная тема его творчества: Стихия и Цивилизация. Именно стихийность, произвол со стороны государства и разбойничья вольница со стороны народа определяют, по словам автора, хрупкость российской цивилизации.
Что же такое стихийность? Понятие «стихия», поясняет Кантор, находится в ряду таких понятий, как «хаос», «варварство», «дикость», «природа» в ее разрушительной ипостаси и противостоит таким понятиям, как «космос», «логос», «просвещение».
В таком контексте цивилизация выступает как «высшая форма, высший этап культуры». Кантор пишет:
«Из всех попыток построения универсалистских цивилизаций сегодня продолжается, пока наиболее успешное, построение новой мировой цивилизации, начало которой положено европейско-христианской культурой.»
Возникшая в IX веке Русь Рюриковичей была вполне европейским государством, располагаясь вдоль торгового пути из Скандинавии в Грецию. Стихия пришла с монголо-татарским нашествием, отбросившим страну на века с европейского пути развития.
«Наследовав от Орды вражду к Западу, к его принципам жизни – упорядоченности, трудовой выдержке, Московская Русь унаследовала специфику кочевого варварства – паразитарность, произвол как норму жизни, привычку к поборам, к дани», – пишет Кантор в своей книге «…»Есть европейская держава»: Россия: трудный путь к цивилизации: исторические очерки».
Как penseur Кантор видит свою задачу в том, чтобы понять, почему этот по сути антицивилизаторский тип развития, губящий те ростки цивилизации, которые время от времени прорастают, сложился в России и так долго держится. Ведь многие культуры проходят кочевой период, но ни в одной из известных нам европейских культур он не задержался так надолго как в России.
Помня о ныне живой российской стихийности, Кантор называет одну из своих статей «Дыхание Варварства». Это дыхание было ощутимо и в построении Московской Руси с кровавой опричниной Ивана Грозного, и в Октябрьской революции, и в сталинских репрессиях, и в мафиозных структурах нынешней России. Исследуя специфику русской демократии, когда волей народа всегда выбирался наиболее тиранический вариант правления, автор говорит об особом типе насилия, который был рожден в России. Этот тип насилия он классифицирует «как легитимное, но не правовое». Власть придает этому насилию легитимность, но исключает принцип права.
Противостояние этой стихийности Кантор видит в познании, в воспитании человека литературой, как и поэт Иосиф Бродский, который говорил, что заучивание наизусть еще в школе стихов Пушкина и Лермонтова, чтение Достоевского и Толстого «превращало советских людей в людей русских». Залогом развития личности становится литература, которая в России была «второй церковью, по сути, заменив сервильное православие с его казенной верой». Об этом – в книге Кантора «Русский европеец как явление культуры».
Книга отстаивает базовые ценности европейско-христианской цивилизации и звучит как русский ответ на шпенглеровский «закат Европы». Сюжет «Русского европейца» – провоцирующий, а его финал ставит все новые проблемы. Этот финал больше похож на нежелание вообще что-либо исчерпывать, словно автор не ощущает конечности жизни.
Герои Кантора подвержены рефлексии – высшему и мучительному дару, делающему человека человеком. Они мучаются Смыслом Жизни. Может, это и есть тот другой путь, который един для всех и который каждый начинает с себя. Это и есть путь Европы, о котором говорит Ю.Кристева, потому что рефлексия и revolte, в смысле постоянного стремления все начинать заново, и есть главные константы европейского мышления.
Можем ли мы повлиять на идущий исторический процесс, «европеизировать и гуманизировать» его, говоря словами О.Мандельштама? Очевидно, отвечает В.Кантор, не более того, как удалось это самому поэту. Однако ему и другим гуманистам, «потерпевшим крушение» в XX веке, удалось на самом деле много. Они сохранили и передали нам свое отношение к миру. И от наших усилий, считает Кантор, зависит, что мы сохраним и передадим это отношение следующим поколениям.
Гала Наумова,
Писательница-антрополог
БЕСЕДА С
ВЛАДИМИРОМ КАНТОРОМ
«НУВЕЛЬ ОБСЕРВАТЕР»: — Как бы Вы определили интеллектуальное состояние, присущее «мыслителю», который полностью принадлежит к интеллектуальному писательскому миру, и/или же к определенной культурной сфере?
Владимир КАНТОР: — Культура, в которой мыслители более не рождаются, — культура иссыхающая. Всякое новое, глобально новое, придающее любой национальной культуре творческий импульс, создается на границах — границах между философией и литературой, между литературой и религиозной проповедью, между философией и теологией и пр. Действительно, мыслитель — это нечто большее, чем просто писатель, просто философ, просто художник слова. О живописи говорить здесь не буду, хотя фигура Леонардо да Винчи, сочетавшего в себе многие таланты, показательна. И таких, не загнанных в рамки определенных специфик, людей много больше, чем кажется на первый взгляд.
Уж во Франции мы можем насчитать не меньше десятка: это и Декарт (философ, математик и естественнонаучный мыслитель), это многообразный Вольтер, это Руссо, писатель и философ (хотя мне он не близок), это два гения ХХ века — Камю и Сартр. Перечисление займет слишком много места.
