Опубликовано в журнале СловоWord, номер 43, 2004
В России занималась журналистикой, сотрудничая в столичных и периферийных журналах и газетах, искусствоведением, преподавала историю и теорию искусств, музыку.
Более 10 лет живет в Америке. Печатается в американской и русской периодике.
Людмила Тобольская
НАЕДИНЕ СО ВСЕМИ
Время идёт быстро, и за тот срок, что я живу на свете, я заметил, что оно идёт всё быстрее и быстрее. Не то, что не успеваешь делать какие-то дела, —- ведь я уже сорок лет на пенсии — но от утренней прогулки после завтрака до вечерней прогулки перед ужином часы проскакивают так стремительно, что кажется, будто одна прогулка следует за другой с маленьким перерывом на переодевание.
А тем не менее, просыпаюсь я в пять часов утра, так что зимою за окном еще темно. Весь мой дом — со мной живут внучка и двое её детей — еще безмолвен. Не слышится музыка сразу из обеих «детских» наверху. Справа —классическая, да всё в этаких симфонических вариантах, слева — что-то невообразимое, напоминающее скрежет и обвал, но тоже необходимое на протяжении всего дня одному из моих правнуков. Мне это не мешает, я плохо слышу. По правде сказать, я не любитель музыки. Любой. Поэтому я даже рад, что моя глухота избавляет меня от необходимости жить в тех или иных навязываемых мелодиях и искусственных тембрах. Я вообще не люблю ничего искусственного. А так как грань между искусственным и искусным порой так неуловима, я со временем разлюбил даже искусство. Всё, что сделано меня не привлекает. К старости я всё больше привязываюсь к природе. К нерукотворному. Если и «творному», то не человеческой рукой.
Вот почему я люблю слоняться по окрестностям, сидеть у озера, а в плохую погоду — на веранде или у окна и смотреть на дождь, бьющий по кустам и дорожкам, на снег, как он укутывает, словно обертывает в пушистый ватин, старый амбар и машины у крыльца и превращает подстриженные кусты в подобия покрытых кремом кусков неведомого кекса.
Никто не мешает мне делать то, что я хочу. Со мной вообще мало разговаривают. Подставляют мне щеки для поцелуев при встрече. Укрывают мне ноги пледом, если случится заснуть перед телевизором в гостинной в кресле с удобной подножкой, поднимающей ноги над полом. В течение дня я вижу вокруг себя уходящих, приходящих и сидящих со мной за одним столом моих родственников; они приветливы, вежливо справляются о моем здоровье, о том, как я спал, но не думаю, чтобы мои ответы их особенно интересовали, — они совершенно спокойны на мой счет, потому что сплю я, как убитый, и не припомню, когда в последний раз болел.
Иногда за столом, когда они беседуют о своих делах, меня пытаются вовлечь в общую беседу — спрашивают мое мнение. Но я плохо разбираюсь в их проблемах: все эти компьютерные программы, суета их бизнесов и взаимоотношений, разговоры о разводах — в нашем доме это случалось дважды… Но совет… Я готов дать совет. Потому что ведь в смысле духовном ценности не изменились. Даже если люди и стараются кое что забыть.
Помни заповеди и старайся поступать — действительно поступать — соответственно Божьему завету. Он дан именно нам и никто его не отменял.
Но я не проповедник и если и говорю о чем-либо в этом роде, то призываю в помощь иронию. Так легче. Да и кто я такой, чтобы их учить? И они, слава богу, тоже имеют чувство юмора.
Вот так мы и сосуществуем.
— Прадедушка, конечно, знает ответ, как быть в данном случае?
— Конечно знаю. И вы пркрасно знаете. Ответ лежит вон там, на полке, — и я указываю на небольшой шкафчик у стены под распятием. В шкафчике этом на верхней полке большая старинная библия моей покойной дочери, издали видны бронзовые накладки на потертом малиновом бархате…
Ухаживает за мной и готовит мне наша старая экономка, живущая в доме с незапамятных времен и доставшаяся моей молодежи «в наследство». С тех времен, когда еще была жива моя жена, сыновья (один убит во Вьетнаме, другой — в Ираке) и дочь, умершая от родов при появлении на свет внучки почти сорок лет назад. После смерти дочери зять как-то «растворился» сам собой, куда-то исчез, и о его существовании мы узнаем время от времени по чекам и подаркам, которые он всё ещё присылает к праздникам.
Удивительно, однако, как всё это теперь мало меня интересует! Как мало вообще интересуют меня всякие отношения, разговоры с моими домашними и встречными, которых я вижу на прогулках, с продавцами и посетителями маленькой кондитерской, куда я захожу иногда погреться и выпить кофе со сладкой булочкой.
Я почти не разговариваю даже с прихожанами нашей церкви, которых стало гораздо меньше, чем когда-то, и которые все не старше моей внучки, и только двое их них — потомки людей, которых я знавал в молодые годы .