В России все наиболее значительные русские мыслители сочетали в себе по крайней мере два таланта: талант писателя и философа. Когда перед культурой стоит много задач, то решать их приходится одновременно. Это та ситуация, по выражению Достоевского, когда «все противоречия вместе живут». Тогда-то и появляется писатель-философ или философ-писатель. И он действительно не только не ангажирован, но не знает границ внутри своего творчества. Вот почему романы Достоевского исследуются и как романы и как философские трактаты одновременно. А Владимир Соловьев был не только великий философ, но и замечательный поэт, родоначальник русского символизма. Эту невероятность ситуации первым почувствовал Гоголь, создавший книгу «Арабески», где его проза перемежалась со статьями исторического и философского характера. Идея простая: я разный, но я един. Мне кажется, необходимость такого творческого синтеза, идущая еще от Платона, философа-художника, присуща именно европейской культуре, к которой я отношу и русскую.
Влияние русских гениев на европейскую литературу достаточно известно, чтобы лишний раз о ней напоминать (Тургенев, Толстой, Достоевский, Чехов и др.). Но, надо сказать, такому охвату русские научились у Западной Европы. Опять же, примеров миллион. Скажу лишь, что Достоевский всю жизнь хотел написать «русского Кандида», следуя Вольтеру. Как-то один немецкий профессор по поводу моих работ по философии истории спросил:
«Откуда у Вас эта широта и проникновение в разную проблематику, причем не поверхностное, а глубокое?»
Я мог ответить только одно:
«Это идет из западноевропейской культуры, только Вы, господин профессор, об этом забыли.»
Что касается моей личной многокультурности: писатель, философ, литературовед и пр., то в какой-то степени это обусловлено биографически. Со стороны отца я принадлежу к весьма утонченному слою московской интеллигенции с большими европейскими и мировыми связями, со стороны матери я потомок русских ямщиков, которые проездили насквозь всю Россию. Одна из первых моих повестей называется «Два Дома» — о судьбе мальчика, вырастающего в этой, раздираемой на части бикультурной семье, но мальчика, обогащенного в силу этого двойным опытом. Когда-то известный русский историк Натан Эйдельман подарил мне свою книгу с такой надписью: «Володе двудомному.» Этим он сразу характеризовал мою творческую позицию как мыслителя: философа и писателя одновременно. К тому же еще я — журналист и издатель. Очень горжусь, что был одним из основателей серии «Из истории отечественной философской мысли», возродившей забытую и запрещенную большевиками русскую философию (нашедшую свой приют на Западе).
При этом моя проблема — философская и художественная: о возможности цивилизации в русской культуре, поэтому мне близки те мыслители (западные и русские), которые задавались такой же проблемой. Начиная с Античности — это Аристотель, Боэций, Августин, Декарт, Монтескьё, Юм, Кант, Камю, которого очень люблю, а в России — это Чаадаев, Пушкин, Достоевский, Вл. Соловьев, Георгий Федотов, Федор Степун, Евг. Замятин, Мих. Булгаков, М. Мамардашвили.
Мне кажется, традиция эта непрерываема. Перерыв, тем более затухание ее, гибелен для европейской культуры.
«НУВЕЛЬ ОБСЕРВАТЕР»: — Какими великими именами Вы можете проиллюстрировать свое определение мыслителя?
Владимир КАНТОР: — Если говорить о мировой философской классике, то я назвал бы Декарта, Юма, Канта, Монтескьё, Камю, а из соотечественников — Чаадаева, Владимира Соловьева, Г. Федотова, Ф. Степуна, из недавно живших современников — М. Мамардашвили.
«НУВЕЛЬ ОБСЕРВАТЕР»: — Какова, по-Вашему, легитимность и место мыслителя в современном обществе?
Владимир КАНТОР: — Легитимность мыслителя в настоящее время, как, впрочем, и всегда, сомнительна. Его не преследуют, как в тоталитарные времена, но он и потерял влияние, которое имел на свободные умы в эпохи принуждения. Я не считаю это катастрофой: мысль переживала самые разные эпохи (гонения, восторги, равнодушия), но выживала. На моей памяти, кто слушал того же Мераба Мамардашвили? Студенты да два десятка людей, понимавших, что он говорил. Государство сегодня не преследует за философскую и теоретическую мысль. Если это считать легитимностью мысли, то она легитимна. Государству просто плевать на мысль, его интересует сегодняшняя, сиюминутная политика. Я же понимаю под словом легитимность по отношению к мыслителю степень его востребованности обществом. Сейчас философы в лучшем случае читают друг друга. Но тут я могу ошибаться. Трудно предположить, какой молодой ум и где что-то жадно вычитывает из наших строк. Впрочем, нужен ли мыслитель государству как некое неангажированное явление? Нет, не нужен и никогда не был нужен.
«НУВЕЛЬ ОБСЕРВАТЕР»: — Что, по существу, значит для Вас мыслить?
Владимир КАНТОР: — Что значит мыслить? Вопрос, требующий бесконечного рассуждения. Поэтому отвечу короче, сузив проблему до себя (как Вы и просите). Для меня мыслить — это умение увидеть в уже известном тексте (не только в книге, весь мир — текст), в общественных отношениях, в социальной структуре нечто новое, то, что до тебя не видели другие, то есть то, что тебе в момент этого прозрения кажется самым важным в исследуемом явлении.