Теперь чтобы побеседовать я иду в другое место, где я знаю всех и где все знают меня. Это наше старое, тенистое кладбище. На высоком холме, сразу за деревней.
Дорога туда идет вдоль заброшенной железнодорожной линии. Старое здание станции с красиво изогнутой по углам крышей с железным резным флюгером теперь служит офисом для какой-то страховой компании. Над их вывеской на фронтоне еще просматривается старое название, такое же, как у нашей деревни «Лонгфилд».
Здесь у станции-офиса, за их паркингом кончается асфальт. Дальше — уже дорога до самого кладбища, грунтовая, мягкая, поросшая мелкой травой.
Много раз я направлялся по ней в похоронной процессии. Пешком или, — медленно и тряско, — в экипаже, автомобиле. Я помню, как зияли в ожидании нового жильца более половины здешних могил. Порой это были мои друзья, такие как Билл, рыжий мальчишка, утонувший на рыбалке в нашем озере. Или Элла, попавшая под поезд из-за глупой чужой собачки, сорвавшейся с поводка и ринувшейся наперерез поезду.
Вот уже тридцать шесть лет лежит здесь и моя дочь, и ее белый памятник с крестом наверху я вижу издалека. Рядом с ней — мои братья, оба юристы: старый холостяк Боб и вечно занятой, угрюмый и из-за этого, собственно, потерявший жену, которая сбежала от него с другим, мой младший брат Вильям.
Здесь и его друг школьный учитель Кугель, из немцев, с которым они потом, когда Вильям остался один, пристрастились к рыбной ловле. Вон на берегу до сих пор видна рыбацкая хижина учителя, где они проводили все уикенды.
Надписи на памятниках рассказывают. Они называют вам имя, дату смерти, возраст умершего. Иногда напоминают, чьим ребенком или супругом он был…
Вот, например, Элен Вайс двадцати четырех лет, умерла в 1925 году. Но это не та Элен Вайс, которая закончила свои дни в сумасшедшем доме, та была сороколетняя, толстая и приходилась теткой этой, что умерла в 25-м. Эта молодая Элен Вайс когда-то ходила со мной в одну школу и всегда восхищала меня золотой челкой и тихим светом зеленых глаз. Потом родители увезли ее куда-то в Калифорнию и привезли через несколько лет уже в гробу, чтобы только похоронить на семейном участке и снова оставить эти места.
Перед памятником Грэмов я неожиданно вижу незнакомую пару.
Они стоят спиной ко мне. Седой, высокий, худощавый мужчина в серой куртке и его спутница, маленькая черноволосая женщина в сером пальто. Они читают:
— Луиза Кэрол Грэм, супруга Питера Грэма, скончалась в 1902-м году двадцати трех лет.
— Питер Патрик Грэм, скончался в 1960 году восьмидесяти четырех лет.
— Дэзи Кэрол Грэм, супруга Питера Грэма, скончалась в 1961 году семидесяти восьми лет.
— Смотри, — говорит мужчина. — Луиза и Дэзи, вероятно, были сестрами. Он, наверное, женился на сестре жены, когда овдовел… Он угадал. Это действительно так и было.
— Он женился на младшей сестре жены, —говорит женщина. — если подсчитать. Да-да, если Луизе в 1902 году было 23 года, то Дэзи, значит, было восемнадцать-девятнадцать?
Так именно и было. И как хороша была Дэзи даже и много лет спустя, в свои сорок с лишним, когда я ее знал! Светлые-светлые пушистые волосы, огромные синие глаза и маленький, бледный, удивительно красивых очертаний рот. Тоненькая, она ходила в узеньких туфельках на острых каблуках. Хрупкая фигурка с пушистой головой — словно цветок-одуванчик. Но внутри этой женщины были неукротимая энергия, твердость и такая крепкая любовь к своему Питеру, что после его смерти, она, в сущности, никогда не болевшая, пережила его только на несколько месяцев. Как-то странно и быстро зачахла.
— Смотри, смотри, она умерла на следующий год после него. — говорит опять женщина в сером пальто. — Может быть, великая любовь? — и она улыбается, тянется лицом к своему спутнику и он, с радостной улыбкой в ответ, целует её и прижимает к себе одной рукой.
— А если… — говорит она опять, и тон ее становится размеренно-повествовательным, интригующим. — Что, если его первая жена умерла, потому что узнала об их любви, если она убила себя…
— Не надо так фантазировать, — мягко говорит ее спутник. — Пойдем.
— Да, действительно, — торопливо соглашается женщина.— что это я …
И они отходят от могилы, направляясь медленно вдоль дорожки дальше. На ходу женщина успевает погладить старый камень памятника Грэмов, как бы стараясь загладить неприятное впечатление от своей фантазии.
Но ее догадка — не фантазия.
Я был женат на кузине Питера, Марсии Грэм, вот почему я знаю тщательно скрывавшуюся в семье правду о случившемся.
История вышла простая и дикая в своей простоте. Я в то время был еще ребенком, но рассказанное мне позже женой так ярко врезалось в моё воображение, что я, как живое, всё вижу.
Питер был уже около трёх лет женат на Луизе, доброй светловолосой худощавой женщине, зачитывавшейся романами и мечтавшей о необыкновенном и ирреальном. Питер, вопреки её ожиданиям, был просто добрым малым, честным сотрудником одной из строительных фирм, если и мечтавшем о чем-то, так только об обыкновенном семейном счастье, о будущих детях и обеспеченной старости.
Пока же он потихоньку перестраивал дом, доставшийся им в наследство от дяди Питера, а по службе зарабатывал себе репутацию надежного, незаменимого работника.
Луиза, оставшись сиротой в 19 лет, всю свою заботу и средства отдала на воспитание младшей сестры Дэзи, которая находилась в хорошем пансионе в одном из соседних штатов.
Со времени замужества Луизы сестры не виделись, и Луиза, помнившая Дэзи пятнадцатилетней девочкой, мечтала о встрече с «малышкой».
И вот, когда ремонт на втором этаже их дома, наконец, завершился, было решено пригласить Дэзи на рождественские каникулы.
Она и приехала поездом на ту самую станцию Лонгфилд, что стоит теперь у заросшей железнодорожной линии.
Мне ясно видится эта станция в холодный декабрьский день с встречающими на ветру. И сквозь запотевшее окно вагона – туманный облик юной Дэзи. И она на вагонной площадке в строгом дорожном пальто и бархатном капоре с атласными лентами, теплом капоре, скрывающем и сдавливающем густую копну ее кудрей. И удивление сестры тому, что из «гадкого утенка» выросла вдруг такая… такая! И мгновенный удар в сердце, шок – Питера.
Он так и не смог опомниться от этого первого впечатления, отвязаться от постоянной памяти о неправдоподобной синеве ее глаз, о легкости всего ее облика.
Как в бреду, он участвовал вместе со всеми в праздничных приготовлениях и делал старательно всё, что прикажут, лишь бы находиться поблизости от неё, слышать её звенящий голосок, видеть её тонкие руки, передающие ему ёлочный орнамент, лампу, какие-то коробки из-за отодвинутого бюро…
Он мучился, не помнил, что говорил, пальцы его, принимавшие вещи, слегка дрожали.
Он не сказал ей и десяти фраз, но все заметили, и всем было ужасно неловко, неприятно, и больше всех — самой Дэзи, которая совсем не хотела огорчать подобным образом свою милую и добрую сестру.
Вот почему сразу после праздника, вопреки прежним планам, она решила уехать обратно в пансион, и сестра не удерживала её.
Никто не знает, что за разговор был на прощание между сестрами, но, видимо, обе были достаточно расстроены, потому что когда Питер встретил на лестнице Дэзи, спускавшуюся от Луизы, она взглянула на него сквозь слезы почти невидящими глазами.
Говорят, что она протянула ему руку… Возможно… И сказала какие-то слова прощания.
А он, этот прозаический служащий, этот, если и мечтавший, то о самом обыденном, молодой семьянин, на мгновенье неподвижно уставился на нее, горло его издало странный звук, словно он захлебнулся, он попробовал что-то выговорить, помогая себе руками, не справился и вдруг опустился перед ней, стоящей несколькими ступенями выше, и приложился губами к её туфельке, выглядывавшей из-под платья.
И больше ничего. Все произошло в полном молчании. На лестнице никого не было. Только наверху, у Луизы, с грохотом плотнее захлопнулась дверь.
Когда Питер поднялся с колен, Дэзи уже исчезла где-то в недрах дома. Когда же он торопливо вошел к жене, было уже поздно: Луиза сидела в кресле с остановившимся взглядом и приоткрытым ртом. Фамильный перстень, который она носила из романтической экзальтации, был вскрыт и содержимое из-под камю высыпано, видимо, в маленькую склянку, валявшуюся тут же, у нее на коленях.
Потом – крики домашних, слезы, ужас. Похороны…
Потом – другая часть жизни, с Дэзи, но уже несколько лет спустя. Жизнь всё перетирает.
Так я вспоминаю, сидя поодаль на теплом камне. Пара гуляющих направляется мимо меня к выходу, тихо переговариваясь
Они проходят совсем близко, но звук пролетающего самолета заглушает их шаги и слова.
Я сижу еще немного и греюсь на солнышке. Мне хорошо и не хочется уходить. Когда-нибудь я и останусь здесь навсегда. Может быть, очень скоро.
Ричфилд Спрингс, Нью-Йорк,
23 марта 1995 года.